Сентябрь 2026 года Сара 2 страница

Жалко, что я не увижу, как ты растешь, но, раз не получится, я попросила бабулю за тобой приглядеть. Твоя бабуля — золото, веди себя с ней как следует, не хулигань и не груби.

Адам, мне надо, чтобы ты сделал одну вещь. Меня не будет, беречь тебя будет некому, поэтому я говорю тебе это сейчас. Живи в Уэстоне или где-нибудь еще в маленьком городке. Адам, не езди в Лондон. Когда я росла, то видела тамошние числа. Мы с тобой одинаковые — видим такое, о чем больше никто не должен знать. Я кое-кому говорила — нарушала собственное правило — и ни к чему хорошему это не привело. Никому не говори. Ни одной живой душе. Никогда. Будет только хуже, честное слово, Адам, я знаю, что говорю.

Лондон — опасное место. 112027. Когда я была маленькая, то видела это число у прорвы народу. Адам, найди место, где у всех хорошие числа, и там и оставайся. Не езди в Лондон. Не разрешай бабуле увезти тебя туда и саму ее не отпускай. Так будет лучше.

Все, мне пора. Дописать, попрощаться — мне страшно даже подумать об этом. Всех слов на свете не хватит, чтобы сказать тебе, как я тебя люблю. Ты — лучшее в моей жизни. Лучшее. Не забывай.

С любовью — навеки —

Мама

ХХХХХХХ

 

С подбородка у меня капает слеза — прямо на письмо. Чернила расплываются, будто салют, и мамины поцелуи тают на глазах.

— Тьфу!..

Вытираю бумагу пальцем — только все порчу. Нахожу в кармане смятую салфетку и промокаю бумагу, и все это время слезы так и текут. Тогда я откладываю письмо на подушку — от греха подальше — и даю им волю.

Я уже давно не плакал — с самой маминой смерти. Теперь мне не остановиться. Будто плотину прорвало — меня уносит волной, которая сильнее меня. Я плачу всем телом и ничего не могу поделать — громкие всхлипы, слезы и сопли, рыдания и тоненький писк, — я и не знал, что во мне живут такие звуки. А потом я сжимаюсь в комочек и качаюсь вперед-назад, вперед-назад, не знаю даже, сколько времени прошло, но потом понемногу останавливаюсь. И ничего уже не осталось. Ни слез, ничего.

Оглядываюсь, как будто впервые вижу эту комнату, и меня снова одолевает злость — щекочется в кончиках пальцев, пульсирует с ног до головы.

«Не езди в Лондон. Не разрешай бабуле увезти тебя туда и саму ее не отпускай».

Так я и знал, что здесь опасно. Так я и знал, что не надо было нам сюда ехать.

Выбегаю из комнаты, хлопнув дверью, мчусь вниз по лестнице. Бабуля по-прежнему в кухне. Перед ней — чашка чаю, в зубах — сигарета.

— Она не хотела, чтобы мы с тобой ехали в Лондон! Хотела, чтобы мы остались в Уэстоне! Ты это знала? Знала? Знала?!!

Наваливаюсь на стол напротив бабули, вцепляюсь в него обеими руками, изо всех сил, аж пальцы белеют.

Бабуля поднимает руку и трет себе лоб. На миг прикрывает глаза — но когда она их открывает, в них светится упрямство и непокорность.

— Да-да, что-то она такое говорила.

— Что-то говорила — и ты все равно потащила меня сюда?!

— Да, потащила, но… — Она думает, со мной можно спорить, можно оправдаться! Совсем спятила? Да что бы она ни сказала — лучше не станет. Попалась, зараза, — оказывается, она только о себе и думала!

— Ведь я же говорил — не хочу никуда ехать! И мама говорила!

— Адам…

— Она тебе доверяла!

— Я знаю, но…

Она протягивает руку к пепельнице. Пальцы у нее дрожат, когда она тушит окурок. Пепельница переполнилась — грязная, гадостная, как она сама. Я тоже протягиваю руку, беру эту пакость и швыряю об стену. Пепельница валится на пол и разбивается. Осколки и окурки летят в разные стороны.

