Сентябрь 2026 года Сара 13 страница

Блин, блин, блин! Все проворонил! Что мне теперь делать?

— Который час, чел? — спрашиваю у охранника.

— Без четверти двенадцать.

— Черт!

— А что? Не успел на праздник? Ну так я тоже. Новый год на дворе, а у нас чрезвычайное положение и домой не пускают.

— А почему чрезвычайное положение?

— Ты чего, с луны свалился? Весь Лондон с катушек слетел. Все дороги забиты, народ рвет когти, а кто остался, психует, как перед миллениумом. На Трафальгар-сквер развернули полевой госпиталь, свозят туда всех, кто надрался в зюзю. Блин, целый город одних долбанутых!

— А я бы, знаешь, делал ноги вместе со всеми… Серьезно, чел, надо валить отсюда.

Он косится на меня, как на ненормального, и тут я вижу его число. Первое января. Я прикован наручниками к человеку, которому осталось жить меньше суток. А больше ничего его число не говорит — чернота, пустота и все. Странно.

— Вот только не надо этого, — говорит он.

— Да я серьезно. Мне к родным надо.

Он мотает головой:

— Ну, друган, сегодня не получится. Едешь в Сиднэм, и точка. Мы уже переехали мост, осталось минут пятнадцать. Из этих фургонов не выбраться.

— И остановок не будет?

— Не-а. Никаких перекуров. Никаких тебе прогулочек.

— А если я тебе врежу?

Он фыркает:

— Во-первых, я тебе так дам — своих не узнаешь. Специально тренировался, работа такая. Во-вторых, вон там, в потолке, камера. Ребята в кабине видят все, что тут делается. Начнешь дурить — включат сирены, дадут газу, и мы приедем в ближайший участок, а там из тебя котлету сделают.

Ага, а для этого надо будет открыть дверь, так ведь?

— Честно, братан, дело того не стоит. Тебе же хуже, и…

Я сжимаю кулак крепко-накрепко, пригибаюсь и со всей силы бью его в висок.

Он уворачивается, хватается за ремень, в руках у него дубинка.

— Во, блин, придурок! — орет он. Заносит дубинку, но я вскакиваю на ноги и даю ему каблуком по яйцам. Он сгибается пополам, я выхватываю у него дубинку и бью по затылку. Раздается противный хруст. 112027. Уже есть двенадцать? Неужели это я его убью?

Бросаю дубинку, прижимаю руку к его шее, ищу пульс. Он жив.

Тут орет сирена — оглушительный вой наполняет весь фургон, нас обоих швыряет в конец — машина резко ускоряется. Надо выдраться из наручников. Охранник сидит, свесив голову между колен. Обшариваю его карманы. Ключа нигде нет.

Дубинка перекатывается по полу Тянусь к ней, тащу за собой руку охранника, скребу по рукоятке пальцами, в конце концов хватаю ее. Потом встаю на колени и кладу его руку на край скамейки. Натягиваю цепь от наручников изо всех сил. Бью по ней дубинкой. Звенья гнутся, но не ломаются.

— Черт! Черт!

Фургон так и швыряет вперед. Я валюсь на спину, затылком об пол. Потом нас дергает в другую сторону. Мы же сейчас перевернемся!

— Остановите! — ору я, хотя понимаю, что на меня не обратят внимания, даже если я сумею перекричать сирену. — Остановите, пожалуйста, остановите!

Пробираюсь к кабине, волоку Жирдяя за собой, молочу в стенку дубинкой:

— Тут вашему доктор нужен! Везите его в больницу!

Меня швыряет на скамейку — фургон снова кренится, но на этот раз не выравнивается. Сирена воет, мы переворачиваемся, пол с потолком меняются местами, опять переворачиваемся. Мой попутчик валится сверху, вышибает из меня воздух, еще один переворот — и он подо мной. Фургон трясет, бросает, раздается жуткий грохот, и пол — а может, стена, а может, потолок — бьет меня в челюсть, и я вырубаюсь.

