Никомахова этика 19 страница

поистине доставляющем удовольствие они не имеют понятия, поскольку не знают

его вкуса.

Какое же рассуждение могло бы переменить таких-то людей? Ведь

невозможно и, во всяком случае, непросто с помощью рассуждения совершить

перемену в том, что издавна воспринято нравами. Так что, наверное, нужно

быть довольными, если, располагая всем, благодаря чему, по нашему мнению,

становятся добрыми, мы смогли получить толику добродетели.

Одни думают, что добродетельными бывают от природы, другие - что от

привычки, третьи - что от обучения. Ясно, разумеется, что присутствие в нас

природного от нас не зависит, но в силу неких божественных причин дастся

поистине удачливым.

Рассуждение же и обучение, пожалуй, не для всех имеют силу, а нужно,

чтобы душа слушателя благодаря привычкам заранее была подготовлена для

правильного наслаждения и ненависти, подобно [вспаханной] земле, [готовой]

взрастить семя. Ведь кто живет по страсти, пожалуй, и слушать не станет

рассуждения, которые отвращают [его от страсти], а если и станет, не

сообразит, [что к чему]. Как же при таком складе можно переубедить? И

вообще, страсть, по-видимому, уступает не рассуждениям, а насилию.

Итак, надо, чтобы уже заранее был в наличии нрав, как бы подходящий для

добродетели, любящий прекрасное и отвергающий постыдное.

Получить смолоду правильное руководство [на пути] к добродетели трудно,

если не быть воспитанным соответствующими законами; ведь жить благоразумно и

выдержанно большинству не доставляет удовольствия, и особенно молодым.

Именно поэтому воспитание и занятия должны быть установлены по закону, так

как близко знакомое (synethe) не будет причинять страданий.

Однако, вероятно, недостаточно в молодости получить правильное

воспитание и встретить внимание; напротив, поскольку, уже будучи мужем, надо

заниматься подобными вещами и приучаться к ним, постольку мы будем нуждаться

в законах, касающихся этих вещей и вообще охватывающих всю жизнь. Ведь

большинство, скорее, послушны принуждению, нежели рассуждению, а взысканию -

скорее, нежели прекрасному.

Недаром некоторые уверены, что законодателям следует призывать и

понуждать к добродетели во ими прекрасного, [понимая при этом], что

прислушаются те, кто благодаря привычке уже продвинут в сторону добра, а на

непослушных и людей сравнительно худой породы (aphyesteroi) налагать

наказания и возмездия; неисправимых же вообще изгонять вон из государства,

ибо добрый человек, соотносящий свою жизнь с нравственной красотой, будет

повиноваться суждению, а дурной в стремлении к удовольствию обуздывается

страданием, словно скот ярмом. Потому и говорят, что страдания эти должны

быть такими, какие в наибольшей мере противодействуют излюбленным

удовольствиям.

Так что если, как говорилось, добродетельный должен быть хорошо (kalos)

воспитан и приучен [к хорошему] и если в таком случае он должен проводить

жизнь в добрых занятиях и ни волей, ни неволей не совершать дурных

поступков, то это, скорее всего, бывает у тех, кто по образу жизни так или

иначе подчиняется уму и правильному порядку, причем обладающему силой

(iskhys). Но предписание отца не является ни применением силы (to iskhyron),

ни принуждением (to anagkaion), а значит, и вообще не является таковым

[приказание] одного человека, коль скоро он не царь или кто-то в этом роде.

Закон же имеет принудительную силу (anagkastike dynamis), поскольку является

суждением (logos), основанным так или иначе на рассудительности или уме. И

если к людям, которые противодействуют нашим порывам, мы испытываем вражду,

даже если они поступают правильно, то закон, устанавливая доброе, не бывает

ненавистен.

Только в государстве лакедемонян и, {может быть}, в немногих других

законодатель, видимо, уделил внимание воспитанию и занятиям [молодежи], а в

большинстве государств к таким вещам нет внимания и каждый живет, как

желает, наподобие циклопа, "право творя над детьми и супругой".

Поэтому самое лучшее - это чтобы появилось общественное внимание к

таким вещам, причем правильное.