— Адам! — орет бабуля. — Хватит!

Ничего не хватит. Я ей еще покажу.

Хватаюсь за стол еще крепче и переворачиваю его, и он падает на бок, к мойке, битая посуда и старая заварка летят в одну кучу с пеплом и осколками.

— Господи боже мой! Адам, перестань!

— Заткнись! Не пыли мне тут!

— Как ты смеешь…

Пепельницы мне мало. Стола тоже мало. Они не виноваты. Это все она.

А значит, пора мне валить. Я-то понимаю, что теперь сделаю, — а это уже полный перебор. Так нельзя. А очень хочется, но стоит начать… если я начну, то уже не остановлюсь.

— Сволочь! Сволочь!

Выбегаю из кухни в коридор, оттуда — за дверь, пока не передумал. В лицо ударяет холод, я останавливаюсь подышать. Только мне не стоится. Во мне искрит столько энергии, я так завелся, что иду по улице, быстрее, быстрее, потом бегу. Пока я бегу, начинается дождь, и ледяные капли жгут мне лицо.

Я бегу не от нее. Я бегу от того, что мог бы с ней сделать. Так будет лучше. Нам обоим будет лучше, если я буду бежать и бежать и никогда не вернусь.

Сара

Мне с собой ничего не взять. Он всегда подвозит меня до школы и обязательно заметит лишние сумки. Значит, остается только школьный рюкзак — и деньги. На деньги все можно купить.

Когда я убегу, проверят мой счет. Попросят полицию или еще кого-нибудь проследить, что я потратила и где была. Нужна наличка. И побольше.

Я уже пару месяцев таскаю десятки у мамы из кошелька. По одной, чтобы она не заметила. Знаю, что папа держит деньги у себя в кабинете. Заходить к нему у меня не хватало духу — это его комната, она пахнет им. Даже когда я знаю, что его нет дома и еще сто лет не будет, все равно не могу себя заставить.

Теперь — другое дело. Завтра я убегу. Вытряхиваю из рюкзака все учебники — обойдусь без них, — а потом аккуратно складываю кое-какое белье, любимые футболки, спортивные штаны. Гляжу на джинсы в комоде. Ужасно хочется прихватить пару — я всегда хожу в джинсах, — но даже самые любимые, выношенные и застиранные до того, что они стали мягкие и мешковатые, сейчас уже не годятся. Незачем мне брать вещи, которые я не смогу носить.

Подсчитываю припрятанные деньги — восемьдесят пять евро, мало. У Марти и Люка наверняка что-то есть. Обокрасть родных братьев? Сейчас — пожалуйста, только они сидят у себя по комнатам. А мне нужны еще деньги. Значит, придется позаимствовать папины денежки.

Он где-то гуляет — угощает клиентов обедом. Мама в гостиной смотрит ящик. Прохожу мимо двери, приостанавливаюсь. Есть и другой выход — или нет? Мне не обязательно убегать из дому. Можно вот прямо сейчас пойти и сесть рядом с мамой и все ей рассказать. А тогда — тогда ведь ей придется что-то сделать, правда? Позвонить в полицию? Выгнать его вон? Или собрать манатки и уехать и забрать нас — и меня, и мальчишек?

А может, она и слушать не станет. Отправит меня сидеть в свою комнату за такую наглую ложь. Или вообще пожмет плечами — мол, такова жизнь и такой уж у него характер.

Вообще-то я подозреваю, что она давно все поняла. Не слепая же. Только про ребенка она не знает. Никто не знает. Вот почему я ухожу. Этот ребенок — мой. И он его не увидит. Никогда к нему не притронется. Ребенок — мой, он растет во мне. Я его сберегу.

Я даже не знаю, какой у меня срок. Месячные у меня давно были через пень-колоду, я и не заметила, когда они прекратились. Но одежда уже так жмет, что скоро я не смогу больше прятать живот. Пора уходить.

