Без наказания. Два типа правосудия

Вот знакомая картина: женщины собираются у родника или около водоема. Они приходят сюда каждый день, в одно и то же время, чтобы набрать воды, постирать белье и обменяться новостями и мнениями. Темой их бесед всегда бывают какие-то конкретные происшествия или ситуации. Они рассказывают о них, сравнивают с аналогичными происшествиями в прошлом и выносят свою оценку происшедшему: хорошо это или плохо, правильно или неправильно, было ли это проявлением силы или слабости? Мужчины обычно делают то же самое - в местах своих собраний. Медленно, хотя и далеко не всегда, может сформироваться некое общее понимание того или иного происшествия. Это процесс, в котором через взаимодействие людей происходит выработка общепринятых норм. Давайте назовем это горизонтальным правосудием, выработанным людьми, которые в силу близости друг к другу обладают ярко выраженным равенством. Но, разумеется, не полным равенством. У кого-то одежда лучше, чем у других, кто-то происходит из более обеспеченной семьи, кто-то более умен. Но в сравнении с тем, о чем далее пойдет речь, все они равны. И принимаемые ими решения основаны на том, что все они являются участниками процесса.

* * *

Горизонтальному правосудию присущи три основных свойства.

1. Принимаемые решения коренятся в жизни местной общины. Как решаются подобные дела в какой-нибудь отдаленной деревне, людей почти не интересует. Существенное значение имеет для них то, что происходит здесь и сейчас, в сравнении с прошлым и с заботой о будущем. Это может приводить к неравенству между районами, когда "такое же" деяние получает в районе А иную оценку, нежели в районе Б или районе В. Но в рамках каждого из этих районов может возникнуть единодушное мнение, что по-настоящему справедливое решение было принято именно в данной местности.

2. Вопрос существенности трактуется принципиально иным образом, нежели это происходит в судебной системе. Существенность имеет важнейшее значение, но в ситуациях с горизонтальным правосудием, которое не знает заранее готовых решений, существенность устанавливается в самом процессе. Существенно то, что считают существенным сами участники. Все заинтересованные стороны должны выработать хотя бы минимальный консенсус по вопросу существенности. То, что 15 лет назад Пер обидел Кари, должно расцениваться как факт чрезвычайной важности всеми заинтересованными участниками конфликта, вспыхнувшего из-за того, что младшая сестренка Кари вымазала младшего братика Пера смолой и вываляла его в перьях.

3. Для колодезного правосудия компенсация считается куда более важной, нежели возмездие. Это связано с рядом структурных элементов малых сообществ. В таких сообществах, как правило, существует относительное равенство. Не обязательно в том смысле, что все члены общества равны по благосостоянию или престижу, но в том смысле, что если возникают конфликты, стороны начнут заключать союзы с родственниками и друзьями и таким образом мобилизуют свои силы, пока не достигнут равенства со своими оппонентами. Многие такие сообщества не знают института вышестоящей власти. Это означает, что они должны сами разрешать все возникающие у них конфликты. Это ситуация, когда все участники конфликтов знают друг друга с незапамятных времен и также знают, что им предстоит жить вместе в будущем. Они не могут поступать так, как современные люди, которые в случае возникновения опасности конфликта просто разрывают все отношения со своей общиной и перебираются на новое место жительства и вливаются в другую социальную систему. В таких системах наказание обычно дисфункционально. В неустойчивых социальных системах наказание - причинение боли ради самой боли - означает сползание к гражданской войне. Там же, где верховная власть находится очень далеко, где отсутствует институт высшей арбитражной власти, где нет возможности сменить место жительства, естественным выбором становится компенсация, а не боль.

* * *

А вот другая картина: Моисей спускается с горы. Он несет выбитые на каменных скрижалях заповеди, которые ему были продиктованы тем, кто обретается выше, чем вершина этой горы. Моисей был лишь вестником, а народ - население - были адресатами, подконтрольными высшему авторитету. Много позднее Иисус и Мухаммед действовали по тем же самым принципам. Это классические случаи того, что далее будет именоваться "вертикальным правосудием".