Сара

Закрываю глаза. Из телика гремит обратный отсчет — «Шесть, пять, четыре»… Ничего не вижу. Мне туда не попасть. «Три, два, один»… По гостиной разносится звон Биг-Бена. «С Новым годом!» За окном грохочут петарды, как будто Килбурн превратился в поле боя.

— Думай, Сара.

Пламя и спереди, и сзади. Не могу найти Мию. Не могу ее найти. Здание скрипит, что-то рушится. Боже мой, крыша провалилась. Жарко. Невыносимо. На перилах краска пузырится. Перила. Перила. Заканчивающиеся плавными изгибами, которые стали еще плавнее, отполированные стремительными руками, потому что дети, сбегая вниз, всегда перепрыгивали последние три ступеньки. Дети. Мы с братьями.

Открываю глаза.

— Это мой дом. Она у моих родителей. Ее им отдали.

Вэл по-прежнему смотрит на меня, и ее глаза — океаны силы и сострадания.

— Вот туда мы и отправимся. Заберем ее и вернем сюда. Пойдем, Сара, к чему откладывать?

— Прямо сейчас?

— Прямо сейчас. Вот только возьму сумку из кухни, да и пойдем.

Тут телик с хлопком выключается, и дом погружается в темноту.

— Да что ж это такое, как некстати!

Фейерверки продолжаются еще несколько минут — по-моему, они только ярче стали, — потом понемногу гаснут. Темно, но в этой темноте есть что-то жуткое. Гляжу за спину Вэл в кухонное окно.

— Господи!

— Что с тобой?

— Со мной ничего. Небо. Посмотрите на небо.

Свет не горит — и не мешает смотреть. Небоскребы торчат, будто черные пальцы, на фоне не ба — и это небо совершенно безумное. В воздухе пульсируют ленты желтого и зеленого сияния. Они переливаются перед глазами, вспыхивают, гаснут, исчезают и возвращаются.

— Ни фига ж себе…

— Вэл, это просто фантастика! Что это?

— Не знаю, лапа моя. В жизни такого не видела. А ты заметила еще кое-что?

— Что?

— Чертова псина перестала тявкать.

Точно. Весь день мы слушали за стеной постоянное «тяв-тяв-тяв», а теперь там тихо. И вообще тихо.

— Пустячок, а приятно, — замечает Вэл.

Мы снова погружаемся в тишину — и тут начинается скулеж и вой.

— Эх, лапа моя, поторопилась я. Господи, это не пес, а сущее наказание. Зачем только Норма завела этого паршивого мопса?!

И тут раздается такой оглушительный грохот, какого я в жизни не слышала, и пол подо мной встает на дыбы и швыряет меня в воздух, и я не понимаю, где верх, где низ, в ушах грохочет, трещит, валится, что-то твердое бьет меня по голове, красная вспышка перед глазами — и пустота.

Адам

Подо мной мокро и холодно. Я вздрагиваю и сажусь. Небо над головой сверкает и взрывается — петарды разлетаются, словно шрапнель, меня осыпает звездами. Перед глазами переливаются разноцветные пятна, такое чувство, будто я попал в окружение. Да и грохот стоит как на поле боя. «В день Порохового заговора положено пускать фейерверки, — думаю я. Потом снова поднимаю голову. — Сегодня не пятое ноября. Сегодня новогодняя ночь. Уже после полуночи. Первое января!»

Упираюсь руками в землю, чтобы встать. К запястью съезжает металлический браслет. Какой браслет?! В жизни не носил цацек. Под ладонями скользко — оказывается, там ил. Я на берегу реки, метрах в двух от воды.

Осматриваюсь. В небе взрывается очередная петарда, и в свете вспышки я вижу лежащий на боку фургон. Кабина вдребезги, дверца распахнута.

Поднимаюсь на ноги, морщусь — все болит. Делаю несколько шагов к фургону. Сирена молчит. Рядом на земле какая-то груда. Трогаю. Человек. Труп. Мой охранник. Вторая половина наручников по-прежнему на нем, цепочка порвалась от удара.

— Прости, друган, — говорю я.

Ничего лучше в голову не приходит.

Топаю к кабине. Земля мокрая. Поскальзываюсь, теряю равновесие. В кабине еще два трупа. Подушки безопасности сработали, не подвели, да толку от них…

Отворачиваюсь.