Я думала, он запер кабинет, — но нет, там открыто. Ручка поворачивается, дверь плавно открывается. Делаю шаг за порог — и меня начинает мутить. Этот кабинет — вылитый он:по стенам — сценки игры в гольф, стол и кресло красного дерева. Едва не впадаю в панику — но все равно подхожу к столу. Дергаю ящики. Заперто. Блин. Наверняка он носит ключ при себе, — значит, я влипла. Если дерну сильнее, сломаю замок, он заметит — и пошло-поехало.

В кабинете есть камин с полкой. Там он расставил семейные фотографии в рамках — сплошь счастливые лица да улыбки. Камеру не обманешь. Правда?

Вот мой портрет — снимали в какой-то поездке. Пляж в Корнуэльсе. Я в полосатом купальничке, светлые волосы падают на плечи. Глаза сощурены, потому что меня слепит солнце, улыбаюсь в объектив. Я обожала папу. Он был мой герой — большой, сильный, смешной. Все знал и все умел. А я была его принцесса. На этом фото мне семь, а когда он начал навещать меня по ночам, мне было двенадцать.

Что произошло? Почему он стал это делать? Неужели жизнь не могла остаться такой, как на этом снимке — золотой, солнечной, невинной?

Протягиваю руку и беру портрет. Как давно я перестала чувствовать себя девчушкой на фото, — можно сказать, между нами нет ничего общего. Я несколько секунд гляжу ей в глаза, а потом вдруг прижимаю снимок к груди. Мне хочется стать ей как мама. Мне хочется защитить ее. Мне уже поздно, думаю я, но для ребенка во мне — еще нет. Мы сможем начать все сначала, сможем прожить жизнь так, как положено.

Прямо передо мной — на уровне глаз, на каминной полке — лежит ключ. Оказывается, он хранит его за моим портретом. Беру ключ, ставлю фото на место. Я так хочу отчаянно уцепиться за этот портрет, так хочу забрать его с собой, но, если что-то изменится, если будет какой-то непорядок, он заметит — и начнет задавать вопросы. Мне нельзя рисковать. Надо вести себя осторожно.

Ключ подходит к ящикам стола. Деньги лежат в верхнем. Три пачки купюр, стянутые резинками. Как мне быть — забрать все и надеяться, что он не заглянет сюда ни сегодня вечером, ни завтра утром? Рука замирает над открытым ящиком. В конце концов я беру одну пачку, ту, которая лежит в глубине: если он приоткроет ящик, все на вид будет как раньше. Он заметит пропажу, только если выдвинет ящик до упора.

Сую пачку в карман, задвигаю ящик, запираю замок и кладу ключ обратно за собственный портрет.

— Пока, — говорю я девчушке на снимке. Закрываю за собой дверь в кабинет и иду наверх. Кладу деньги во внутренний карман рюкзака, который застегивается на молнию, и проверяю, все ли я взяла.

Да, все. Теперь я готова.

Адам

— Разбейтесь на пары и сядьте с двух сторон стола лицом друг к другу. Сегодня мы рисуем портреты, время — шестьдесят минут. Ну, ищите себе пару!

Естественно, я снова в школе. Когда я не вернулся домой, бабуля позвонила в полицию и заявила, что я пропал. Не думал, что она на такое способна — а вот ведь. На следующее утро меня находят, тащат в полицию, снимают отпечатки пальцев, фотографируют, берут мазок изо рта на ДНК — а потом чипируют меня: раз — и делают укол в шею. Я и пикнуть не успеваю.

— Какого хрена! А ну, блин, руки уберите!

Поздно. Чип уже внутри — крошечная штучка, которая расскажет обо мне все что угодно, только спроси.

— Вы не имеете права! Я ничего не сделал!

— Подано заявление о твоем исчезновении. Тебе еще нет восемнадцати. Теперь не удерешь. Мы тебя сразу найдем.

Когда бабуля приходит за мной, я с ней не разговариваю и даже не гляжу на нее. По дороге домой она пытается восстановить мир.