Ситуация с Моисеем и его вертикальным правосудием весьма отличается от той, что имеет место при горизонтальном правосудии. Когда общепринятые правила выбиты в камне, формируется идея существования универсальной справедливости. Одинаковые конфликтные дела могут рассматриваться одинаково, исходя из общих правил. Но, если принимать в расчет все сопутствующие факторы, не бывает одинаковых конфликтов. Разумеется, нет. Поэтому в формальном праве все факторы и не могут приниматься в расчет. Отсюда возникает необходимость исключать большинство факторов, сопутствующих тому или иному деянию, чтобы получить судебное дело, которое можно счесть аналогичным или одинаковым. Этот процесс называется исключением несущественного. Но отличить существенное от несущественного можно, лишь исходя из системы ценностей. Чтобы добиться одинаковости, необходимо выработать правила для выявления несущественного. Это - догматически определяемое несущественное: простые люди часто попадают в ситуацию, когда адвокаты запрещают им в судебных заседаниях прибегать к тому, что, по их разумению, является их сильным аргументом. Но применять на практике подобную тактику ведения судебных тяжб и обучают студентов в наших юридических колледжах. Такой тип правосудия предполагает жесткое лимитирование того, что может браться в расчет, иначе искомое равенство никогда не будет достигнуто. Все это находится в резком противоречии с горизонтальным правосудием, где вопрос о существенном/несущественном решается самими участниками процесса.

При вертикальном правосудии - а в этом процессе подразумевается неравенство сторон - создается ситуация, в которой приветствуется применение наказания, то есть причинение боли ради боли. Современность в значительной степени есть жизнь сообществ людей, которую мы не понимаем и никогда не поймем. Это ситуация, при которой уголовное право может применяться с превеликой легкостью. Уголовное право и современная жизнь идеально подходят друг другу. <...>
Отменить наказание?

В дискуссиях об уголовном праве существует важная позиция, именуется аболиционизмом.

Аболиционисты ставят подобные вопросы: "Что это за логика и этика, с точки зрения которой создается убеждение, будто наказание имеет приоритет над примирением? Вы потеряли глаз из-за моего возмутительного поведения - но я отдам вам свой дом. Вы нанесли мне увечье, сбив меня на машине, но я вас простил". Наказание есть намеренное причинение боли. Но имеет ли сознательное причинение боли какие-то преимущества как инструмент восстановления попранных ценностей? Имеет ли подобная боль преимущества, а следовательно, приоритет над примирением, компенсацией и прощением? Я разделяю философию, на которой базируются эти вопросы, но не могу полностью согласиться с аболиционистами.

Наиболее радикально настроенные среди них хотят вообще отменить уголовное право и институт формального наказания. Но если следовать этой философии до конца, возникает ряд серьезных проблем.

Первая обусловлена позицией тех, кто не желает участвовать в процессе примирения или в достижения возможного соглашения. Некоторые правонарушители не имеют ни сил, ни желания взглянуть своей жертве в глаза, не говоря уж об испрашивании для себя прощения. Такие подвержены паническому страху и требуют проведения безличной судебной процедуры. Точно так же далеко не все жертвы будут готовы рассмотреть вариант с примирением; они предпочли бы наказание своего обидчика. В обоих случаях применяется уголовный процесс. В современном государстве гражданский процесс разрешения конфликтов едва ли можно расценивать вне решений в области уголовного права, которые являются возможной альтернативой. Это может привести к тому, что некое лицо может быть прощено в рамках гражданского процесса, в то время как другое лицо наказано. Но это не противоречит этическому кодексу, согласно которому ряд членов общества, хотя и не все, могут получить прощение. Те же, кто подвергается наказанию, сталкиваются с участью, которая бы их постигла при отсутствии компенсации. Вероятно, осужденные получат чуть менее суровое наказание. Если же в ряде случаев прощение могло бы стать практической альтернативой, это, вероятно, привело бы в целом к снижению суровости наказания в той или иной социальной системе.

Другая серьезная проблема, которая возникла бы при полной отмене института наказания, связана с опасностью извращения сущности примирительного процесса. Правонарушитель или его ближайшие родственники могут сгоряча надавать слишком много прекрасных обещаний, чтобы направить рассмотрение дела в благоприятное для себя русло. Арбитр, посредник или участники круга должны пресекать подобное, и, возможно, им придется вернуть дело в уголовный суд. Либо же правонарушитель может подвергнуться слишком сильному давлению противной стороны. Есть примеры дел, рассматривавшихся небольшими общинами, где мужчины играют в органе разрешения конфликтов доминирующую роль и где жертвы-женщины подвергаются постоянному притеснению. То же самое возражение можно высказать и в связи с конфликтами, рассматриваемыми на государственном уровне. <...>

