Студопедия — Сентябрь 2026 года Сара 5 страница
Студопедия Главная Случайная страница Обратная связь

Разделы: Автомобили Астрономия Биология География Дом и сад Другие языки Другое Информатика История Культура Литература Логика Математика Медицина Металлургия Механика Образование Охрана труда Педагогика Политика Право Психология Религия Риторика Социология Спорт Строительство Технология Туризм Физика Философия Финансы Химия Черчение Экология Экономика Электроника

Сентябрь 2026 года Сара 5 страница






Все должно было быть не так. К врачам и в больницу я не хочу, но думала, что рядом кто-то будет. Думала, Винни окажется дома. Воды отходят на лестничной площадке. Не все сразу — струйкой по ноге. «Описалась, — думаю я. — Супер ». Только остановить струйку у меня не получается — жидкость течет и течет. В ней кровь. Это, наверное, плохо, да?

Добираюсь до ванной. Крики — мои крики — там слышны еще громче, они отдаются от кафельных стен. Сажусь на унитаз, жду, когда все вытечет. Хочется так и сидеть, но я заставляю себя встать. Нельзя же родить в тубзик.

Держусь за раковину, сопротивляюсь боли. Она одолевает меня, не дает передышки. Вот бы куда-нибудь от нее убежать — только куда? Наклоняюсь вбок, меня рвет в унитаз, раз, другой, третий, потом сползаю на пол.

Кричу и рычу, как зверь, — низко, утробно.

А вдруг я тут умру?

Если боль не прекратится, я точно умру — ну и наплевать. Лишь бы это кончилось. Лишь бы все прошло. Болит живот, болит спина, что-то давит в попу. Сейчас я разорвусь пополам и истеку кровью.

Я умру на полу в ванной, как наркоманка от передоза, но это не страшно. Все лучше, чем это — эта пытка, этот ад. Я готова умереть.

Нас находит Винни. Мы так и лежим на полу в ванной. Я сумела дотянуться до полотенец, и мы завернулись в них, как в одеяла. Я боялась, что она замерзнет — ну, моя дочка. Прижимала ее к себе, кожа к коже, чтобы она грелась об меня. Она немного поплакала, потом перестала — а потом как взглянет на меня прекрасными васильковыми глазами, и я поцеловала ее, поцеловала ее крошечное личико, ее кулачки.

Моя дочка.

Моя малышка.

Мия.

Адам

— Ну как, сыграем в «да-нет»?

— Я сюда не играть пришел.

— Тогда зачем, а?

— Хочу, чтобы ты от меня отстал. Оставь нас с бабушкой в покое.

— Твоя бабка — она вечно дома торчит, правда? Сидит на стуле в кухне. Особенно не двигается, да? Очень даже легкая мишень.

В задней стене дома есть окно. По другую сторону забора — соседский дом. В нашу сторону смотрят сотни окон. И каждый день в почтовый ящик падает записочка.

— Вот это мне и надоело. Хватит дурацких у гроз. Она тут ни при чем. Это наше с тобой дело. Так давай его и уладим, по-честному, как полагается.

Это я на словах такой храбрый, на самом деле мне страшно, но с такими, как Джуниор, по-другому нельзя. У таких сначала слова, а потом у же дела.

— Хочешь — будем драться, но сначала я хочу, чтобы ты мне ответил на кое-какие вопросы. Зачем ты пялишься на людей? Что ты пишешь в своей коей книжке? Зачем ты написал там про меня?

— Правду?

— Правду.

— А что я за это получу?

— Отзову ребят. Перестану наблюдать за домом.

— С чего мне тебе верить? Будешь торчать там по прежнему.

— Торчать там? Глядеть, как твоя бабка коптит себе легкие? Знаешь, смотреть, как краска сохнет, и го приятнее.

— Честное слово?

— Я же сказал. Честное слово.

Его шестерки смотрят на нас. Воздух так и звенит, им интересно, чем все кончится, они готовы наброситься на меня, стоит мне сделать первый шаг.

— Так давай сядем, — говорю, — и поговорим как мужчина с мужчиной, без посторонних.

Мы на заброшенном складе. Джуниор с шестерками развели в углу костер, обставленный старыми ящиками. Мы садимся в метре друг от друга. Джуниор наклоняется ко мне, в его глазах вспыхивает пламя.