— Мы оба погорячились, наговорили лишнего, но убегать-то зачем? Я волновалась. Не знала, где ты. Нам с тобой надо держаться вместе, Адам. Мы с тобой остались одни на белом свете…

Одни на белом свете. Это факт, но, раз так, она мне тоже не нужна. Она мне не мама. Я ее толком и не знаю, а что знаю, то мне не нравится.

— А знаешь, что они со мной сделали?

— Кто?

— Полиция. Знаешь, баб, что они со мной сделали? Взяли анализ на ДНК! И чипировали! Только за то, что я им попался! А все ты — нечего было заявлять на меня!

— Правда? Ох, Адам, какой ужас. Я не знала. Ну, ничего страшного, ты же не собираешься нарушать закон…

— Баб, чипируют обычно собак!

— Ну, сейчас уже всех. По всей стране. И до тебя дошла бы очередь, просто получилось пораньше.

Я стискиваю зубы, чтобы больше ничего не ляпнуть, и отворачиваюсь к окну. С ней говорить без толку, вообще без толку. Ни фига она не понимает.

Опять иду в школу — все равно лучше, чем сидеть с ней дома.

Скребут по полу стулья — все меняются местами и рассаживаются по парам. Я встаю — готов идти, только позовите, — но никто не смотрит мне в глаза. Никто не хочет быть со мной в паре. В дальнем конце класса стоит в сторонке девушка — та самая девушка со светлыми патлами. Сара.

— Ладно, ты и ты, давайте ищите себе стол.

Сара поднимает голову и смотрит на меня — как будто нож метнула через весь класс. Она глядит на меня, как на врага, — прямо чистая ненависть, хотя нет, не чистая: вперемешку со страхом, который я уже видел. Что-то такое она обо мне знает — или думает, будто знает, — что-то плохое. Хуже некуда.

— Мисс, не надо, — просит она. — Пожалуйста, не сажайте меня с ним.

Кое-кто оборачивается: начинается интересненькое — или уже началось.

Учительница вздыхает:

— У нас нет времени на эту ерунду. Если никто не захочет поменяться, придется вам работать вместе. Добровольцы есть?

Все мотают головами и придвигают стулья поближе к столам.

— Ну все, садитесь.

— Я не хочу с ним сидеть.

— Или сядешь с ним, или пойдешь к директору.

А значит, позвонят домой. А значит, временно исключат из школы. Сара секунду обдумывает варианты, а потом садится за свободный стол. Лицо у нее — как грозовая туча. Я беру рюкзак, подхожу к ней и сажусь напротив. «Спокойно, — говорю я себе. — Не ляпни глупость. Не показывай, что ты псих. Веди себя нормально и вежливо».

— Привет, — говорю. — Меня зовут Адам.

— Я знаю, кто ты такой, — отвечает она, обращаясь к столу, но потом быстро-быстро стреляет в меня глазами, и тут я опять вижу ее число.

Я ощущаю его каждым нервом, каждой клеточкой, и умом, и телом — ошеломляющее ощущение теплоты, мирный переход из этой жизни в другую. А я — рядом с ней, вот честное слово, держу ее в объятиях, вдыхаю запах ее волос. Лежу рядом, чтобы побыть с ней — ради нее. Вдруг я перестаю понимать, кто это — Сара или мама. И что происходит — она меня покидает или, наоборот, приходит ко мне. По какую я сторону?!

— Перестань. Хватит пялиться.

Хлоп — я снова в школе «Форест-Грин».

— Мне же надо тебя рассмотреть, чтобы нарисовать, — говорю я.

— Что-то я не вижу, чтобы ты рисовал.

Бросаю взгляд на стол. Сара уже наметила овал лица и тонкие линии там, где будут мои глаза, нос и рот.

— Ага, — говорю. — Да-да.

Лезу в рюкзак за пеналом, пододвигаю к себе лист бумаги и начинаю рисовать контур Сариного лица. Волосы у нее до плеч и чуть-чуть волнистые. Глаза не очень большие, зато пронзительные, красивые, со стрельчатыми ресницами. Нос прямой, волевой такой, — не смешная пуговка, как у некоторых девчонок, — но лица это не портит. Чем больше я на нее гляжу, тем больше понимаю, что для меня его ничто на свете не испортит.