Выступая за институт примирения, очень важно не забывать, что ритуалы и процедуры в уголовном суде могут выполнять важные защитные функции. Когда трения между сторонами растут, вплоть до угрозы вспышки насилия, формализованные, а зачастую однообразные и скучные ритуалы, предусмотренные судебной процедурой, могут оказать умиротворяющее воздействие. Формальные судебные процедуры снимают остроту некоторых конфликтных ситуаций и делают их более приемлемыми в моральном плане, точно так же, как церковные ритуалы - или стремительно развивающиеся сегодня новые "этические ритуалы" - помогают смягчить моральные и эмоциональные страдания на похоронах любимого человека.

Особая ситуация возникает в случае конфликта между отдельным гражданином и организацией. Это может быть магазинный воришка, на которого подала в суд крупная торговая фирма, или юный вандал, с которым судится муниципалитет, или пассажир, не оплативший проезд в метро. Специфика данной ситуации не в том, что тяжущиеся стороны неравны с точки зрения обладания властью, но в том, что одной из сторон в такой тяжбе будет представитель крупной организации. Это может быть представитель с огромным опытом рассмотрения подобных дел в суде, но проявляющий минимум личного интереса к конкретному конфликту. Наоборот, противная сторона, скорее всего, впервые в жизни будет представлять лично себя в суде. У нас в Норвегии официальные примирительные комиссии завалены делами о магазинных воришках - делами, которые не предназначены для института примирения. Вот почему система примирения может с легкостью выродиться в замаскированные суды для малолетних преступников. Хойгор подвергает обоснованной критике это явление в своей книги о граффити "Уличные галереи". То, что происходит на заседаниях таких комитетов, считает она, есть не что иное, как наказание детей.

Было бы разумно, если бы члены этих примирительных комиссий сумели включить в процесс разрешения конфликтов топ-менеджеров крупных компаний или представителей администрации метро или муниципалитета. В этом случае можно было бы затрагивать вопросы организации торговли в больших магазинов: почему товар выложен так, что у юных посетителей возникает почти непреодолимое искушение что-то стащить, почему магазин с целью увеличения прибыли сокращает число персонала в торговом зале? Либо можно было бы задаться вопросом, является ли граффити, которым покрыта стена, менее красивым и/или интересным, чем огромная реклама нижнего белья на этой самой стене. Подобные обсуждения были бы весьма полезны для социальной системы в целом. Хотя было бы, видимо, утопично думать, будто сегодня можно организовать эти обсуждения...

Третий случай уголовной процедуры - ситуация, когда отсутствует конкретная жертва. Так бывает, когда оскорблению подвергается религиозное верование: например, человек может помянуть дурным словом Бога или Аллаха в обществах, где это считается серьезным грехом. Или возникает необходимость упорядочить действия, производимые людьми над собой и своим телом. Борьба с употреблением наркотиков в настоящее время является наиболее ярким примером такого случая.

Наконец, есть и более тривиальное мнение, согласно которому, в конечном счете, придется ввести ряд простых правил. Так, некоторые водители настаивают на том, чтобы им разрешили движение с любой скоростью по их выбору. Административные меры, такие как изъятие водительских прав или арест транспортного средства, конечно, можно применять, но эти меры отнюдь не всегда эффективны, поэтому наказание в таких случаях должно применяться лишь как крайняя мера.

Кое-кто не сочтет перечисленные выше озабоченности сколько-нибудь важными. И они будут наказывать. Они скажут: "Общество должно так поступать. Вне зависимости от пользы и практического применения наказания некоторые деяния настолько ужасны, что общество просто обязано совершить акт мщения над злодеем (злодеями)". Таково их убеждение.
Зимняя ночь

В тот самый день, когда я писал эту главу, сорок тысяч жителей Осло вышли на улицы города. Это случилось в первый день февраля. Над городом сгустились сумерки, стоял пронизывающий холод. Сильный северный ветер продувал улицы, столбик термометра опустился до 13 градусов ниже нуля, и тем не менее людей согревала мысль, что они собрались вместе.

Они вышли на улицы ради Бенджамина. Его друзья произнесли речи, с речью выступил и премьер-министр страны. Девушка спела песню. Затем скорбная процессия двинулась по городским улицам.