Но если общественное внимание [к воспитанию] отсутствует, тогда,

видимо, каждому подобает способствовать своим детям и друзьям [в достижении]

добродетели [и уметь это осуществлять] или, по крайней мере, сознательно

избирать это. К [воспитанию] же, как может показаться, более всего способен

тот, кто, как следует из сказанного, научился создавать законы (nomothetikos

ginoraenos). Ведь ясно, что общественное внимание [к воспитанию] возникает

благодаря законам, причем доброе внимание - благодаря добропорядочным

законам. Писаные это законы или неписаные, один человек или многие будут

благодаря им воспитаны, едва ли будет иметь значение, так же как не имеет

это значения в музыке или гимнастике и в других занятиях.

В самом деле, подобно тому как в государствах имеет силу законное и то,

что в нравах [общества], так, и даже еще в большей степени, в семьях силу

имеют суждения отца и его привычки из-за близкого с ним родства и из-за его

благодеяний, ведь [в домочадцах] заложена любовь [к главе семьи], и они от

природы [ему послушны].

Кроме того, воспитание каждого по отдельности (he kath' hekaston

paideia) отличается от воспитания общественного (hai koinai), подобно

[отличию общего и частного случая] во врачебном деле; так, по общему

правилу, при жаре нужны покой и голодание, но определенному больному, может

статься, не нужны, и кулачный боец не всех, наверное, обучает одному и тому

же приему борьбы.

Придется признать, однако, что при внимании [к воспитанию] в частном

порядке (idias epimeleias) в каждом отдельном случае достигается большая

точность, ибо каждый тогда получит то, что ему больше подходит. Но и к

каждому врач и учитель гимнастики и всякий другой мог бы с наибольшим

успехом проявлять внимание, зная общие правила (to katholoy): что, мол,

годится для всех и что для таких-то (науки ведь имеют дело с общим, как

говорят и как оно и есть). Вместе с тем ничто, видимо, не мешает, чтобы один

человек осмыслил (epimelethenai) правильно - даже и не обладая научным

знанием; но тонко различая благодаря опыту, что происходит в каждом

отдельном случае; так, иные слывут самыми лучшими врачами для самих себя,

хотя ничем не способны поддержать [здоровье другого]. Тем не менее во всяком

случае тому, кто хочет стать мастером и быть способным охватывать предмет

умозрением, - тому, надо полагать, следует прибегать к общему правилу и,

насколько возможно, с ним ознакомиться. Ведь сказано, что науки имеют дело с

общим.

Может быть, тому, кто желает делать людей - многих или немногих -

лучшими, уделяя внимание [их воспитанию], надо постараться научиться

создавать законы, коль скоро благодаря законам мы можем стать

добродетельными. Конечно, не всякий способен правильно наставить кого бы то

ни было, кого ему предложено [воспитывать], а если кто и способен, то это

знаток, так же как во врачебной науке и в прочих [делах], в которых

[потребны] своего рода внимание [к другим] и рассудительность.

А потому не нужно ли теперь тщательно рассмотреть, от чего и как можно

обрести качества законодателя? Может быть, как и в других случаях, [учиться

надо] у государственных мужей? Ибо мы сочли, что законодательное искусство -

часть государственного. Но может быть, с государственным искусством дело

обстоит не так, как с прочими науками и умениями (dynameis)? Ибо в других

случаях, как мы видим, одни и те же люди и передают свои способности

(dynameis) [детям], и проявляют их сами в своей деятельности, как, скажем,

врачи и художники; обучать же государственным делам (ta politika) берутся

софисты, но ни один из них не действует [в этой области]; а те здесь

действуют, кто занимается делами государства, однако они, надо полагать,

действуют так благодаря известной способности и, скорее, руководствуясь

опытом, а не мыслью. Они-то, оказывается, не пишут и не произносят речей о

таких [предметах, как политика], хотя, может статься, это было бы

прекраснее, чем в суде и в народном собрании, и, наконец, они не сделали

государственными людьми своих сыновей или кого-нибудь из друзей. А это было

бы вполне разумно, умей они [воспитывать], ибо они не могли бы оставить

своим государствам лучшего наследства, да и сознательно избрать для самих

себя и для самых близких друзей что-либо важнее такой способности. Впрочем,

и опыт, наверное, не мало прибавляет к способности, иначе не становились бы

государственными людьми благодаря близкому знакомству с государственной

жизнью. Вот почему тем, кто тянется к знанию государственных дел, нужен,

надо полагать, еще и опыт.