Я изо всех сил стараюсь нарисовать ее похоже. Ужасно хочется, чтобы рисунок ей понравился. Но передать ее как есть, воздать ей должное не получается — видно, что на портрете девушка, только это не она. Я стираю, перерисовываю — не выходит, и все. А когда я гляжу, что рисует Сара, то вообще бросаю это дело. Она работает как настоящий художник, с тенями и всякими особенными линиями, от которых рисунок становится объемный. Ей как-то удалось отключить свою ненависть. Смотрит на меня как на предмет.

Лицо на ее портрете — это лицо юноши, а не мальчика. В линии скул и челюсти видна сила, а в линии губ — мягкость. Но самое обалденное — глаза. Глядят с бумаги прямо на меня и больше никуда. Сара что-то такое с ними сделала, что видно, как в них отблескивает свет, и получилась искорка, которая их оживляет. На портрете — личность, которая умеет и смеяться, и горевать, и надеяться. Это не просто рисунок, похожий на меня, — она нарисовала, какой я на самом деле.

— Ого, — говорю. — Потрясающе.

Сара перестает рисовать — только смотрит она не на меня, а на мой рисунок. Я прикрываю его рукой, хочу спрятать.

— У меня ничего не вышло, — говорю. — Жалко, что я не могу нарисовать тебя — твое лицо — как следует. Воздать тебе должное.

Она снова стреляет в меня глазами — только не улыбается и даже не краснеет, а щерится.

— Ну, понимаешь… я хотел… — Никак не подобрать слов. — Ну, в общем, у тебя такое милое лицо…

Дурак я — надо было держать язык за зубами. Похоже, я ее обидел. Она смотрит в сторону, поджимает губы, — наверное, старается промолчать.

— …И ты так здорово меня нарисовала… Я у тебя получился… Ну, таким…

— Красивым, — говорит Сара. Прямо смотрит мне в глаза, и хотя она хмурится, но не отводит взгляд — и тут меня снова захлестывает ощущение от ее числа, теплота и покой. Мы с ней вдвоем, только мы с ней…

Вдруг она делает что-то невероятное.

— Не понимаю, — говорит Сара, и голос у нее тихий-тихий и огорченный, словно она говорит сама с собой, и она протягивает руку и нежно касается моей правой щеки. От удивления у меня отвисает челюсть, и, когда я выдыхаю, капелька слюны, которая скопилась в уголке губ, вылетает Саре прямо на большой палец.

— Сара… — шепчу я.

Она заглядывает мне прямо в душу и открывает рот, чтобы ответить… но тут кто-то присвистывает, и она отдергивает руку. Я оглядываюсь кругом — на нас смотрит весь класс.

Беспомощно гляжу на Сару — а она снова выключилась. Убирает карандаши в пенал, хватает рюкзак — и при этом лицо у нее так и пылает. Зве нит звонок с урока, все начинают шебаршиться.

— Домашнее задание — закончить портреты! — кричит учительница, перекрывая шум.

Складываю вещи в рюкзак, задвигаю стул.

— Сара, — говорю я еще раз, но от нее остался только пустой стул. Она забыла на столе и пенал, и рисунок — и испарилась.

Сара

В Лондоне двадцать тысяч камер видеонаблюдения, и они, не мигая, глядят на улицы двадцать четыре часа в день. Они следят за тобой, фотографируют, считывают микрочип, записывают, что ты делал, где, когда. Я-то думала, исчезнуть — уйти и раствориться в толпе — пара пустяков, но, когда доходит до дела, выясняется, что это невозможно. Практически.

Когда я после уроков выхожу из школы, то чувствую себя очень уверенно. У меня есть одежда, деньги. Маме и папе я сказала, что после школы зайду в клуб фотографов-любителей. Они обрадовались — вроде как я ищу себе друзей по интересам. А я выиграла лишний час.