Бенджамина убили за три дня до этого. Ему только-только исполнилось 15 лет. Его закололи ножами трое подростков, симпатизирующих нацистской идеологии. "Довольно!" - казалось, решительно заявила вся страна. У Бенджамина была черная кожа. Год назад, выступая по национальному телевидению, он заклеймил норвежский расизм. Это могло стать одной из причин его гибели.

Многотысячная процессия стала демонстрацией общих ценностей, а также примером возникающего похоронного ритуала нового типа - как цветы на площади для принцессы Дианы, свечи на могилах и на местах кровавых преступлений и страшных катастроф. Участие общественности в этой процессии было подготовлено и широко освещалось прессой.

Но возникает вопрос: достаточно ли этого?

Многое уже было сделано в стране для пресечения распространения нацистской идеологии и создания нацистских организаций. Государство выделяет средства молодым активистам, которые помогают подросткам, вовлеченным в деятельность нацистских групп, порвать с ними и вернуться к нормальной жизни. В эту работе активно включились родители и школа, ученые пытаются сблизиться с нацистскими группами, чтобы понять их поведение и мотивацию.

И снова зададимся вопросом: достаточно ли этого? В этом преступлении были обвинены два юноши и девушка [В феврале 2003 года один из молодых людей был приговорен к 17 годам тюрьмы, другой - к 18-ти]. Возможно ли к данному случаю применить теорию компенсирующего правосудия? Преступники посягнули на ценность человеческой жизни. Но не только. Деяние было совершено лицами, которые, по крайне мере изначально, могли полагать, будто совершают правое дело, деяние, призванное дать отпор вторжению менее ценной культуры, а возможно, и менее ценной расы.

Стал бы я по-прежнему утверждать, что этот случай подпадает под юрисдикцию компенсирующего правосудия?

Есть и другие сложные случаи. Недавно в Норвегии все население страны было шокировано убийством двух маленьких девочек, которые собрались искупаться в небольшом лесном озере на юге страны. Их изнасиловали и убили. Виновными в этом преступлении были признаны двое молодых людей, которых приговорили к длительным срокам заключения. Один из них чуть ли не смеялся, покидая зал суда. Общественность страны была возмущена - и я тоже.

Тем не менее давайте представим себе иной финал этой истории. Что бы произошло, если бы в дело вмешались примирители и родственники девочек, и после долгого процесса примирения они бы объявили: вы убили наших детей, но мы вас прощаем. Имея полное представление о вашей жизни за последние годы и принимая во внимание ваше искреннее раскаяние, мы вас прощаем. Мы знаем, что вас ждет в будущем, если вы проведете многие годы за тюремной решеткой, и поэтому мы просим власти освободить вас. Что бы случилось, если бы такие слова были произнесены родственниками убитых девочек и поддержаны властями?

У меня нет сомнений, что такое решение глубоко коренится в нашей морали. Но в то же самое время у меня нет никаких сомнений, что было бы совершенно неразумно ожидать выбора подобного решения, не говоря уж о том, чтобы требовать от ближайших родственников убитых девочек принять участие в процессе переговоров, которые могли бы привести к подобному результату. Ведь если бы ближайшие родственники этих девочек сделали выбор в пользу наказания, то это их решение было бы вполне понятно и с моральной точки зрения не подлежало бы осуждению. Но коль скоро имеет место примирение, можем ли мы представить ситуацию, где дело было бы исчерпано этим - было бы исчерпано именно прощением? И почему следует считать самоочевидным, что это дело должно непременно находиться в ведении прокурора и тюремной администрации?

Если бы все жертвы и родственники тех, кто уже лишен возможности высказаться, согласились с приоритетом прощения, тогда, возможно, социолог взял бы в руки томик Эмиля Дюркгейма и стал бы доказывать, что ради социальной гармонии данного общества любые отвратительные деяния, видимо, следует подвергать наказанию. Но возможность прощения, инициируемого заинтересованной стороной, настолько призрачна, что это заявление не более реалистично, чем предсказание о крахе нефтяного рынка на том основании, что люди вдруг сочтут аморальным использование частных автомобилей... Но если такое произойдет, я приму сторону тех родителей, которые будут выступать за прощение. Процесс исследования происшествия, определения вины, поиск прощения и акт прощения - все это было бы действенным разоблачением ужасных, невероятно жестоких деяний. Разоблачение этих злодеяний стало бы свидетельством нашей дистанцированности от них, и в то же самое время акт прощения стал бы утверждением иных, не в меньшей степени важных, фундаментальных ценностей нашего общества.