Куда меня занесло-то?

Шарю перед собой руками, натыкаюсь на что-то шершавое, холодное, склизкое — парапет. Иду вдоль него, наступаю на всякую дрянь и незнамо что. Добираюсь до каких-то ступенек, плюхаюсь на них, пытаюсь отдышаться и собраться с мыслями.

Фейерверки уже погасли, только вдали еще виднеются одиночные петарды, но на воде пляшут отблески — желтые и зеленые. Бред какой-то. Поднимаю голову: в небе вспыхивают и гаснут непонятные цветные ленты.

— Это еще что за фигня? — бормочу я, и тут раздается оглушительный грохот, я в жизни такого не слышал, и земля поддает мне снизу и швыряет в воздух. Падаю в воду по щиколотку. В небе по-прежнему переливаются разные цвета, а больше ничего не светится.

Больше ничего нет.

Город погружен во тьму.

И тихо. Ни гудков, ни сирен, только из-за реки доносятся крики и визг.

Вода потихоньку отступает, уносит с собой ил. Как будто меня засасывает в землю, как будто я вот-вот исчезну — дно Темзы поглотит меня. Это как у моря, как в Уэстоне, когда стоишь на берегу моря и волны накатывают, и отступают, и вымывают песок из-под ног и ты от этого шатаешься.

Вода ушла, ее нет. Осталась только мокрая грязь — и никакой реки. Иду назад, вроде бы там был парапет. Если мы переехали реку, значит, мне надо обратно на ту сторону, чтобы добраться до бабулиного дома. А, стоп, воды-то нет. Значит, можно перейти реку вброд. И мост не искать. Поворачиваюсь и иду в другую сторону, но не успеваю пройти и нескольких шагов, как еле слышный голос в голове снова напоминает мне про Уэстон.

…Волны накатывают и отступают…

Вода никуда не исчезла. В Темзе нет сливной дыры с затычкой. Это река — приливная река. Она отхлынула, но вернется.

И тут в моей голове возникают все те «двадцать седьмые», которые должны утонуть, они беспомощно идут на дно, и легкие у них заливает водой.

Снова поворачиваюсь и пытаюсь бежать, но ил под ногами такой вязкий, что получается как в замедленной съемке. Слева доносится какой-то гул — то ли рокот, то ли рев.

Давай, давай!

Я изо всех сил пробираюсь вперед — поднимаю одну ногу, потом другую. Надо найти ступеньки, выбраться отсюда, а потом залезть куда-нибудь, повыше, подальше от воды.

Я опоздал. Гляжу через плечо. Пока еще не видно, зато слышно. Вверх по реке мчатся тонны воды — чудище, готовое броситься на меня. Останавливаюсь, набираю полную грудь воздуха, но чудище накидывается, когда я еще не готов. Оно ударяет меня на вдохе и сшибает с ног. Только и могу, что закрыть рот, зажмуриться — и меня швыряет, будто тряпичную куклу. Вода не выпускает меня, держит, и мне кажется, грудь сейчас лопнет. Не могу больше. Надо вдохнуть. Надо открыть рот.

Нельзя.

Придется.

Сара

У меня все болит — не только в голове. Не понимаю, где я. Вроде бы лежу на животе. Руками пошевелить могу, а ногами — нет. Рот чем-то набит, то ли шерстью, то ли пылью, эта гадость липнет к языку, я кашляю. Икаю, плююсь, чтобы очистить рот.

В темноте кто-то кричит.

— Адам! Адам!

Это Вэл. Она жива и где-то неподалеку, но я ее не вижу

Пытаюсь крикнуть в ответ, но получается только шепот.

Ноги чем-то придавило. Изворачиваюсь, тянусь к ним, пытаюсь понять, что это. Ни зги не видно, но на ощупь похоже, что на меня упало кресло — не очень тяжелое, но из такого положения его особенно не сдвинешь. Упираюсь в него обеими руками и пихаю. Оно сдвигается, и мне удается немного вытащить ноги и нормально сесть. Пихаю еще раз — ноги свободны. Больно ужасно, как будто кто-то втыкает в меня иглы в фут длиной.