А кто из софистов обещает научить [искусству управлять государством],

слишком явно далек от того, чтобы это сделать. Софисты ведь вообще не знают

ни того, что такое [политика], ни к чему она имеет отношение, иначе они бы

не ставили ее в один ряд с риторикой или ниже ее и не думали бы, что легко

дать законодательство, собрав законы, пользующиеся доброй славой О том, что

можно выбрать самые лучшие законы, они говорят так, будто выбор не зависит

от соображения, а умение судить правильно не имеет огромной важности при

выборе, так же как в музыке. Действительно, в каждом деле опытные правильно

судят о том, что сделано (eiga), и соображают, посредством чего и как

исполняется [работа] и что к чему подходит. Что же касается неопытных, то

они должны быть довольны, если от них не скроется, хорошо сделана работа

(ergon) или плохо, как, скажем, в живописи.

Законы между тем похожи на произведения (erga) государственного

искусства. Как же тогда по ним научиться создавать законы или судить, какие

самые лучшие? Мы же видим, что и врачами становятся не по руководствам, и

это несмотря на то, что [сочинители подобных руководств] стараются все-таки

не только назвать лечение, но, предварительно разобрав, какие бывают склады

[людей, указать], как может быть исцелен [такой-то больной], и как надо

лечить каждого в отдельности. Но если для опытных это считается подспорьем,

то для не владеющих научным знанием это бесполезно. А раз так, то своды

законов и [описаний] государственных устройств только тем, должно быть,

сослужат добрую службу, кто способен охватить их умозрением (theoresei) и

рассудить, (krinai), что в них хорошо (kalos) или, напротив, [плохо] и каким

государствам какие подходят законы. Но тем, кто пересмотрит такие

[собрания], не имея соответствующего склада [и навыка], тем не будет дано

правильно судить об этих вещах, разве только совершенно случайно, однако

они, возможно, станут больше соображать в таких вопросах.

Поскольку же наши предшественники оставили без разбора вопрос о

составлении законов, лучше, вероятно, рассмотреть его с большим вниманием, а

значит, и вопрос о государственном устройстве в целом, чтобы так философия,

касающаяся человеческих дел, получила по возможности завершенность [и

полноту].

Прежде всего мы постараемся проверить, не высказали ли наши

предшественники что-нибудь правильное в частностях; затем, исходя из

сопоставления государственных устройств, постараемся охватить умозрением,

какие причины сохраняют и уничтожают государства [вообще] и какие [служат

сохранению и уничтожению] каждого [вида] государственного устройства, а

также по каким причинам одними государствами управляют хорошо, а другими

плохо. Ведь охватив это умозрением, мы скорее, наверное, узнаем, какое

государственное устройство является наилучшим, каков порядок при каждом

[государственном устройстве], какие законы и обычаи (ethe) имеют в нем силу.

Сделав таким образом зачин, перейдем к рассуждению.

 

 

КОММЕНТАРИИ

 

Это - трактат о счастье, о том, как достичь счастливой жизни, или

блаженства. Написан Аристотелем зрелого возраста и посвящен то ли отцу, то

ли сыну, рано умершему, оба носили имя Никомах. Философские направления, как

известно, именуются путем прибавления частицы "изм" к категории, которая для

мыслителей этого направления считается базисной. Трудно придумать в данном

случае термин на русском языке, древнегреческий это позволяет. И придумано

название эвдемонизм для направления, в котором счастье признается высшей

целью жизни. От эв - благо, и даймоний - дух, получается что-то вроде

благодушия, душевного покоя. Так что "Никомахова этика" считается выдающимся

памятником античного эвдемонизма. Тут читатель может спросить: а как же

иначе, что еще, кроме счастья, может быть высшей целью жизни? Ну, хотя бы

свобода, так говорят современные философы. И разъясняют, что в жизни вполне

возможны ситуации, когда человек стоит перед выбором: счастье или свобода.

Греки перед таким выбором не стояли.

"Никомахова этика" состоит из десяти книг. Структура сочинения довольно

четкая. Она задана ясным принципом: подробно рассмотреть добродетели, чтобы

понять все, связанное со счастьем. Ибо счастье - это деятельность души в

полноте добродетели. Вот они и рассматриваются, добродетели, на протяжении

многих страниц, весьма подробно.