* * *

Но будет ли это справедливым? Ведь есть вопиющие случаи, когда дети подвергаются сексуальному насилию в извращенной форме, а потом их убивают. Разве это правильно, если виновный отделается лишь словесным порицанием? Но и противоположная позиция, возможно, дает неверный ответ. Наказание никогда не может уравновесить злодеяние. <...>

Наказание не может компенсировать ущерб. Родственники могут сказать: убийца получил только двенадцать лет, а наш мальчик потерял жизнь. Это неправильно! И они по-своему правы. Хотя они рассуждают с позиции, которая загоняет общество в тупиковую ситуацию. Если мы хотим сохранить свою человеческую сущность, вопрос не может упираться в простое возмездие. Погибшего сына нельзя вернуть, но аналогичный ущерб будет нанесен, если у виновного отнять жизнь точно так же, как он отнял ее у своей жертвы. Наша этика должна иметь более широкую перспективу. Если наказание имеет место, то это наказание должно демонстрировать всю полноту наших ценностей.

Жертвы преступлений наверняка будут оскорблены, если их страдания не станут компенсироваться наказанием, основанном на принципе "око за око". Свое негодование они будут выражать в резкой критике наших судов, критике, которую охотно подхватит пресса, а из прессы почерпнут наши политики.

Как же выйти из этой ситуации?

Нет иного способа, нежели обычный путь: контраргументы, обмен идеями, попытки прояснения позиций. Выбор уголовного преследования - вопрос культурный. Это не вопрос инстинктивных действий и реакций. Это пространство, заполненное глубокими вопросами морали. И они должны интересовать не только экспертов, отнюдь нет. Но в то же время они не должны интересовать только жертв. Должен зазвучать целый хор голосов, выражающих общую озабоченность множеством сложных проблем, в том числе и таких, которые не так-то просто переварить и которые во многом не находятся между собой в гармонии. И чем больше это обширное пространство видится как культурное поле, тем меньше места остается для упрощенных решений.
Минимализм

Все мои рассуждения, как я надеюсь, прояснили, что аболиционизм в чистом виде - недостижимая позиция. Мы не можем полностью отменить институт уголовного наказания. Но, как я надеюсь, в предыдущих главах мне удалось показать, что мы способны пройти в этом направлении долгий путь. Преступление не является естественным феноменом. Преступление - это лишь один из ряда возможных способов восприятия и оценки возмутительных деяний. И мы свободны в своем выборе, а изменение в уровне наказаний в разные эпохи и в разных государствах, равно как и различия между наказаниями в разных государствами, служат иллюстрацией этой свободы.

В данной ситуации моей душе наиболее близка позиция, которую можно назвать минимализмом [Термин "аболиционизм" восходит к эпохе борьбы против рабства, в частности в США. Внутри самого движения существовали два конфликтующих лагеря: одни выступали за полную отмену рабства, другие - за его ограничение рядом мер. Как и в движении против рабства, в современном аболиционистском движении существует более умеренная группа - минималисты. В истории борьбы с рабством это плохой термин, зато он хорош, когда учитываются все сложности поиска адекватной реакции на вопиюще нежелательные деяния]. Она близка к аболиционистской философии, но утверждает, что в определенных ситуациях наказание неизбежно. Как аболиционисты, так и минималисты строят свои умозаключения, исходя из нежелательных деяний - а не деяний, определяемых как преступление. И они задают вопрос, как следует реагировать на такие деяния? Может ли способствовать разрешению дела компенсация пострадавшей стороне, или создание комиссии установления истины, или помощь злоумышленнику в поиске прощения? Минималистская позиция открывает поле для выбора. А если исходить из оценки всей последовательности событий и поступков, приводящих к нежелательному деянию, то преступление становится одной, и только одной из ряда альтернатив. Анализ, основанный на оценке конфликтов, а не преступления, открывает обнадеживающую перспективу. Это означает, что мы избежим ловушки "уголовной необходимости" и получим свободу выбора.