Иду прямо в Центр образовательных ресурсов, в тамошний туалет. Запираюсь в кабинке, снимаю школьную форму, переодеваюсь в свою одежду. Сначала думаю выбросить форму, она мне больше не понадобится, но в последний момент запихиваю ее в рюкзак. Одежды у меня не так уж много, можно будет надевать форму подо что-нибудь для тепла. Через две минуты я выхожу обратно на улицу. Подъезжает автобус. Бегу к остановке, вскакиваю в него, вижу свободное место в конце салона, забираюсь туда и гляжу в окно.

Мне все равно, куда он едет, этот автобус, — главное, он меня увозит и едет быстрее, чем я хожу. Сердце у меня так и колотится — приходится прикрыть глаза на минуту и взять себя в руки. Получилось! Сбежала! То есть — сбежали. Пока мы еще не в безопасности, но с каждой минутой, с каждой секундой уезжаем все дальше и дальше — от дома, от школы, от него, от Адама.

Адам.

Когда я сидела так близко, рисовала его, смотрела на него — смотрела как следует, — то все больше убеждалась, что это он — парень из моего сна. Только он вблизи совсем не страшный. Странненький, да, весь дерганый, не может сидеть спокойно, зато как посмотрит на тебя — как будто видит насквозь. Вроде бы я должна была перепугаться до икоты — а нет, наоборот, хотелось посмотреть на него в ответ.

Во сне мне страшно до смерти. Во сне он рядом со мной, а кругом бушует пламя, и он берет самое дорогое, что у меня есть, мою малышку, отнимает ее у меня и уносит в огонь. Только Ночной Адам весь в шрамах, пол-лица у него жутко изуродовано. А у Школьного Адама кожа просто фантастическая — гладкая, теплая, цвета кофе с молоком. Когда я потрогала ее, когда я протянула руку и потрогала его лицо, оно и на ощупь было такое же. Идеальное. У него идеальное лицо, и на один безумный миг я представила себе, как он наклоняется ко мне, как я заглядываю ему в глаза, как касаюсь его губами…

Автобус трясет, и я вскидываюсь. С потолка Прямо на меня глядит объектив камеры. Блин! Ну еще бы! Камеры есть во всех автобусах! Надо выходить. Срочно. Нажимаю кнопку остановки по требованию, встаю, иду к дверям. Скорее, скорее! До остановки, похоже, миль сто. В конце концов тормоза скрипят, мы останавливаемся, и я выскакиваю наружу, как только двери чуть-чуть приоткрываются, и шагаю отсюда как можно быстрее. Я стараюсь не бежать — бегущий человек сразу бросается в глаза и запоминается. Камеры вдоль дороги расставлены через каждые сто метром, а на углу — большой экран информации. На таких экранах показывают фото пропавших людей. Я их уже видела. Никогда не думала, что среди них могут быть беглецы вроде меня, те, кто не хочет, чтобы его нашли. Вдруг завтра здесь будет мое лицо? Поскорее ныряю в переулок.

На ходу лихорадочно соображаю. Что мне теперь делать? Если пойду в гостиницу или хостел, там попросят удостоверение личности. Нужно раздобыть фальшивое — или идти туда, где удостоверения не спрашивают. Нужно попасть в мертвую зону, исчезнуть.

Самой, без полезных знакомых, этого не сделать.

Тут до меня доходит, во что я вляпалась — шестнадцатилетняя девчонка из престижного коттеджного поселка, беременная, одна, в незнакомом районе Лондона с двумя тысячами евро наличными в рюкзаке. О чем я только думала? С чего я решила, будто мне такое по зубам?!

Гляжу на часы. 16.40. Минут через десять маме станет интересно, где я пропадаю. У меня нет времени! В конце улицы грохочет поезд. Можно уехать куда-нибудь на поезде. Если удастся сесть на него незамеченной, к вечеру я окажусь в пятидесяти, ста, двухстах милях отсюда — в любой точке Соединенного Королевства. Деньги у меня есть. Все будет нормально.

Точно. Надо добраться до Паддингтонского вокзала.