Книга первая. В ней анализируется исходное понятие - счастье. Человека,

ориентированного на либеральные ценности, может разочаровать то, что учение

о счастье, которое Аристотель собирается изложить, оказывается наукой о

государстве. Разумеется, никакого этатизма или превознесения государства в

современном смысле здесь нет. Все проще. Поскольку человек, по Аристотелю, -

существо политическое, т.е. живущее в полисе (государстве), ясно, что там он

и может достичь счастья. А наше понимание государства иного рода. Любопытна

классификация образов жизни: государственный, созерцательный и, пардон,

скотский. Последний избирает большинство, это - жизнь, полная грубых

чувственных наслаждений. Государственный образ жизни ведет человек

деятельный, тот, для которого счастье связано с почетом. Но лучший образ

жизни - созерцательный. Речь идет о размышлении, познании истины ради нее

самой, а не ради какой-либо пользы. Ясно, почему это так. Ведь счастье есть

деятельность, сообразная с добродетелью, а высшей добродетелью является

разум. В конце книги первой вводится различение добродетелей на мыслительные

(дианоэтические) - мудрость, сообразительность, рассудительность и

нравственные (этические) - щедрость, благоразумие.

Книга вторая разъясняет природу добродетелей того и другого вида.

Мыслительные добродетели формируются обучением, а нравственные - привычкой.

И то, и другое предполагает многократное повторение. Пожалуй, подходящее

здесь слово - упражнение, т.е. работа, смысл которой не столько в единичном

результате, сколько в обретении навыков. Аристотель ясно высказывается о

цеди этики - не просто знать, что такое добродетель, а стать добродетельным.

В сфере нравственной нечего рассуждать, надо совершать нравственные

поступки.

Хотя вся "Никомахова этика" посвящена исследованию добродетели, время

от времени Аристотель дает этому главному понятию краткие определения. Вот и

здесь мы находим определение добродетели "по родовому понятию". Оказывается,

что это - нравственные устои или склад души. Это то, в силу чего мы хорошо

или дурно владеем своими страстями.

В этой книге Аристотель приступает к изложению своего, ставшего

знаменитым, учения о середине, можно сказать, золотой середине. Это то, что

не избыточно и не недостаточно: избыток и недостаток губительны для

добродетели. Излюбленное занятие Аристотеля - давать определения разным

добродетелям как серединным состояниям. Например, мужество - это обладание

серединой между страхом и отвагой. Или щедрость - это середина между

мотовством и скупостью.

Книга третья начинается с разграничения произвольных и непроизвольных

поступков. Непроизвольное совершается подневольно и по неведению. Иными

словами, здесь на первом месте внешние условия. А при произвольных действиях

главную роль играет мотив - нечто внутреннее. Далее рассматривается вопрос о

сознательном выборе и принятии решений. Это необходимо, чтобы показать, что

добродетели произвольны и зависят от нас.

Аристотель весьма конкретен, он предпочитает простые примеры и разборы

обыденных ситуаций. Ему надо сосчитать число добродетелей, взяв каждую в

отдельности и рассмотрев, какова она, к чему относится и как проявляется.

Много говорится, например, о мужестве. Для греков, а особенно для римлян,

эта добродетель была на втором месте, после мудрости. "Мужественные

решительны в деле, а перед тем спокойны", - пишет Аристотель. Ясно о каком

деле речь - о войне. Но не только в битве проявляется мужество. Всего видов

мужества Аристотель насчитывает пять. Кроме воинского, еще гражданское, из

тех, что могут быть названы кратко. Далее можно перечислить: немужественен

тот, кто легко впадает в гнев, кто самонадеян и кто пребывает в незнании.

Противоположные им - мужественны. В конце книги подробно рассматривается

вопрос, о том, что есть благоразумие.

Книга четвертая. По порядку исследования в этой книге присутствуют

следующие добродетели: щедрость, великолепие, величавость, ровность,

любезность. Человеку нашего времени слова величавость и великолепие мало о

чем говорят. О других добродетелях из этого списка мы знаем или

догадываемся. Чтение Аристотеля позволяет нам и узнать, и уточнить.

Любопытно, что учение о середине формально предполагает существование для

каждой добродетели крайних состояний - того, во что превращается добродетель

при избытке или недостатке. Но в языке не всегда находятся слова, выражающие

эти состояния. Есть такие слова для мужества и щедрости, а для ровности нет.

Точнее, само слово ровность не обозначает точно ту золотую середину, которой

надо обладать, чтобы быть добродетельным. И для соответствующих крайностей

нет слов. "Мы относим к середине ровность, которая отклоняется в сторону

недостатка", - пишет Аристотель. А страсть, вокруг которой обсуждается тема

ровности, есть гнев. Не обладающие этой добродетелью гневливы, горячи,

желчны, злобны.