— Боже мой! — Не сдержалась, вскрикнула — ничего, говорить могу.

— Кто там? — Голос у Вэл скрипучий, робкий.

— Это я. Сара.

Молчание. Потом:

— Кто вы такая? Что вы делаете в моем доме?

— Это я, Вэл! Подруга Адама. Сара. Это я.

— Ладно, не важно, будьте любезны, помогите мне встать. Я тут, черт побери, как жук какой-то… Лежу на спине и не могу встать.

Она где-то совсем близко, метрах в двух. Ноги меня еще не очень слушаются, и я пробираюсь к ней ползком. Подо мной все трещит, разъезжается, проседает. Все безделушки Вэл разбросаны, перебиты, все ее сувениры, все воспоминания, все красивые вещицы, которые ей понравились. Стараюсь не думать об этом, потому что очередная драгоценность хрустит у меня под коленкой.

Шарю перед собой руками и натыкаюсь на что-то мягкое.

— Это ты, Адам?

— Это я, я, Сара.

— Сара.

Она говорит это, словно на уроке, как будто заучивает, старается не забыть.

— Сара, у которой дочка, — говорю я. — Сара, которая рисует.

— Са-ра. — Кажется, у нее в голове что-то забрезжило. — Сара с дочкой.

— Да-да, это я.

— О господи, вспомнила… Где Адам?

— Не знаю, Вэл. Его арестовали, помните?

— Вот черт! Мой мальчик. Мой чудный мальчик.

— Вы можете двигаться? Вы не ранены? Надо отсюда выбираться.

Весь дом вокруг стонет и вздыхает.

— Вэл! — повторяю я. — Вы не ранены?

— Нет. Не знаю. Помоги мне встать.

Наши руки встречаются в темноте, у нее они костлявые и дрожащие от отчаяния. Вцепляются в меня, как будто никогда не отпустят. Нам удается встать.

— Давайте выйдем на улицу, — говорю.

— Хорошо, лапа моя, а дверь у нас где?

— Не нужна нам дверь, Вэл, выйдем, и все.

— Не поняла?

— Передней стены больше нет, Вэл.

— Не говори глупостей. Нас немного тряхнуло, вот и все. Мы целы и невредимы. И дом тоже.

— Мы — да, но полдома у нас снесло. Идемте.

Не разнимая рук, мы пробираемся через обломки. Над головой светит луна — половинка, так что света хватает, чтобы различать в темноте контуры предметов, но подробностей не видно. На улице кто-то зажег фонарь и несколько секунд светит в нашу сторону. И тут мы все видим: на месте, где была передняя стена дома, теперь гора обломков, рассыпавшихся по всему дворику. Чтобы выйти, нам приходится взобраться на гору и перевалить через нее, по-другому никак.

Луч света перемещается от нас, и мы снова идем вслепую.

Кое-как оставляем позади мусор, который раньше был нашим домом. Каменная ограда кое-где уцелела, и мы садимся на нее и смотрим на руины, откуда только что выбрались.

В воздухе висит пыль, он от нее густой, но, когда сквозь завесу просачивается лунный свет, мы видим, что произошло. Рухнули передние стены всех домов на нашей стороне улицы. Такой получился страшненький кукольный домик — все комнаты видно.

— Повезло нам, могли погибнуть, — говорю.

— Повезло, — повторяет Вэл. — Повезло.

Рядом со мной на земле кто-то шевелится.

Замечаю движение краем глаза и взвизгиваю.

— Что это?!

Ожидаю увидеть руку или там пальцы, но это не человек. Это какое-то маленькое, черное существо, оно извивается и дергается. Потом оно пищит — нет, то ли урчит, то ли скулит. Я спрыгиваю с ограды и опускаюсь на корточки рядом с ним. Протягиваю руку, трогаю пыль, а под ней мягкая шерстка и тепло. Существо откликается, поднимает голову, и в лунном свете я вижу пустую глазницу.

— Это собака, Вэл, — говорю.

— Собака? — спрашивает Вэл. — Нормин пес?

