Глава IV „ГЕНИАЛЬНАЯ“ ИДЕЯ

 

Эта противоречивость чувств, возникшая при первой встрече Тома с Филипом, не оставляла Тома и в дальнейшем, даже после того, как они провели вместе много недель. Том так и не избавился от привычной мысли, что Филип, сын „мошенника“, — его естественный враг, так и не смог до конца преодолеть отвращение к его уродству. Том всегда оставался верен раз принятому взгляду; как это свойственно людям, у которых ощущения господствуют над мыслью и чувством, он видел факты внешнего мира такими, какими они показались ему при первом знакомстве. Но вместе с тем ему доставляло удовольствие общество Филипа, когда тот бывал в духе. Филипу не представляло никакого труда помочь ему в латинских упражнениях, а Том смотрел на них как на головоломку, разгадать которую можно лишь благодаря счастливой случайности. И Филип знал такие удивительные истории про сражения, про Хэла из Винда, например, и про других героев, пользовавшихся особой любовью Тома, так как они разили своих врагов направо и налево. О Саладине Том был невысокого мнения: подумаешь — может в один миг разрубить саблей подушку! Кому это надо — сражаться с подушками? Это была глупая история, и больше Том не просил ее рассказывать. Но когда в битве у Бэннок-берна[50]Роберт Брюс, верхом на вороном коне, приподнявшись в стременах, взмахивал добрым боевым топором и с одного удара вдребезги разбивал не только шлем, но и череп чересчур пылкого рыцаря, восторг Тома не знал границ, и будь у него под рукой кокосовый орех, он тут же расколол бы его кочергой в знак симпатии к доблестному Брюсу. Когда Филип был в хорошем настроении, он доставлял Тому превеликое удовольствие, усугубляя пальбу, грохот и неистовство каждой битвы всем арсеналом эпитетов и метафор, имевшихся у него в запасе. Но так бывало далеко не всегда. Несколько раздраженных слов, вырвавшихся у Филипа при их первой встрече, были не случайны. Временами Филип впадал в состояние тяжелой душевной угнетенности, которая проявлялась отчасти в повышенной обидчивости, отчасти в ожесточении, вызванном сознанием своего уродства. Во время таких нервных приступов ему казалось, что каждый брошенный на него взгляд полон оскорбительного сожаления или плохо скрытой брезгливости, в лучшем случае — безразличия, а для Филипа безразличие было, что порыв северного ветра для уроженца, юга. Неловкое покровительство Тома на их совместных прогулках доводило Филипа до бешенства: он яростно набрасывался на бедного парнишку, не имевшего на уме ничего дурного, и глаза его, обычно спокойные и печальные, метали отнюдь не шуточные молнии. Ничего удивительного, что Том продолжал держаться с ним настороже.

С другой стороны, Тома привлекало к Филипу его удивительное умение рисовать — ведь он выучился всему этому сам. Новый учитель рисования, к великой досаде Тома, вместо ослов и собак давал ему копировать наброски ручьев, деревенских мостиков и развалин, сделанные мягким черным карандашом и наводящие на мысль, что основное в природе, так сказать, — глянец. Поскольку Том был пока совершенно равнодушен к живописным ландшафтам, вполне понятно, что рисунки мистера Гудрича казались ему малоинтересными произведениями искусства. Мистер Талливер, имевший намерение пристроить Тома к какому-то еще для него самого неясному делу, где понадобится чертить планы и рисовать карты, встретив в Мадпорте мистера Райли, посетовал, что Тома, по-видимому, ничему такому не учат, и этот услужливый советчик тут же предложил, чтобы Тому взяли учителя рисования. Конечно, мистеру Талливеру придется за это заплатить, но что из того? Пусть только научат Тома хорошо владеть карандашом, а там он сможет использовать свое умение для любых целей. Поэтому было решено давать Тому специальные уроки, а кого мог пригласить мистер Стеллинг в качестве учителя, как не мистера Гудрича, считавшегося в пределах двенадцати миль вокруг Кинг-Лортона первоклассным художником? Под его руководством Том научился очень остро оттачивать карандаш и воспроизводить ландшафт в общих чертах, что при его любви к конкретным деталям казалось ему, разумеется, крайне скучным.