Это хорошо - и плохо. Это избавляет нас от однозначного понимания преступления как непреложной юридической данности и заставляет искать аргументы для нашего выбора между наказанием и ненаказанием. <...>

 

Перевод с английского О. Алякринского

 

Источник:Журнал Неволя, №№ 1, 2, 4 - 2005 г. (фрагменты книги, журнальный вариант текста). www.index.org.ru

Недавно в одном из интервью Президент Калмыкии Илюмжинов сказал: в нашей республике мы покончили с детской преступностью! Такая чепуха получается потому, что статистику по преступности ведет тот же орган, который с ней борется... В регионах не знают, что собой представляет их преступность. Держателем статистической информации о положении дел является МВД или УВД. Последнее, по определенному регламенту, обобщает материалы. Регламент выдачи информации— ничтожно узок. Это и приводит к тому, что ни в одном регионе нет программы для классификационного анализа. Регионы могут давать только прямую статистику без всякого анализа. Но самое главное — при анализе региональной преступности нужно проводить сопоставительный анализ. Необходимо выделять разные уровни сопоставления — район и место района по уровню криминализации в городе, город и место города в социально-экономическом контексте региона, социально-экономическая ситуация в самом регионе и его место в стране в целом. Необходимо также анализировать “экспортно-импортное” движение преступного поведения. Это связано с тем, что у нас всегда существовало мощное территориальное неравенство и насилие, как протест против него. И вообще “экспортно-импортное” движение преступного поведения— это будущее нашей криминальной культуры. Сейчас, в любом субъекте федерации есть регионы-экспортеры и регионы-импортеры преступности.

Например, в Петербурге мы анализировали районы-экспортеры и районы-импортеры преступности. Мы выясняли: сколько в отдельном районе совершено преступлений жителями данного района, а сколько — жителями других районов (импортерами). Кроме того, сколько жителями этого района совершено преступлений в других районах (т.е. экспортный поток).

Подобный анализ невозможен на базе той статистической информации, которую дает МВД. Да и вообще по криминальной статистике сейчас трудно составить адекватное представление о ситуации с преступностью.

Нужна открытая, независимая статистика. Страшно, когда не только глава субъекта федерации, но и Президент России получает статистическую характеристику работы столь важного ведомства, как МВД, от самого МВД.

Кстати, при таком вневедомственном подходе к криминальной статистике возникла бы и эмпирически обоснованная потребность в межрегиональных усилиях.

Я. Гилинскчй. Очень существенное обстоятельство — это исследовательская база самой концепции уголовной политики, криминологического мониторинга, законодательных инноваций (в области уголовного, уголовно-процессуального, уголовно-исполнительного и т.п. права) и реформы, реформаторских предложений.

С моей точки зрения, научная криминологическая база у нас сегодня крайне слаба. Во-первых, ведомственный учет преступлений, их ведомственная регистрация. С конца 1993 года идет совершенно очевидная заведомая фальсификация в регистрации преступлений. Она еще более усилилась в 94 году. Иначе невозможно объяснить замедление (а затем, и снижение) в официальной статистике темпов роста общей преступности при увеличении роста наименее латентных видов преступлений — убийств и тяжких телесных повреждений. Сложнее понять, что произошло в 95 году, когда произошло сокращение числа убийств и тяжких телесных повреждений.

Здесь можно выдвинуть две рабочие гипотезы. Первая. Возможно, МВД стало нашу критику учитывать и подправлять, корректировать все составы преступления, а не только отдельные. Поэтому еще более растет латентность даже самых тяжких преступлений. Это можно показать на примере убийств. При уменьшении количества регистрируемых убийств идет непрекращающийся рост числа пропавших без вести и неопознанных трупов. Это как бы двойная латентность. Ведь непонятно, что произошло с пропавшими без вести: кто убит, кто сбежал и т.д. Вторая гипотеза: вполне возможно, происходит реальное снижение уровня преступности. Ведь за первые четыре месяца 96 года, судя по официальным данным, тенденция сокращения зарегистрированных тяжких преступлений (убийства и тяжкие телесные повреждения) продолжается. Возможно, мы по этим наиболее тяжким видам преступлений достигли порога насыщения. Но беда в том, что мы не можем сказать точно: действительно ли это порог и предел для нашего общества или потом можно ожидать какого-то чрезвычайного скачка в дальнейшем. Для ответа на этот вопрос мы не имеем достоверных данных.