Провожу рукой по спине песика. Он тяжело дышит. Плохо дело. Задние лапы у него лежат на земле, спина совсем плоская.

— Давай, — говорю, — иди сюда. — Немножко отодвигаюсь и щелкаю пальцами. Он ползет ко мне на передних лапах, как солдат по-пластунски. Задние лапы бессильно волочатся следом. — У него лапы не действуют. Отнялись.

Вэл встает на колени рядом.

— Дай-ка погляжу. — Ощупывает пса. — Спина у него сломана, — говорит она. — Надо сказать Норме. Где Норма?

Мы смотрим на соседскую дверь. От дома остался один остов. В отличие от домика Вэл, у него рухнул потолок. Все завалило.

— Вот черт, — говорит Вэл. Лица ее мне не видно, по крайней мере выражения глаз, но и по голосу все ясно. — Бедная Норма. Адам нам говорил. Говорил, что это будет. Я всегда ему верила, но никак не предполагала, что будет такое… Надо его прикончить, — говорит она. — Нельзя его так бросить. Сара?

Вэл хочет, чтобы я добила пса. У меня волосы шевелятся от ужаса.

— Я не могу, Вэл. Не могу.

Вэл наклоняется, слышно, как она роется в обломках. Берет что-то в руку.

— Умница. Умница. Хороший песик, хороший песик.

В тусклом свете видно, как она двигается — поднимает руку высоко над головой. И резко опускает. Слышен глухой удар — удар, и все. Вэл ничего не говорит, берет тельце с земли и шаткой походкой направляется обратно к домам.

— Что вы делаете?

— Собираюсь его похоронить где следует — возле Нормы.

Я ковыляю за ней, и мы вместе нагромождаем над песиком пирамиду из камней и кирпичей. Потом возвращаемся к стене и снова садимся.

— Спасибо, — говорит Вэл. Берет меня за руку и держит. Некоторое время мы сидим молча. Я словно оцепенела. До меня все никак не доходит, что случилось. Поначалу было тихо, но теперь ночь полна звуков — сирены, крики. И на нашей улице полно народу. Они кричат, они молят о помощи, и вдруг мне приходит в голову — а тот человек, у которого сейчас Мия, он тоже кричит? Их завалило, они не могут выбраться или у них все обошлось? Плачет она или все проспала? А может быть, она уже погибла? Ее число запечатлено у меня в голове — число, которое я прочитала в записной книжке Адама. 112027. Это сегодня. Это здесь. Может быть, я опоздала.

— Вэл, — говорю я, — мне надо найти Мию. Это главное.

— Мия, — отзывается она. — Малышка.

— Да. Надо ее разыскать.

— Конечно, — говорит Вэл. — Пошли. Просто… просто…

— Что?

— Мне не хотелось бы уйти и оставить урну Сирила.

Сирил? Урна Сирила? Мне хочется заорать. Она думает о прахе человека, который умер сто лет назад. А где-то в Лондоне мой крошечный ребенок, которому я нужна прямо сейчас!

— Вэл, пожалуйста, не надо. Нам ее в этом бардаке ни за что не найти. Прошу вас, мне надо к Мии!

— У меня от него больше ничего не осталось.

По-моему, у меня сейчас голова взорвется.

«Какая разница? Он уже умер!» Но для нее разница очень большая.

— Вэл, мне кажется, идти в дом опасно. И вообще вам ее все равно не найти — темно.

— Скоро утро. Подождем, пока не станет светло.

Я пытаюсь держать себя в руках, но с каждой секундой бешусь все больше.

— Вэл, честное слово, мне надо идти.

— В темноте мы далеко не уйдем, при дневном свете будет безопаснее…

Гляжу на шоссе. Светит луна, и нельзя сказать, чтобы было совсем темно. Делаю несколько шагов по тротуару и проваливаюсь ногой в пустоту. Тротуара нет. Нога проваливается глубже, глубже, глубже, я лихорадочно ищу, за что бы схватиться, пытаюсь отклониться назад. Наконец, когда я оказалась уже по бедро в земле, нога нащупывает какую-то опору.

— Да блин! — ору я.