Все это, не забывайте, происходило в те „темные“ времена, когда не существовало специальных школ, — еще до того, как учителя стали все сплошь поражать абсолютной честностью, а духовенство — широкими взглядами и разносторонней культурой. Не тайна, что в тот менее счастливый век были, кроме мистера Стеллинга, и другие священнослужители с ограниченным интеллектом и неограниченными потребностями, доход коих, по женской логике (ведь Фортуна — женщина, и к тому же слепая, так что ей свойственно ошибаться), соответствовал не потребностям их, но интеллекту, от которого, каждому ясно, доход совершенно не зависит. Проблема, стоявшая перед этими джентльменами, заключалась в том, как изменить соотношение между их потребностями и доходом, и поскольку от потребностей не так-то легко отказаться, самым простым, по-видимому, было повысить доходы. Не их вина, что сделать это можно было только одним путем: раз все те плебейские занятия, при которых люди вынуждены хорошо выполнять свою работу за низкую плату, исключены для служителей церкви, им не остается ничего иного, как взимать высокую плату за плохо выполняемую работу. К тому же откуда было мистеру Стеллингу знать, что воспитание — дело трудное и деликатное? Требовать этого от него — все равно что требовать от зверька, проделывающего ходы в скале, широкого знакомства с основами горных разработок. Мистера Стеллинга с детства учили рыть ход по прямой, и ни на что другое он не был способен. Но из сверстников Тома, которых отцы препоручали лицам духовного звания и которые по прошествии нескольких лет возвращались домой столь же невежественными, как и были ранее, очень многим пришлось куда хуже, нежели Тому Талливеру. В ту далекую пору образование подростка зависело почти всегда от случая: иногда ему везло, чаще — нет. Когда вы берете в руки бильярдный кий или стаканчик с игральными костями, вы куда вернее можете рассчитывать на удачу, чем отцы наших отцов — мистер Талливер, к примеру, — когда они выбирали школу или учителя для своих сыновей. Эти превосходные люди, вынужденные всю жизнь писать по фонетической системе — как бог на душу положит, и, несмотря на это, успешно ведущие свои дела и прикопившие достаточно денег, чтобы помочь своим чадам вступить в жизнь по более торной дороге, чем вступали они сами, поневоле должны были полагаться на совесть и эрудицию школьного учителя, проспект которого попадался им на глаза, — проспект, обещавший куда больше того, на что они рассчитывали, вплоть до предоставления ученикам белья и посуды. Еще хорошо, если какой-нибудь честолюбивый торговец мануфактурным товаром из числа их знакомых не пускал своего сынка по духовной части и этот молодой человек не завершал свои забавы в колледже опрометчивой женитьбой. В противном случае наивные отцы, стремясь сделать для своих отпрысков все, что в их силах, могли ускользнуть от сына мануфактурщика, разве что оказавшись случайно в числе основателей средней классической школы (не пользующейся особым вниманием членов попечительного совета), где два-три мальчика получали в свое полное распоряжение просторные покои и в придачу учителя — беззубого, подслеповатого и глухого, чьи нечленораздельные объяснения и абсолютное равнодушие обходились в три сотни фунтов с головы. Несомненно, муж этот был зрелым ученым, когда впервые вступил в свою должность, но за зрелостью следует другая стадия, куда менее ценимая на рынке.

Таким образом, по сравнению со многими другими английскими юнцами, его сверстниками, которым приходилось пробиваться в жизни вооруженным обрывками малопригодных знаний и изрядной дозой вполне пригодного невежества, Тому еще посчастливилось.

Мистер Стеллинг был широкоплечий здоровяк с манерами джентльмена и по-своему добрый — он считал, что растущему мальчику необходимо есть много мяса, и ему было приятно, когда Том хорошо выглядел и с удовольствием уничтожал свой обед. Он не отличался особой щепетильностью, не очень понимая, что каждое наше деяние вызывает неисчислимые последствия, и был недостаточно компетентен для своей высокой роли; но некомпетентные джентльмены тоже должны жить, и если, не имея денег, они хотят жить, как подобает благородным господам, то что им остается, кроме правительственных должностей или просвещепия юношества? Том сам был виноват, что, по складу его ума, ему не шли впрок те знания, которыми его пичкал мистер Стеллинг. Мальчику, неспособному к восприятию математических символов и отвлеченных понятий, приходится страдать из-за этого врожденного недостатка так же, как если бы он родился хромым. Метод преподавания, узаконенный путем долгой практики нашими почтенными предками, заключался в том, что они не отступали даже перед выходящей из ряда вон тупостью того или иного отдельно взятого ученика. И мистер Стеллинг был убежден, что мальчик, не усваивающий символов и отвлеченных понятий, не усвоит и ничего другого, если бы даже преподобный джентльмен и мог его этому другому обучать. У наших почтенных предков было в обиходе весьма остроумное орудие пытки — тиски; сжимая их все сильней и сильней, они извлекали на свет несуществующие факты. В твердом убеждении, что факты эти существуют, что могли они делать, как не сжимать тиски? Так и мистер Стеллинг был твердо убежден, что каждый мальчик, даже самый неспособный, может выучить то, чему только и стоит мальчиков учить; если дело подвигается туго — значит, нужно покрепче сжать тиски — еще строже спрашивать уроки, а чтобы возбудить более горячий интерес к латинским стихам, надо давать в качестве наказания выучить наизусть страницу из Вергилия.