— Ну, рассказывай. Что ты там наплел?

«Никому не говори. Ни одной живой душе.

Никогда». Может быть, Джуниору можно? Он все равно не поверит, и какая ему разница — не будет мучиться годами, как мама, потому что сегодня его последний день.

Собираюсь с духом.

— Когда я смотрю на человека, то вижу число. Это дата его смерти. Я понимаю, звучит по-дурацки, но это правда. Я их всегда видел. Ничего не могу с этим поделать.

— Значит, и мою дату видишь? — Играет со мной, хочет, чтобы я думал, будто он мне верит.

— Угу.

— И записал ее в свою книжку. Это то число, которое я видел?

— Угу.

— Сегодня.

Молчу. Полдесятого, темно и холодно. По ржавой крыше барабанит дождь. Джуниору осталось два с половиной часа — и все. Непохоже как-то. Все его шестерки тут. Их четверо, а я один.

Джуниор озирается и раскидывает руки.

— Ну, и где, спрашивается, — а, чел? Как это будет?

Мне жутко. Дурдом какой-то.

— Как это будет, Адам? Я все читал — читал, что ты там пишешь. Нож, кровь… Кто это будет? Здесь никого нет — только мы. Никто не хочет со мной драться — только ты. Это ты? Сам, что ли, меня убьешь?

Сначала он надо мной прикалывается, но потом голос у него становится серьезный, он облизывает губы, в глазах появляется еще что-то, кроме числа. Ему страшно. Может быть, так же страшно, как и мне.

Не хочу я его убивать. Он мне не нравится. Он дерьмо собачье, я мечтаю от него отвязаться, но убивать его не хочу — я вообще никого не хочу убивать.

Хочу, чтобы часы перестали тикать. Хочу, чтобы время замерло. Хочу, чтобы числа исчезли.

Жар от огня припекает мне щеку. Кто-то подбрасывает в него доску. Из-под нее летит куча красных угольков — миллион искорок в темноте.

— Пойду я, — говорю я и встаю. — Джуниор, я пришел сюда драться с тобой, но драться я не хочу. Я сказал тебе правду, все как есть, и теперь можешь оставить меня в покое. Как договаривались. Да?

Он дает знак остальным — и они надвигаются меня, хватают сзади, заламывают руки за спину.

— Я человек слова. Я отстану от твоей бабки. Но не думай, что тебе это просто так с рук сойдет. Ты сам сказал, что пришел драться, вот я и буду драться с тобой по-честному. Обыщите его.

Я брыкаюсь, но от его шестерок не отбиться. Они вцепляются в меня, охлопывают с ног до головы, роются в карманах. Ну и, конечно, находят нож. Я его не прятал — хотел, чтобы был под рукой, засунул за ремень, чтобы не искать, когда понадобится.

— Ты принес нож.

— Самозащита, чел.

— Я не вооружен. — Джуниор показывает пустые руки.

— Я тебе не верю.

Не может быть, чтобы нож был только у меня. Джуниор выворачивает карманы, распахивает куртку, чтобы показать, что там ничего нет. Блин, единственный нож был у меня. А теперь я беззащитный, весь как на ладони.

— Ты пришел с ножом. Ты пришел меня убить. — Джуниор придвигается и тычет пальцем мне в грудь. — Так вот, я тебе не дамся. Ничего у тебя со мной не выйдет. Завтра возьмешь свою книжку и вычеркнешь мое число, потому что сегодня я никуда не денусь. Ты облажался.

Больно бьет меня в живот.

— Это ты сегодня влипнешь по самое не могу, лошара.

Еще раз бьет меня — под ребра. Еще раз. Еще. Пытаюсь держаться, но руки у меня заломлены за спину, отбиваться нечем. Потом он бьет меня по лицу. Губа трескается, хлещет кровь. От ее запаха меня снова накрывает давний кошмар.

— Хватит, Джуниор, ты говорил, драка будет честная!

Чей-то голос — того парня, который меня обыскивал.

— А пошел ты.

— Он уже хорош, сам погляди!

— Я сказал — пошел ты!

— Ты чего, совсем оборзел?!

Еле слышу, что они говорят. Голова свесилась, ноги подкашиваются. Если бы шестерки Джу ниора меня не держали, я бы уже валялся на полу.