Вэл тут же оказывается рядом.

— Сара! Сара! Что случилось?

Находит мое плечо, вцепляется костлявой рукой, держит меня.

— Провалилась куда-то.

Она помогает мне выкарабкаться.

— Не ходи никуда, Сара, — говорит она. — Не ходи, пока не рассветет.

С другой стороны шоссе кто-то кричит:

— Моя жена! Там моя жена! Помогите! Помогите!

Сердце у меня екает. Я понимаю, что мне сейчас придется сделать, и это мне — нож острый.

— Посидите здесь, Вэл. — Я вздыхаю. — Я попробую помочь этим людям, а как только рассветет, мы откопаем вашего Сирила и двинемся.

— Я тоже могу помочь, — возражает Вэл.

Так что никуда мы не идем. Мы перебираемся через дорогу к соседям Вэл и помогаем им разобрать камни, кирпичи и доски. Вместе нам удается вытащить из развалин женщину. Она почти не пострадала, но в шоке. Ее муж садится на мостовую рядом с ней прямо в пижаме и халате и держит ее за руку.

Глаза у нас понемногу привыкают к свету, так что мы чуть не пропускаем восход — как небо становится из черного серым. Я сидела, нагнувшись вперед и подпирая голову руками, но спина у меня ноет, поэтому я выпрямляюсь и оглядываюсь вокруг.

— Господи, Вэл! Господи!

— Что? Ты что-то нашла?

— Нет. Смотрите.

Она тоже выпрямляется. Кладет руки на поясницу, выгибает спину. Потом тоже смотрит на улицу, и с губ у нее срывается нечто среднее между вздохом и присвистом.

— Боже милосердный…

Дома лежат в руинах, но главное даже не это. Главное — само шоссе, точнее, расщелина на том месте, где было шоссе, та самая расщелина, куда я едва не сверзилась. Она метров десять шириной и сто, двести, триста метров длиной, как будто кто-то взял самый большой нож в мире и полоснул им по поверхности земли.

У меня такое чувство, будто этот нож полоснул и по мне, и я понимаю, что не могу больше сидеть на месте ни секунды. Где-то там, в этом изувеченном, располосованном городе, — моя дочь.

— Вэл, пойдем, пожалуйста, ну пожалуйста!

— Да, Сара, пойдем. Я только заскочу домой. На минуточку.

И двигается к дому. Я догоняю ее.

— Посидите здесь, я сама сбегаю.

— Ты же знаешь, что надо искать, правда? Деревянную шкатулку. Она стояла на камине.

— Да-да, конечно, я ее сейчас принесу.

Пробираюсь через груду камней и кирпича.

Идти ужасно трудно. Постоянно спотыкаюсь, ноги подворачиваются, потому что груда осыпается. Задняя стена гостиной и боковые стены пока стоят. Потолок тоже вроде бы на месте. Каминная полка по-прежнему одной стороной крепится к стене. Другая болтается и накренилась к полу. Ковер исчез под слоем обломков мебели и осколков безделушек. Все покрыто пылью. Нагибаюсь и роюсь в мусоре.

Потолок скрипит, за спиной у меня осыпается пыль.

— Ну как, нашла? — доносится из-за груды голос Вэл.

Не отвечаю. Пальцы у меня уже все в ссадинах и болят: я всю ночь кого-то откапывала. Когда я роюсь во всем этом хламе, то опять ломаю ногти. Нет, ничего не выйдет. Признавать себя побежденной мне не хочется, но стены и потолок все время скрипят, и каждый раз меня обдает волна паники, и по спине бегут мурашки. Еще не хватало, чтобы меня здесь завалило.

— Выходи! — кричит Вэл. — Брось! Это никому не нужно!

Не могу найти шкатулку. Встаю и начинаю поворачиваться, и тут что-то бросается мне в глаза, что-то белое и блестящее, — рамка от фотографии встала наискосок и прикрыла его. Присаживаюсь на корточки, смотрю, а там крошечный фарфоровый лебедь, целенький, совершенно нетронутый. Сую его в карман и в последний раз выбираюсь из гостиной.

Вэл идет мне навстречу. Кладет руку мне на плечо.