Однако во втором полугодии тиски были несколько ослаблены. Филип делал очень большие успехи, и мистер Стеллинг увидел, что куда легче добиться репутации хорошего учителя, лишь немного помогая этому способному мальчику, нежели с огромным трудом вдалбливая науки в тупую голову Тома. Джентльмены с широкими плечами и честолюбивыми устремлениями часто обманывают ожидания друзей, не сумев добиться успеха в жизни. Возможно, дело здесь в том, что для преуспеяния требуются какие-то исключительные качества, а не только исключительное желание преуспеть; возможно, дело здесь в том, что эти рослые джентльмены довольно ленивы и их divinoe particulum aurce[51]гаснет из-за слишком хорошего аппетита. По этой ли причине или по другой, но мистер Стеллинг медлил с осуществлением своих смелых проектов — не взялся на досуге за перевод греческой трагедии или за какую-нибудь другую, требующую эрудиции, работу; вместо того он, с решительным видом заперев за собой дверь кабинета, усаживался читать роман Теодора Гука. Тома все менее строго спрашивали уроки, и так как Филип ему помогал, он теперь мог кое-как брести от задания к заданию, делая вид, что старается изо всех сил, и не рискуя, что мистер Стеллинг уличит его в полном безразличии к предмету занятий. Том считал теперь школу куда более сносной и двигался вперед, вполне довольный жизнью, подхватывая случайные знания там, где их вовсе не предполагалось, и набивая руку в письме, чтении и каллиграфии, между тем как ему самым сложным образом преподносились малопонятные вещи, для запоминания которых требовалась бесконечная зубрежка, а к ней-то он оказался совершенно неспособным. Так вот и шло его образование.

Все же Том сделал заметные успехи — возможно, потому, что был не абстракцией, на которой можно демонстрировать вред неправильного обучения, а живым мальчиком из плоти и крови, не склонным поддаваться обстоятельствам.

Так, он стал гораздо лучше держаться, и благодарить за это в значительной степени следовало мистера Поултера, деревенского школьного учителя, ветерана испанских кампаний,[52]занимавшегося с Томом гимнастикой, к их полному взаимному удовольствию. Мистер Поултер, который, как считали завсегдатаи „Черного лебедя“, в былые времена вселял страх в сердца французов, теперь имел вид не особенно грозный. Это был сморщенный старичок, с самого утра уже нетвердый на ногах, и не возраст был тому виной, а неслыханное озорство кинг-лортоновских мальчишек, выносить которое он мог лишь при помощи джина. Однако держался он, как подобает военному, прямо, сюртук у него был всегда тщательно вычищен, штрипки на панталонах туго натянуты, и когда он по средам и субботам приходил заниматься с Томом, джин и воспоминания, переполнявшие его, придавали ему весьма воинственный вид — ни дать ни взять престарелый боевой конь, заслышавший зов барабана. Занятия их обычно затягивались, так как мистер Поултер пускался в повествования о военных событиях, куда более интересных для Тома, чем эпизоды из „Илиады“, с которыми его познакомил Филип: ведь в „Илиаде“ ее было пушечной пальбы, к тому же Тома несколько возмутило, что ни Гектора, ни Ахилла, возможно, вообще никогда не существовало на свете. Но герцог Веллингтон еще и сейчас был жив, да и Бонапартишка не так давно умер, — поэтому рассказы мистера Поултера об испанской кампании не вызывали сомнений в их подлинности. Мистер Поултер, оказывается, был видной фигурой в битве под Талаверой и немало способствовал устрашению врага. В те дни, когда его память получала более крепкое, чем обычно, поощрение, он вспоминал (под строжайшим секретом, чтобы не возбудить ни в ком зависти), что герцог Веллингтон с большой похвалой отозвался об этом бравом солдате — Поултере. Даже лекарь в госпитале, где он лежал, получив порцию картечи, был поражен тем, какой он здоровяк: в жизни своей он не видел, чтобы раны заживали так быстро. Во всех вопросах, связанных с этой важной кампанией, но носящих менее личный характер, мистер Поултер не был так красноречив и заботился лишь о том, чтобы не подкрепить споим авторитетом каких-нибудь недостоверных сведений, относящихся к военной истории. А уж тот, кто претендовал на знакомство с осадой Бадахоса, мог вызвать в мистере Поултере лишь молчаливое сожаление. Пусть бы этого болтуна сбили с ног в самом начале осады и бежали по нему, едва не вышибив из него дух, как это было с мистером Поултером, — вот тогда бы он знал, что такое осада Бадахоса! Временами Том навлекал гнев своего учителя, проявляя интерес к военным событиям, в которых мистер Поултер не участвовал.