Джуниор не останавливается. Завелся. Опять бьет живот, и меня рвет кровью. Он меня убивает. Нож ему не нужен — обойдется кулаками.

— Брось его!

Еще удар.

— Я сказал — брось его!

Ничего не вижу. Глаза заволокло красным. Болтаюсь у них в руках — и вдруг падаю. Раздается крик, оглушительный яростный вопль, и кто-то бьет меня в плечо, и я валюсь набок. Потом слышно кряхтение, шарканье, возгласы, голоса без слов, и глаза у меня заволакивает уже не красным, а черным.

Костер трещит, когда я в него падаю. Руки и ноги не слушаются. Не могу выбраться. С усилием открываю глаза и вижу, как летят вверх искорки, мелкие огненные точки — они поднимаются выше, выше, выше… Вижу сквозь пламя отблеск клинка, изумление в глазах Джуниора, и его число вспыхивает, словно неоновая реклама.

Зажглось — погасло. Зажглось — погасло. Зажглось — погасло.

Кто-то кричит.

Пламя лижет мне лицо, наполняет ноздри запахом спекающейся плоти.

Кто-то кричит.

Это я.

Сара

Первые несколько дней проходят в мирной молочной дымке. Если Мия пищит, я ее кормлю. Для этого приходится брать себя в руки — когда она присасывается, больно, аж искры из глаз, но через несколько секунд боль проходит, и молоко, словно волшебное зелье, околдовывает и ее, и меня. Она становится как пьяная — тепленькая, довольная, сонная. Все тело обмякает, руки свисают по бокам, чуть-чуть двигается только ушко — это она сосет, ровно, ритмично, раз-два-три-пауза, раз-два-три-пауза. А я погружаюсь туда, где есть только мы с ней и больше ничего, — в мягкий, теплый, молочный мирок.

Я и не думала, что будет так. Да и откуда я знала? Оказывается, можно полюбить человека так самозабвенно с самого первого взгляда…

Как я. Да, я люблю ее. Она была во мне, а теперь стала самостоятельной — отдельная личность, — и я ее люблю. Я ненавидела свою жизнь — от и до. Меня тошнило от того, что я — это я. Но все это прошло, миновало навсегда, и я стала тем, кем стала. Хотела стать новым человеком — вот, пожалуйста. Я — мама Мии.

Адам

Я как снеговик на солнце. Пол-лица растаяло. Размазалось. Лишилось подробностей. Когда я в первый раз вижу себя в зеркале, то не ору и не плачу, а просто стою и смотрю, пытаюсь угадать себя в этом лице. Отворачиваюсь и смот рю опять, надеюсь, что теперь все будет иначе, надеюсь, что произошло чудо и я снова «нормальный».

Никаких чудес. У меня шрамы от ожогов. Таким я буду всегда.

Приходят полицейские, задают всякие вопросы, но я не хочу разговаривать. Закрываю глаза. Держу рот на замке. И они уходят. Слежу, чтобы и занавески вокруг койки были задвинуты. Не хочу никого видеть, не хочу, чтобы кто-нибудь видел меня. Когда приходят медсестры, я на них не смотрю. Еще мне не хватало сейчас видеть чьи-нибудь числа. Пару недель у меня это получается, но однажды медсестра забывает как сл едует задвинуть занавески, и вот мальчишка с соседней койки смотрит в щель, как я подношу к лицу зеркало. Он младше меня, ему лет одиннадцать, — бледный, тощенький, совсем без волос. Такое я уже видел. Он после химии, как мама.

Ловлю его взгляд, но мальчишка не смущается, не отводит глаза, а смотрит прямо на меня и спрашивает:

— Что с тобой случилось?

Не хочу с ним разговаривать. Ни с кем не хочу разговаривать, а особенно с очередным «двадцать седьмым». Он-то как раз «двадцать седьмой». Лежит тут, бедняга, по уши накачанный своей химией, а число его говорит мне, что его вот-вот прихлопнет вместе с остальными. Притворяюсь, будто не слышу его, но он только повторяет погромче:

— Что случилось? Похоже на ожог. — Пристал, как пиявка.

— Упал в костер, — бурчу я в конце концов.

А сам думаю: «Ну вот, я все тебе сказал. Заткнись и отвали».

Он кивает.

— Я Уэсли, — говорит он. — Рак, как у Джейка вон на той койке, только у него почки, а у меня лейкемия. В крови.