— Я думала, все сейчас обрушится. Боялась, тебя завалит. Я бы себе никогда не простила. Не знаю, о чем я только думала, эгоистка старая…

Дом за спиной снова угрожающе скрипит.

— Давайте отойдем подальше, — говорю.

Мы выходим на шоссе.

— Жалко, что Сирила я не нашла, — говорю, — зато вот, смотрите. Не разбился.

Лезу в карман, достаю лебедя. Кладу Вэл на ладонь. Она смотрит на него и гладит кончиками пальцев.

— Мы его купили в свадебном путешествии, — тихо произносит она, как будто говорит и со мной, и сама с собой. — Поехали на недельку в Суонидж, на южном побережье. Сирил тогда оторваться от меня не мог, прямо отбойный молоток какой-то, я уж боялась, ходить не смогу! — Наверно, она чувствует, что от ее слов меня коробит, и начинает сипло хохотать, но хохот быстро переходит в приступ кашля. — Лишняя информация, да?

Киваю — от смущения я даже потеряла дар речи.

— Спасибо, — говорит она. — За лебедя. И то хлеб, правда? А шкатулку жаль, жаль.

— Вэл, это просто пепел. Это уже не он. — Я пытаюсь подобрать нужные слова — хотя какие могут быть нужные слова в такой обстановке?

— Я понимаю, лапа моя, — отвечает Вэл, — только я туда вместе с ним засунула восемь тысяч фунтов…

У меня отвисает челюсть.

— Восемь тысяч? Вы что, ограбили банк?!

— Ну не я, лапа моя, — Сирил. Он говорил — денежки на черный день.

— Хотите, чтобы я еще поискала?

Мы одновременно глядим на дом — и тут где-то внутри раздается громкий треск и труба на крыше накреняется.

— О черт, поехало!

Труба валится набок, пробивает в крыше дыру, а потом все это рушится вниз, валится сквозь спальни и в гостиную. Из дома вырывается облако пыли и мусора. Я инстинктивно отворачиваюсь, обхватываю Вэл. Это как взрыв бомбы. Мы все в пыли. Пригибаю голову и долго не решаюсь открыть глаза. Когда я снова выпрямляюсь и оборачиваюсь, вместо дома высится гора обломков.

Вэл побелела, как простыня.

— Ты могла быть там…

— Не была. Уже вышла.

Я прижимаю ее к себе, чтобы подбодрить, но сама вся трясусь, руки-ноги ходуном ходят. Она обнимает меня в ответ, обхватывает руками, тихонько качает из стороны в сторону. Потом немного отстраняется и вытирает пыль у меня с лица.

— Пошли, Сара, — говорит она. — Нам ведь надо найти ребеночка. Давай, лапа моя. Пошли. Разыщем нашу Мию.

Адам

Голова выныривает на поверхность как раз тогда, когда я открываю рот и вдыхаю. В горло льется смесь воздуха и воды, я давлюсь, кашляю, отхаркиваюсь.

Снова погружаюсь под воду, но теперь мне понятно, куда плыть, и я гребу руками, толкаю тело вверх. Кашляю, отплевываюсь, вдыхаю поглубже. Это помогает держаться на воде, и я ложусь на спину, лицом из воды, и еще немного просто дышу, наполняю легкие воздухом. Желто-зеленые огни в небе уже почти погасли, зато светит половинка луны, а свет означает, что стало видно темные фигуры по обе стороны от меня. Понятия не имею, куда меня занесло. Не знаю, сколько пробыл под водой, но чувствую, как меня тащит вперед.

Вода бурлит, течение мощное. У меня нет выбора. Придется плыть по нему. Я начал к этому привыкать, мне уже, можно сказать, удобно, но тут в меня ударяет боковая волна, и я снова тону, течение волочет меня, тащит за собой. А потом рука за что-то задевает, какая-то острая штуковина протыкает флиску. Нога тоже на что-то наталкивается, застревает, меня дергает назад, и я рывком останавливаюсь, а вода мчится мимо.