Проводить криминологические исследования очень сложно. Вневедомственные организации не имеют для этого средств, а ведомственная наука может также все фальсифицировать, как и уголовная статистика. Имеются большие сложности с получением достоверных знаний. Ведь даже статистику становится добывать все сложнее и сложнее. То, что публикуется, я пока еще получаю. Кстати, мне в Москве в МВД получить это легче, чем в Петербургском ГУВД. Я только подпольно сейчас, после ухода прежнего начальника ГУВД, добываю статистику по Петербургу.

Здесь уже затрагивался вопрос о том, насколько данные, имеющиеся в распоряжении ведомств, в частности в системе МВД, достаточны для исследовательского анализа, для обобщения и так далее. Когда вы обращаетесь в вычислительный центр или в соответствующие органы МВД, они говорят — у нас все есть. И действительно у них горы всякой цифири. Но что с этой цифирью делать, они не знают. Это я говорю со всей ответственностью, потому что я много лет работал непосредственно в штабе Ленинградского ГУВД. Там есть аналитический отдел, имеются горы цифр, а что с ними делать — знают только единицы.

Та информационная база, которую мы сегодня имеем, просто допотопная. Я считаюсь в Петербурге крупнейшим аналитиком в области преступности, но мне стыдно сегодня за то, что я могу, за те пределы, рамки, в которые я поставлен. Поэтому необходимо решать вопрос со статистикой, с возможностью получать хотя бы самые элементарные сведения.

Во всем цивилизованном мире проводятся виктимологические исследования, которые помогают выявить, какая часть населения становится жертвой тех или иных видов преступлений. Эти исследования не такие дорогостоящие, и они обязательны для дополнения криминальной статистики. В одних странах они проводятся ежемесячно, в других ежеквартально. Но нам хотя бы 2 раза в год такие исследования надо проводить, чтобы иметь достоверную информацию о реальной ситуации с преступностью. Наш сектор проводит виктимологические исследования ежегодно... Но каждый раз всеми правдами-неправдами надо добывать средства на них. Государство таких средств не дает, в основном финансирование виктимологических исследований ведется за счет западных спонсоров.

При проведении опросов в 95 году мы впервые столкнулись с тем, что население на некоторые вопросы не желает отвечать. Дело в том, что виктимологические исследования помимо вопросов типа “нападали ли на вас?” “воровали ли у вас?”, “не избивали ли?”, включают и такие:

“обращались ли вы в органы милиции?”, “какие меры предосторожности вы имели возможность предпринять против краж?” (сигнализация, наличие собаки и прочее). Немедленная реакция на такие вопросы — звонок в милицию, поскольку интервьюера принимают за наводчика. И еще одна проблема. Наши интервьюеры перестают добросовестно работать из-за явно невысокой оплаты их труда, отсутствия финансовых возможностей для необходимой проверки качества их работы. А зарубежные фирмы платят сегодня за интервью значительно большие деньги. Я сужу, например, по “Финскому Гэллапу”, который работает у нас в Петербурге. Они готовят интервьюеров, высоко оплачивают их труд, а мы, рассчитывая на дармовщинку, используем труд студентов, которые у нас проходят практику. Без штата надежных, апробированных интервьюеров и необходимых средств для их оплаты ничего не выйдет.

Информационная база — одна из необходимых предпосылок для разработки концепции и ее реализации.

В. Абрамкин. Обратите внимание, какие термины изобретают ведомственные ученые для различных групп заключенных. “Отрицательно-настроенные” — это те, кто не подчиняется администрации. “Положительно-настроенные” — сотрудничающие с администрацией, легкоуправляемые. Промежуточная группа — “нейтральные”. Для настоящего ученого навязывание моральных оценок объекту исследования — это нарушение одного из главных этических принципов науки... Кроме того, монополизм ведомственной науки в области получения знания о том или ином социальном объекте, разработки законопроектов и государственных программ чреват катастрофическими последствиями для общества. Сама природа ведомственного подхода такова, что он сосредоточен на реализации интересов корпоративных групп, обслуживании сиюминутных политических интересов, а не на постановке и решении реальных общественных проблем, не на получении фундаментального, объективного знания.

Понятно, что без независимой науки невозможно сформировать социально-значимые цели, определить механизмы и пределы деятельности для отдельных государственных структур, выработать эффективную уголовную политику. Одним из источников информации для криминологов является криминальная и судебная статистика. Но как я понимаю, и эти информационные поля находятся в монопольном владении ведомств...