Я ничего не отвечаю, а он решает, что это я его типа приглашаю к разговору, и я и глазом не успеваю моргнуть, как он отпинывает одеяло, слезает с койки, отодвигает мои занавески и пристраивается на краешке матраса.

— А там Карл, — тихо говорит он, показывая подбородком на мальчика напротив — обе ноги в гипсе и подняты кверху. — Авария, — шепчет Уэсли. — Папа и брат погибли.

— Ой, блин, — говорю я.

— Ага.

Карл смотрит в нашу сторону, но на самом деле нас не видит. Глаза у него стеклянные — только число я все равно засекаю. Он умрет завтра.

— Чел, ему худо. Совсем худо, — шепчу я Уэсли.

— Да нет, — говорит он. — Выглядит плохо, но на самом деле идет на поправку. Только ноги поломаны. Остальное все в порядке.

Похоже, Уэсли внимательно слушал, что говорят врачи, только вот они ошибаются. Числа не меняются. Они не врут. Уж я-то знаю.

Днем навестить меня приходит бабуля.

— Баб, забери меня отсюда.

— Что, крыша слегка поехала? Еще бы.

Она принесла мне кулек мятных конфеток и сама вовсю их трескает.

— Я тут совсем с ума сойду. — Понижаю голос и маню ее пальцем, она наклоняется поближе. — Из- за чисел, баб. Сплошные числа. Тут кое-кто долго не протянет.

Тут бабуля перестает жевать и глядит мне пря мо и глаза.

— Вон тот мальчонка с задранными ногами. Он завтра концы отдаст, а больше никто этого не видит. Думают, у него все тип-топ. Даже не смотрят особенно.

— Ты уверен?

— А то! Я бы иначе не говорил!

— Сообщи кому-нибудь.

— Да ты что!

— Ну…

— Баб, от этого ничего не изменится. Как у мамы и Джуниора — ничего же не изменилось.

— А вдруг на этот раз?

— Баб, я всю жизнь их вижу. Числа не меняются. Я мог бы сдохнуть в костре, но не сдох, потому что число было не мое. А Джуниора могли только поцарапать ножом, а получилось вот как. Зарезали, и все. Я видел его число. Оно раз и навсегда. Никто его не изменит.

— Попытка не пытка! Я поговорю с докторами. Все равно надо тебя отсюда забирать. По- моему, тебе не стоит здесь находиться.

Она поднимается и идет искать, с кем поговорить, а конфеты уносит с собой.

Вечером, когда дежурная сестра в последний раз обходит палаты перед отбоем, я ее останавливаю.

— Посмотрите Карла, пожалуйста, — прошу я.

— Естественно, — говорит она. — Я всех посмотрю.

— Последите за ним сегодня повнимательнее, хорошо?

Она глядит на меня, словно у меня шарики за ролики зашли, потом подтыкает одеяло в ногах.

— Не переживай за него. Он поправляется.

Когда в палате гасят свет, я оставляю лампочку у изголовья и остаюсь сидеть. Даю себе слово глаз с Карла не спускать, решил, подниму шум, если заподозрю неладное. Как только чувствую, что задремываю, щиплю себя изо всех сил. На минуту-другую это меня будит, но потом я все-таки засыпаю и ничего не могу с этим поделать. Рывком просыпаюсь оттого, что в палате горит свет и вокруг койки напротив толпятся белые халаты и кто-то задергивает занавеску.

— Что случилось? Что? — кричу я, но никто меня не слушает.

Уэсли с Джейком спят, хотя в нескольких метрах от них все так и носятся, а остальные смотрят только на Карла.

Потом врачи и медсестры молчат, как воды в рот набрали. Даже Уэсли не сумел выяснить, что случилось.

— Наверно, все совсем плохо, — говорит он мне. — Кто-то с чем-то промахнулся, ошибся, иначе бы нам сказали.

Он не знает, а я-то все видел, когда врачи бегали вокруг Карла и пытались его спасти, видел л ужу крови из-под занавески, ножницы, которые в суматохе запихали под койку Похоже, Карл сам нашел выход.

Весь день только об этом и думаю. Больше ни о чем не получается. Если бы я не спал, то поднял бы тревогу раньше. Его могли спасти. Знал же, что будет беда, и должен был до кого-то докричаться. Это я во всем виноват.