Смысл великолепия можно понять, зная соответствующие крайности.

Недостаток в великолепии есть мелочность, а избыток - безвкусная пышность.

Эта добродетель имеет отношение к имуществу. Траты великолепного велики и

подобающи. А величавость - добродетель особенная. Это, можно сказать,

украшение добродетелей. Истинно величавым быть трудно, это требует

нравственного совершенства. Величавых часто считают гордецами. Они

равнодушны к ценностям толпы, не суетливы, даже праздны. Однако же они

деятельны в великих и славных делах, каковые, естественно, не каждый день

случаются. Великое - большая редкость, поэтому величавому мало что важно.

Книга пятая. Она целиком посвящена справедливости, точнее, добродетели,

которая обозначается словом "dikaiosyne" (латинская транскрипция).

Переводчик "Никомаховой этики", представленной в данном томе, отказался от

традиции переводить "dikaiosyne" словом "справедливость", предложив вместо

него слово "правосудность". Классический русский язык это позволяет:

правосудный человек - тот, кто судит и поступает по праву. Короче говоря, в

этой книге речь идет о справедливости, праве и правосознании. Мы будем

использовать слова "правосудность" и "справедливость" как синонимы. Текст

весьма сложен, читателю, желающему разобраться в этой теории, надо набраться

терпения.

Прежде всего Аристотель различает справедливость общую и частную. Это

вроде понятного нам различения на мораль и право. Общая справедливость -

величайшая из добродетелей. Это даже не отдельная добродетель, а признак

гармонического единства всех других добродетелей. Здесь Аристотель солидарен

с Платоном, который в "Государстве" под справедливостью понимает единство

мудрости, мужества и рассудительности. Далее вводится два вида частной

справедливости: коммутативная и дистрибутивная (латынь). Термины эти

появились позже, в русском языке принята соответствующая пара -

распределительная и компенсаторная (уравнительная). Первая относится к

ситуациям распределения благ в зависимости от статуса (достоинства), вторая

- к разнообразным ситуациям обмена (простейший пример - купля-продажа).

Книга шестая. При рассмотрении добродетелей Аристотель следует

определенной логике. Вначале идет анализ нравственных добродетелей, затем

"справедливость" как нечто, опирающееся на рациональное начало, и, наконец,

добродетели собственно разума, или дианоэтические добродетели. К ним и

переходит Аристотель в книге шестой.

Разум продуцирует мысль. Но не любая мысль рассматривается в этике, а

та, которая есть начало поступков (практики). В философии Нового времени это

будет названо "практическим разумом". В отличие от теоретического, или

чистого. Однако одной мысли недостаточно для поступка, "мысль ничего не

приводит в движение". Необходима еще другая сила души - стремление. Это то,

что сегодня мы называем волей. После этих определений Аристотель переходит к

рассмотрению самих "мыслительных" добродетелей - рассудительности, мудрости,

знания, сообразительности. Здесь же присутствует и совестливость. Хотя в

этом ряду совестливость может показаться не вполне уместной, основания,

чтобы поместить ее сюда, у Аристотеля были - он не разводил слишком далеко

истину и добро. Их единство мы обнаруживаем в определении совести -

"правильный суд доброго человека".

Книга седьмая. Рассматривая добродетели, Аристотель противопоставляет

им пороки. Это - то, чего следует избегать. Но этого мало, надо еще избегать

невоздержности и зверства. Речь идет о том, что находится за пределами

добродетелей и пороков, о том, что выше (бог) и ниже (зверь) человеческого.

Воздержности, или выдержанности, отводится много места. Аристотель, как

мыслитель, державшийся больше фактов, нежели идей, не согласен с Сократом в

том, что человек поступает дурно только по неведению. Да, знание - великая

вещь, но есть еще страсти. Сократ не различает знание и его применение. А

ведь знающий человек может и не применять свои знания, т. е. он может знать,

что поступает дурно, и не воздерживаться. Надо различать невоздержность и

распущенность. Невоздержный захвачен сильным влечением. А распущенный

совершает постыдный поступок, не испытывая влечения или испытывая его слабо.

Потому распущенный представляется худшим.