Плохо, что я не понимаю, куда меня занесло. Придется рискнуть — вернуться на большую дорогу и опять сесть в автобус. Часов до шести, а то и дольше, мама не станет звонить в полицию… наверное. А я к тому времени буду уже далеко.

Да, Паддингтонский вокзал — это правильно.

Выхожу на большую дорогу, и долго ждать мне не приходится. Поднимаю воротник, хотя сама понимаю, что от этого ничего не изменится, и сижу, низко опустив голову. Добираюсь до вокзала, покупаю бутылку колы, стараюсь разобраться, где стоят камеры, найти местечко, где можно посмотреть расписание и придумать, куда ехать, и при этом меня не заметят. Тут я вижу, что на меня уже смотрят.

Ко мне подваливает какой-то тип:

— Чего, приезжая? Комната нужна?

— Нет, — говорю, — все нормально. Жду приятеля.

Тип оглядывает меня с ног до головы и скалится.

— Давай я буду твой приятель.

Стоит ко мне впритирку. Прямо лицом к лицу.

— Нет, — повторяю. — Все нормально.

— Ладно тебе, — говорит он. — В таких местах девочки одни не шляются.

Мне в ноздри ударяет вонь — дешевый лосьон после бритья пополам с перегаром изо рта.

— Отвали, — говорю я храбро, хотя на самом деле меня трясет. И шагаю через зал — какие там сканеры, мне бы от этого придурка отделаться.

Надо купить билет, сесть в поезд и уехать отсюда подальше. Только я не понимаю куда, вот в чем дело. Куда мне податься. У кассы стоит девушка. Чуть старше меня. Кожаная куртка, все ухо в пирсинге. Смотрит, как я иду, удираю от подонка, который пытался меня склеить.

Останавливаюсь и отпиваю глоток колы.

— Больные какие-то, да? — говорит девушка.

— Кто?

— Да эти козлы. Думают, раз ты одна, так и пристать можно. Маньяки.

— Ага, — говорю. Протягиваю ей бутылку.

— Пасиб, — говорит девушка и тоже отпивает.

— Едешь куда-то?

— Ага, из Лондона.

— Там хорошо, где нас нет?

— Да мне все равно куда.

— А ты знаешь, что билет без удостоверения не продают?

— Ой… — Этого я не знала.

— Если тебе некуда податься, так у меня квартира. Хочешь, перекантуйся у меня несколько дней, пока все не рассосется. Есть диван…

— Серьезно?

Она кивает:

— А то. Сама в такое вляпывалась. Можешь мне не рассказывать. Нужно прийти в себя, подумать. Отсидеться.

Я ее не знаю. Не знаю, где она живет. Но она мне нравится — правильное у нее отношение к жизни. Она такая же, как я, сама так сказала.

— Ну, если на пару дней…

— На пару дней.

Возвращает мне колу.

— Меня, кстати, Мэг зовут, — говорит.

— А меня Сара.

— Пошли, — говорит она. — Прочь из этой мясной лавки.

Вот я и иду за ней по вокзалу. Нас захлестывает толпа — сотни и тысячи людей, — но это ничего: я больше не одна.

У меня появилась полезная знакомая, которая знает жизнь, и крыша над головой.

Адам

Она исчезла.

На следующий день я бегу в школу на взводе. Надо найти ее и поговорить. Не могу дождаться. Но она взяла и не пришла — ни тогда, ни на следующий день. Начинаю расспрашивать одноклассников, но никто не знает, куда она подевалась. Про нее вообще никто ничего не знает.

У меня из-за этого сносит башню. Связь между нами, это электричество — больше ни о чем даже думать не могу. Лежу в кровати вечером и чувствую прикосновение ее руки, и меня в пот бросает. Мне это не приснилось. Это было на самом деле — и меня на самом деле всего колбасит, стоит только представить себе, как я увижу ее, обниму, прикоснусь к ней…

Это нечестно! Единственный человек в школе, который понял меня, увидел, какой я на самом меле — и вот ее нет!

— Куда это подевалась твоя девушка?