Его койка теперь пустая. Слезаю со своей и иду туда.

— Прости, братан, — шепчу я. — Подвел я тебя.

Думаю, бабуля верно говорила: если как следует постараться, число можно изменить. Если бы я не спал, то видел бы, как Карл сделал свой ход, и все было бы иначе. Теперь я думаю обо всех «двадцать седьмых». Они еще живы.

Если я предупрежу их, заставлю себя выслу шать, вероятно, погибнут не тысячи и не миллионы. Может быть, я хоть кого-то да спасу. Даже если всего несколько человек — дело того стоит, правда?

Осталось совсем немного, пора рассказывать.

Только как заставить себя слушать?

И что я должен рассказать?

Сара

Она все плачет и плачет. Не унимается. Все началось ни с того ни с сего — однажды вечером она начинает плакать. Даю грудь — не помогает. Переодеваю — тоже ничего не меняется. Беру на руки, прислоняю к плечу и хожу с ней кругами по комнате. Проходит целая вечность, и она наконец засыпает: вымоталась, вот и отрубилась.

Кладу ее в ящик, где я устроила ей постельку, и падаю на кровать. Ее плач еще звенит у меня в ушах, долгим эхо отдается от стен. Сворачиваюсь клубочком, зажимаю уши, чтобы отгородиться от него. Наверное, я засыпаю, но не знаю, сколько удалось проспать. Знаю только, что ее плач ворвался в мои сны и выволок меня на поверхность. Машинально протягиваю руку потрогать Мию. Кожа у нее так и пылает и влажная от пота.

Пробую все, что знаю: кормлю, переодеваю, пою, укачиваю. А она плачет, и плачет, и плачет.

Винни стучит в дверь и входит.

— Что у вас тут? Вижу, свет горит. Ну и услышал, да. Вот принес тебе чайку.

— Который час?

— К пяти.

— Утра?

— Ага.

— Вин, мне ее не успокоить! Она плачет и плачет! — Голос у меня тоненький и дрожащий.

— Дай ее сюда. Подержу, пока ты пьешь чай. Давай подумаем, что делать.

Берет у меня Мию:

— Господи, Сара, она прямо полыхает!

— Ну да. Вин, что делать? Что мне делать?

— Знаешь, отвезем-ка ее в больницу, в приемный покой.

— Нельзя! Там потребуют удостоверение, адрес и вообще!

— Надо показать ребенка врачу. Нельзя ее так оставить. Скажи, забыла удостоверение дома, а номер не помнишь, выдумай адрес. Все будет нормально. Посмотрят на нее и полечат. Она вон к акая крохотуля и болеет, не звери же они. По ехали. Одевайся. Пойду найду ключи от машины.

У нас нет автомобильного сиденья для Мии, поэтому я сажусь назад и держу ее на руках.

— Едь медленно, — говорю я.

— Ясное дело.

Больница вся белая и сверкает. Я уже месяца три из дому не выходила, у меня от всего этого голова кругом идет. Все такое чистое, большое, деловитое. Гляжу на себя: заляпанный свитер поверх футболки, спортивные штаны. Домашние тапк и на босу ногу. Вид такой, будто я спала в одежде.

— Имя, фамилия?

— Салли Харрисон.

— Удостоверение личности, пожалуйста.

— Ой, боже мой, я его, кажется, дома забыла. Так спешили…

Регистраторша смотрит на меня в упор, под няв бровь.

— Вы не чипированы?

— Нет.

— А ребенок?

— Нет.

Без предъявления удостоверения личности могут отказаться лечить. Гляжу на нее, не пони мая, куда она клонит.

— Пожалуйста… — говорю я.

Бровь задирается еще выше, но потом регистраторша вздыхает и расспрашивает дальше. Даю ей выдуманный адрес и телефон и рассказываю о симптомах Мии все, что знаю.

Ждать приходится всего двадцать минут, потом медсестра ведет нас в смотровую. Туда приходит врач — совсем молодая женщина, но под глазами у нее серые круги, а светлые волосы вылезают из растрепанного хвостика.

— Давайте поглядим на вашу малышку.

Ее кладут на белый матрасик за прозрачной загородкой, как в аквариум, и осторожно раздевают.

— Когда у нее поднялась температура?

— Часов двенадцать назад. И с тех пор она плачет, с перерывами.

— Грудь берет?