В трактате о счастье невозможно избегнуть вопроса о телесных

удовольствиях и страданиях. Ведь принято считать, что счастье сопряжено с

удовольствием. Аристотель отмечает подробность "народной этимологии": слово

"ма-кариос" (блаженный, счастливый) происходит от "кхайро" (радуюсь,

наслаждаюсь). От того, кто считает разум "лучшей частью души" нельзя ожидать

особого почтения к телесным удовольствиям. Однако Аристотель и не аскет. Он

не согласен с теми, кто не относит удовольствия к благу только потому, что

их ищут дети и звери. В счастливой жизни благоразумного человека должно быть

место удовольствиям. А дурной человек тот, кто ищет их избытка. Понятно,

почему люди вообще стремятся к удовольствиям - они вытесняют страдания.

Книга восьмая. Она посвящена добродетели, которая обозначается словом

"philia". В русском языке есть много слов, от него образованных:

"философия", "библиофил" и т. п. В данном случае речь идет об особом

отношении между людьми, о дружбе или дружественности. О том, что есть, по

словам Аристотеля, "самое необходимое для жизни". Philia - это и любовь, но

не та любовь, о которой толкуют персонажи платоновского "Пира". У греков

было четыре слова для обозначения разных оттенков любви. Philia и Eros - в

известном смысле противоположны, как противоположны духовный покой и

страсть, соединение подобных и противоположных сущностей.

Дружбу Аристотель ставит выше справедливости. Ведь когда граждане

дружественны друг к другу, они не нуждаются в суде. А всего существует три

вида дружбы, и различаются они по тому, ради чего люди желают друг другу

благ: одни ради блага самого по себе, другие ради удовольствия, третьи ради

пользы. Возможно, читатель решит, что упоминаемая здесь польза снижает пафос

и все сводится к теме "нужного человека". Нет, в жизни бывают ситуации,

когда соединение дружбы и пользы вполне нормально: старики, замечает

Аристотель, ищут не удовольствий, а помощи. Из соображений пользы дружат и

государства. Но совершенная дружба устанавливается между людьми

добродетельными и по добродетели друг другу подобными. Главный же признак

дружбы - наслаждение взаимным общением. Поэтому скучные и сварливые люди не

годятся для дружбы.

От индивидуально-психологического аспекта Аристотель переходит к

социальному, рассматривая дружбу в связи с правом и государством. Такова

ментальность древнего грека, государство для него - нечто иное, нежели для

нас. В зависимости от типа государства по-разному складывается между людьми

дружба. Одно государственное устройство более располагает к дружбе, другое

менее.

Книга девятая. В ней продолжается тема дружбы. Исследователи

предполагают, что восьмая и девятая книги "Никомаховой этики" составляли у

Аристотеля единый трактат о дружбе, который позднее разделили на две части,

чтобы сделать все десять книг соразмерными. И в этой книге, так же как в

других, мы находим много тонких наблюдений и глубоких размышлений,

подтверждающих мысль о неизменности человеческой природы. В главном древние

греки одобряли и осуждали то, что одобряем и осуждаем мы. Любопытно

рассуждение о единомыслии как признаке дружеского отношения. Это - не

сходство мнений, не согласие, скажем по научным вопросам, ибо все это не

имеет отношения к дружбе. Единомыслием обладают в том, что касается

поступков. Например, единомыслие в государствах имеется тогда, когда

граждане согласны между собой относительно того, что всем им нужно, когда

они делают то, что приняли сообща. В вопросе Аристотеля "К кому нужно питать

дружбу в первую очередь - к самому себе или к кому-нибудь другому?"

чувствуется, что слово "дружба" неточно передает греческое "philia". Но это

- детали, ясно все-таки о чем речь. Так вот, себялюбие считается чем-то

негативным, потому что под этим обычно имеется в виду неумеренное стремление

к имуществу, почестям и телесным удовольствиям. Когда же человек заботится о

своей нравственной красоте, никто не осудит его, не назовет себялюбивым. Но

именно такой человек - "себялюб".

В обыденном сознании очевидна мысль: чем больше друзей, тем лучше.

Аристотель вслед за Гесиодом считает, что и здесь должна быть мера. Друзей

не должно быть много, как и приправы к пище. Чем больше друзей, тем

затруднительнее ответить услугой за услугу.

Книга десятая. В размышлении о счастливой жизни нельзя избежать вопроса

об удовольствиях. Им и посвящена последняя книга. Следуя заведенному им

порядку рассмотрения, Аристотель вначале приводит общепринятые

представления, а затем начинает анализ по существу. Из того, что говорят об