— Поглядела повнимательнее — и сразу свинтила!

— Да ну его, все равно ни хрена не слышит.

Все это меня бесит — эти дебильные шуточ ки, — но я не обращаю на них внимания. Фигня все это. Здесь все фигня.

Сижу на уроках и прямо чувствую, как время уходит, — учителя-то ни черта не знают. С утра до вечера талдычат про историю с географией и литературу с физикой, а я-то понимаю — все вот-вот рухнет и нам кранты, осталось несколько месяцев! Слова, слова — тектонические сдвиги, глобальное потепление, предельное потребление нефти, предельное потребление воды, — разве это связано с тем, что происходит за окном, в Лондоне, сегодня? Здесь что-то началось, и теперь все переменится и половина народу в классе погибнет. В школе про это не рассказывают.

Надо разыскать Сару. Она что-то знает, зуб даю. А где она — непонятно, но не здесь, и если я буду сидеть на попе ровно, то точно ее не найду. Учительница выводит на экран классного компьютера карту мира и велит нанести границы тектонических плит на контурную карту, которую она разослала на наши наладонники.

Лезу в рюкзак за наладонником — а вместо него вытаскиваю Сарин пенал. Я взял его, когда она убежала из кабинета рисования, чтобы не потерялся, — думал, отдам на следующий день вместе с моим портретом, который она нарисовала. Расстегиваю молнию на пенале и заглядываю внутрь. Там нет ничего, кроме карандашей, ручек и стиралок, но у меня такое чувство, будто я заглянул куда нельзя. Собираюсь закрыть его, но тут мне бросается в глаза какая-то надпись внутри — ее имя и адрес, аккуратно, печатными буквами, черной ручкой. Провожу по ним пальцем, как по маминому письму, — хочу почувствовать, что это — ее. Перечитываю адрес раз, другой, пока не запоминаю наизусть. Кручу его в голове до конца урока — и когда звонит звонок, я уже знаю, что делать.

Вместо того чтобы идти домой, я вбиваю Сарин адрес в наладонник, и навигатор прокладывает мне маршрут. До Хэмпстеда больше шести километров, и я топаю туда час с лишним, но пройтись мне очень кстати. Такое ощущение, что занят нужным делом. Такое ощущение, что занят.

Когда я дохожу до ее района, то начинаю сильно сомневаться, стоило ли соваться сюда. Сплошн ые особняки, большие, с электрическими ворогами. Неужели Сара и правда здесь живет? Я знаю, ее возят в школу на роскошной тачке, слышал, как про это болтали, но тут совсем дру гая история. Ясно, почему ей больше нравится сидеть дома, а не в школу ходить. Жил бы я в таком месте — носу бы наружу не показывал.

Номер шесть прячется за высоченной кирпичной стеной с двумя видеокамерами наверх у. Ворота стальные, сплошные — нипочем не подглядеть, что там внутри. Решетка домофона с кнопкой под ней. Кнопку я нажимаю — иначе за ворота не попасть. Почти тут же из решетки раздается женский голос.

— Да?

Прокашливаюсь.

— Я пришел повидать Сару. Я ее друг из школы.

— Из какой школы?

— «Форест-Грин».

Молчание. Потом ворота начинают открываться. Я решаю, что это приглашение, и шагаю по подъездной дороге — под ногами хрустит грав ий. Дом у нее — полный отпад. Весь белый, спереди большие колонны. У дверей припаркован черный «мерс», рядом — красный «порше». Офонареть! Ее семейка — не просто богачи, они миллионеры!

Когда я подхожу, входная дверь открывает ся, но это не женщина, с которой я говорил по домофону, — это мужчина. Здоровенный такой, высокий, а кажется еще выше, потому что стоит в дверях, а я — внизу у крыльца. На ногах у него черные мокасины, блестящие, дорогущие. Темные брюки от костюма и наглаженная белая рубашка с закатанными рукавами. Галстук он распустил. Смотрит так, будто меня кошка в зубах принесла, — а я вижу его число. 112027. Еще один. Сарин папа.