— С тех пор, как начала плакать, — нет.

Они осматривают каждый дюйм, проверяют и глаза, и уши, и рот, бережно сгибают и разгибают руки и ноги.

— Похоже, у нее инфекция в пупочной ранке. Видите, тут покраснение и отек.

Теперь, когда врач мне все показывает, я и сама вижу. Кожа на животике вокруг остатков пуповины вспухла и воспалена. Боже мой, как же я проглядела? Какая я мать после этого?! Больно ей, вот и плачет!

— Сейчас мы дадим антибиотик.

Не успеваю я ответить, как они делают ей укол в ногу. Потом достают из целлофановой обертки еще один шприц.

— Она ведь еще не чипирована?

— Нет, но…

— Это обязательно.

Врач коротко косится на меня, и я понимаю, что спорить бессмысленно. Если бы я и хотела, все равно уже поздно. Игла уже вонзилась, на шприц уже нажали.

— Пойдемте в палату, там мы заполним историю болезни.

— В палату?..

Инфекции в этой части тела довольно опасна. Иногда они приводят к столбняку, поэтому сегодня мы подержим ее здесь и понаблюдаем, как она реагирует на терапию.

Подержим здесь?!

— А… а нельзя просто дать ей лекарство? Мы бы не хотели оставаться. У нас дела…

— Нужно ее обследовать. Для такого маленького ребенка столбняк смертельно опасен. Мы не можем рисковать. Да и у вас такой вид, что вам пора отдохнуть. Можно на день поместить вас в палату матери и ребенка, если хотите, найдем одноместную.

Такое ощущение, что все вырвалось из-под контроля. Врачи ее заполучили и не желают отдавать. Поймали. Чипировали. При мысли, что ей в тело вживили микрочип, мне становится худо. Я не хотела, чтобы с ней так поступали. Не хотела чтобы ее пометили, заклеймили и всю жизнь держали под колпаком.

Правда, если я и дальше буду гнуть свою линию — забытое удостоверение, вымышленное имя, чужой адрес, — ничего плохого нам не сделают, так ведь? Гляжу на животик Мии, на туго натянутую, блестящую больную кожу, и понимаю — выбора у меня нет.

Адам

Выписывать меня не хотели, но я все равно ухожу. Не могу здесь оставаться. Свихнусь к чертовой матери. Бабуля приносит мне чистую одежду, и я одеваюсь, пока медсестра учит бабулю, что делать с моим лицом. Потом можно идти.

Когда я подхожу попрощаться к Уэсли, его тошнит в тазик. Он поднимает руку, но говорить не может.

— Держись тут, Уэс, — говорю. Так хочется сказать ему — бросай свою химию, порадуйся жизни, пока можно. Он же «двадцать седьмой», ему всего-то неделя осталась. Но когда я начинаю думать, с какого конца мне нужно браться, чтобы все изменить, изменить судьбу «двадцать седьмых», мне приходит в голову, что химия ему очень даже нужна: может, протянет чуть дольше.

Вот я и молчу и выхожу из палаты. Не могу удержаться, бросаю взгляд на койку, где лежал Карл. Теперь там кто-то другой, и на моем месте тоже будет кто-то другой. Непрерывный конвейер больных и увечных, кто-то поправится, кто-то нет, но, когда я думаю о Карле, на сердце становится тяжело. Это я виноват. Надо было всего-навсего не спать. А я его подвел.

— Что тебя гложет? Ты же вроде бы хотел домой?

— Да ничего. Просто… место такое.

— Ты сделал все, что мог, — говорит бабуля, прочитав мои мысли, — и я тоже.

— Значит, мало старались.

— Прекрати самобичевание. Пошли отсюда скорее.

Не ожидал, что ходить будет так трудно. Пролежал семнадцать дней, и ноги отключились. Коридоры никак не кончаются.

— Тут слева как раз автобусная остановка. Адам… Адам!

Голос ее замолкает — и я больше ничего не слышу. В побитую старую тачку на парковке садится девушка. На плечах у нее куртка, рук не видно. Ей помогает какой-то высокий тощий тип. Он заслоняет ее от меня, но я ее сразу узнал.

Это Сара.

Она что-то сделала с прической, сбрила половину волос, но это она. Силы небесные! Она!