Пытаюсь дотянуться до ноги, но против течения это трудно. Выныриваю головой наружу, глотаю воздух, снова ныряю: надо разобраться, что там с ногой. Она зацепилась за перила — кроссовка застряла. Бороться с течением мне трудно. Я понимаю, что слабею. Снова выныриваю подышать и снова ныряю, на этот раз удается ухватиться пальцами за задник кроссовки. Нога не хочет вылезать, но я дергаю кроссовку так и сяк, и она подается, и вдруг я оказываюсь на свободе, и вода подхватывает меня и тащит дальше.

Если под водой были перила, выходит, улицы затоплены, а значит, здесь должно быть мельче. Больше шансов выбраться. Начинаю брыкаться и грести руками — вверх-вниз. Поначалу кажется, будто никакого смысла в этом нет, но потом становится ясно, что я двигаюсь, а вода мелеет. Пробиваюсь вперед — плыви, плыви! — пока руки не задевают за дно. Тогда я перестаю грести и опускаю ноги. Здесь воды только по колено. Она движется, но течение совсем легкое, и теперь можно сесть, и меня не снесет.

Ребра ходят ходуном, прямо больно. Сам не верю, что выплыл. Спасся. Живой. Если бы я должен был погибнуть сегодня, у Смерти, конечно, только что были все шансы меня заграбастать. В школе я даже двадцатипятиметровый норматив сдать не мог. Все надо мной прикалывались — мол, черные плавать не умеют. Не представлял себе, что способен на такое.

Пытаюсь встать, чтобы выйти из воды вброд, но ноги совсем вялые, и я некоторое время ползу вперед на заднице, а потом на четвереньках. На что-то натыкаюсь. Оно плывет от меня — темная фигура в воде с торчащими в лунном свете бледными руками. Еще немного, и воды остается всего несколько сантиметров, и я поднимаюсь на ноги и иду.

Чтобы разобраться, где я, много времени не требуется. Через десять минут различаю огромное колесо обозрения — черное на фоне неба. И сразу вспоминаю маму.

«Не езди в Лондон. Не разрешай бабуле увезти тебя туда». Где она теперь — моя мама? Смотрит ли на меня с небес? Может, она здесь, рядом, дает мне лишнюю капельку сил, чтобы я выбрался из реки? Мы забыли ее слова — мы с бабулей. Бабуля — потому что она старая эгоистка и делает все назло. Я — потому что встретил Сару и надо было ей помочь. Мы забыли ее слова, и теперь за это расплачиваемся, хотя что случилось с бабулей и Сарой, один Бог знает. Честно говоря, я уверен, что с ними все нормально: я же видел их числа. Я знаю — обе они сегодня уцелеют. Но все равно мне становится нервно, когда я вспоминаю о них, и я пускаюсь бежать. Надо пробраться по темным улицам, надо попасть домой.

На это у меня уходит несколько часов. Мне нужно на тот берег, а половина мостов в Лондоне рухнула. На мосту Воксхолл стоит полицейский патруль и всех заворачивает, потому что там опасно, но я проскакиваю мимо и со всех ног перебегаю мост и пробиваюсь через полицейский кордон на той стороне.

Когда я добираюсь до нашего шоссе, как раз светает, а оказавшись на бабулиной улице, я глазам своим не верю. Полшоссе провалилось. Зияет здоровенная дыра длиной в несколько сотен метров. Дома рухнули. Я даже не сразу понимаю, который из них бабулин — который был бабулин. Передняя стена обрушилась, крыша провалилась внутрь, так что осталось всего-то пара стен и груда камней. Несколько ее гномов лежат перед грудой ничком, будто трупы.

— Господи, — говорю я вслух. Если в доме кто-то был, они точно покойники. А где им еще быть? В голове не укладывается. Я думал, они обе уцелеют. Я думал, Сара — мое будущее.

Ноги меня не держат. Оседаю на землю и закрываю глаза. Нет, это не так. Это не может быть так.

— Не бойся, они живы.

— Что?

Поднимаю глаза и вижу старика в пижаме и халате. Он засекает наручник у меня на запястье, но ничего не говорит.

— Твоя бабушка и какая-то девочка. Вышли до того, как крыша обвалилась.

— Точно?