Стою как дурак, гляжу, как она забирается на заднее сиденье. Тощий закрывает дверь, обходит машину, открывает водительскую дверь, и тут я вроде как просыпаюсь. Она уезжает! Еще минута — и ее здесь не будет! Что же делать?

— Адам! Куда ты, черт побери?!

Иду к парковке, потом перехожу на бег. Тощий имел машину, они отъезжают. Нужно перехва тить их у шлагбаума. Там им придется остановиться, чтобы их выпустили. Машина едет медленно, и я успеваю доковылять до выезда раньше. Машу водителю, чтобы притормозил. Он пугается, но шлагбаум все равно еще закрыт. Останавливает машину, опускает стекло с пассажирской сто роны и наклоняется к окну.

— Чего, братишка? — спрашивает он.

Гляжу на заднее сиденье. Подголовник все заслоняет.

— Я просто хотел… простите… Сара?

Она передвигается в сторону, и я вижу ее лицо. Это точно она, это ее лицо было у меня в голове с утра до вечера, это его я вспоминал перед сном. Она ахает, челюсть у нее отвисает, и тут я вспоминаю, какое лицо теперь у меня самого, как она, наверное, перепугалась, когда меня увидела.

Прикрываю щеку рукой.

— Страшно только с виду, на самом деле… — начинаю я, но тут Сара отворачивается и кричит:

— Винни, поехали отсюда! Поехали скорее! Быстро! Быстро!

— Сара!

Шины визжат по бетону — Винни нажимает на газ, и машина проезжает вперед метра два. Шлагбаум, как всегда, не спешит подниматься. Я хватаюсь за машину и наклоняюсь к заднему окну. Сара по-прежнему кричит, но когда видит меня, замолкает и забивается в дальний угол.

Едва шлагбаум чуть-чуть поднимается, как Винни уже выезжает. Металл ускользает у меня из-под пальцев, и я застываю в полном обалдении. Прямо как в первый раз, когда она меня увидела, только хуже. Почему она так меня боится? Кто она на самом деле, кем она меня считает?

— Адам!

Оборачиваюсь. На тротуаре стоит бабуля и смотрит на меня. Медленно ковыляю к ней.

— Это еще кто?

— Да так, девушка знакомая.

— Чего это она так?

— Ненавидит меня. Боится.

Бабулино лицо темнеет.

— Боится? Что ты ей сделал?

— Ничего я ей не делал. Она что-то про меня знает, или ей кажется.

— Про вас сплетничали? Распускали слухи?

— Да нет, ничего такого. Она так с тех пор, как мы познакомились, с первого дня в школе. — И тут до меня наконец доходит, и, когда я говорю ни вслух, становится ясно — так и есть. — Она не как все. Она вроде нас с тобой. У тебя — ауры. У ме ня — числа. И у нее что-то есть. Она что-то зн ает.

Бабуля не смеется. Не думает, что я спятил.

Лезет в сумку, достает сигарету, потом закуривает, глубоко затягивается и выпускает длинную ст руйку дыма прямо в табличку: «На территории больницы курение запрещено. Штраф 200 евро».

— Тогда, сынок, надо бы тебе ее разыскать, — Говорит она. — Найди-ка эту девочку, и пусть она расскажет тебе, что знает.

Сара

Это был он!

И лицо у него стало как лицо из моих снов. С одной стороны — все в шрамах, будто оплавленное.

Откуда я, спрашивается, знала, что это идеальное лицо будет в ожогах? Откуда я знаю, что увижу его еще раз — во время другого пожара?

Я думала, вот рожу, и страшные сны кончатся. Они начались вместе с Мией — первые сны стали сниться мне еще до того, как я узнала, что забеременела. Мия каким-то образом навлекла их на меня, и я думала, может, это ее сны, и, когда мы разделимся, они останутся у нее. Но она передала их мне. В ту же ночь, когда мы вернулись домой из больницы, мне опять снится сон. На этот раз я вижу, что весь город лежит в руинах: дома превратились в груды обломков, в мостовой трещины, такие широкие, что не перепрыгнешь, трупы на улицах, мертвецов выкапывают из-под завалов. А я могу думать только о Мии. Ее со мной нет. Надо до нее добраться.

Я силой заставляю себя проснуться. Где она? Боже мой, где мой ребенок? Руки слепо шарят кругом. Нащупывают ее макушку, мягкую и теплую. Она здесь, спит в своем ящике.

Просто сон. Это не взаправду.

Все в этом сне наперекосяк, так не может быть. Я в жизни глаз с Мии не спущу. Это злые шутки подсознания, вот что. Оно берет мои самые главные страхи, выворачивает их наизнанку и предъявляет мне.

Вот только… вот только клочки кошмара складываются словно мозаика. Мия. Адам. Я.

В этом есть какая-то неизбежность.

Это невыносимо. Одной, в темноте, мне со всем этим не справиться. Я снова тянусь вниз и беру Мию к себе в постель. Я ее разбудила. По-моему, раньше я никогда так не делала. Всегда разрешала ей спать в собственном режиме. Но вот она не спит и не плачет. Кладу ее к себе на колени. Ласково беру за руки, она вцепляется мне в большие пальцы, и мы смотрим друг на друга, прямо в глаза, и долго-долго молчим.

— Я тебя никогда не брошу, — говорю я ей наконец. — Я тебя никогда не брошу.

И жду, что она скажет мне в ответ то же самое. Наверное, после родов у меня слегка поехала крыша. От Мии у меня размягчились мозги, размазались все границы. Если бы она сейчас сказала мне: «Мама, я тебя никогда не брошу», я бы даже не удивилась. В мире, размытом от молока и недосыпа, такое вполне может быть.

Она ничего не говорит. Смотрит, смотрит, смотрит. Постепенно веки у нее тяжелеют, не удержать. Несколько минут они трепещут, а потом закрываются. Дышит ртом, каждый выдох умилительно натужный, она чуть ли не храпит. Кладу ее на матрас себе под бок.

Что бы ни случилось, что бы ни готовило нам будущее, у нас есть настоящее — мы с Мией лежим лицом к лицу, близко-близко, дышим одним и тем же воздухом, делим на двоих одну и туже дремоту — и мне этого довольно. У нас есть настоящее. И пока нам больше ничего не нужно.

Я снова засыпаю, и теперь малышка плачет, и я тоже плачу. Нас окружила огненная стена. Мы здесь погибнем, сгорим заживо. На себя мне плевать, но Мия… Это невозможно! Я прикры ваю ее своим телом, пытаюсь защитить. Пламя подбирается ко мне. Одежда от жара вплавляется в кожу.

— Сара! Сара!

Кто-то трясет меня за плечо. Это он. Адам. Пытается что-то мне сказать, но кругом все с грохотом рушится. Я ничего не слышу.







Дата добавления: 2015-08-12; просмотров: 402. Нарушение авторских прав; Мы поможем в написании вашей работы!



Картограммы и картодиаграммы Картограммы и картодиаграммы применяются для изображения географической характеристики изучаемых явлений...

Практические расчеты на срез и смятие При изучении темы обратите внимание на основные расчетные предпосылки и условности расчета...

Функция спроса населения на данный товар Функция спроса населения на данный товар: Qd=7-Р. Функция предложения: Qs= -5+2Р,где...

Аальтернативная стоимость. Кривая производственных возможностей В экономике Буридании есть 100 ед. труда с производительностью 4 м ткани или 2 кг мяса...

Типы конфликтных личностей (Дж. Скотт) Дж. Г. Скотт опирается на типологию Р. М. Брансом, но дополняет её. Они убеждены в своей абсолютной правоте и хотят, чтобы...

Гносеологический оптимизм, скептицизм, агностицизм.разновидности агностицизма Позицию Агностицизм защищает и критический реализм. Один из главных представителей этого направления...

Функциональные обязанности медсестры отделения реанимации · Медсестра отделения реанимации обязана осуществлять лечебно-профилактический и гигиенический уход за пациентами...

Приготовление дезинфицирующего рабочего раствора хлорамина Задача: рассчитать необходимое количество порошка хлорамина для приготовления 5-ти литров 3% раствора...

Дезинфекция предметов ухода, инструментов однократного и многократного использования   Дезинфекция изделий медицинского назначения проводится с целью уничтожения патогенных и условно-патогенных микроорганизмов - вирусов (в т...

Машины и механизмы для нарезки овощей В зависимости от назначения овощерезательные машины подразделяются на две группы: машины для нарезки сырых и вареных овощей...

Studopedia.info - Студопедия - 2014-2024 год . (0.01 сек.) русская версия | украинская версия