— А генерал Вулф,[53]мистер Поултер, — правда, он храбрый воин? — спросил Том, считавший, что все военные герои, увековеченные на вывесках трактиров, сражались против Бонапарта.

— Вовсе нет, — с презрением отвечал мистер Поултер. — Ничего подобного!.. Выше головы! — тут же строго скомандовал он, к вящему восторгу Тома, сразу вообразившему, что он представляет в своем лице целый полк.

— Нет, нет, — продолжал мистер Поултер, уже скомандовав „вольно“. — Лучше не говори мне о генерале Вулфе. Что он сделал? Умер от ран. Подумаешь, геройство! Любой умер бы от тех ран, что получил я… Пусть бы этого генерала Вулфа рубанули разок саблей, как меня, сразу бы из него дух вон!

— Мистер Поултер, — начинал просить Том, как только тот упоминал о сабле, — как бы мне хотелось, чтобы вы принесли саблю и показали мне сабельные приемы.

Долгое время мистер Поултер в ответ на эту просьбу только с важным видом качал головой и покровительственно улыбался, как Зевс на слишком дерзкие требования Семелы. Но однажды, когда сильный ливень задержал мистера Поултера в „Черном лебеде“ на двадцать минут дольше обычного, сабля была принесена… только, чтобы на нее посмотрели.

— И это та самая сабля, которая была при вас во всех сражениях, мистер Поултер? — спросил Том, дотрагиваясь до эфеса. — Вам случалось этой саблей срубать голову французу?

— Голову? Еще бы! Он не ушел бы от меня, будь у него даже три головы.

— Но ведь у вас были, кроме того, и мушкет и штык? — сказал Том. — По мне, мушкет и штык лучше всего: можно сначала застрелить врага, а потом заколоть его… Бах! Взз! — Том разыграл соответственную пантомиму, показывая, какое это удовольствие — спустить курок и пронзить врага штыком.

— О, нет ничего лучше сабли, когда дело дойдет до рукопашной, — возразил мистер Поултер, поддаваясь восторгу Тома, и так неожиданно выхватил саблю из ножен, что Том стремительно отскочил в сторону.

— Ах, мистер Поултер, если вы хотите показать мне приемы, — быстро сказал Том, чувствуя, что проявил не подобающее англичанину малодушие, — разрешите, я сбегаю за Филипом. Ему тоже будет интересно посмотреть.

— Этому горбатому мальчонке? — с презрением произнес мистер Поултер. — Что толку ему смотреть?

— О, он так много знает о сражениях, — настаивал Том, — и как раньше стреляли из луков, и про боевые то! юры.

— Ладно, пусть придет. Я ему покажу кое-что получше, чем его луки и топоры, — сказал мистер Поултер, покашливая, и, став в позицию, сделал для разминки несколько движений кистью руки.

Том понесся в гостиную к Филипу, который, сидя за роялем, наслаждался, подбирая по слуху мелодии и подпевая игре. Он был наверху блаженства, пристроившись, как бесформенный тюк, на высоком табурете — голова откинута назад, глаза устремлены в потолок, рот широко раскрыт — и в полный голос выводя поразивший его воображение романс Арне.[54]

— Пойдем, Филип, — закричал Том, врываясь в комнату, — хватит сидеть здесь и вопить „ля-ля-ля“… Пойдем в каретный сарай, мистер Поултер покажет нам сабельные приемы.

Одного того, что Том грубо нарушил его уединение, этого диссонанса между громким мальчишеским голосом и теми Звуками, что заставляли трепетать все существо Филипа, было вполне достаточно, чтобы вывести его из себя, даже если бы речь шла не о Поултере и сабельных приемах. Том, торопясь отвлечь мистера Поултера от мысли, будто он испугался сабли, так поспешно от него отпрянув, не придумал ничего лучше, чем попросить разрешения позвать Филипа, хотя прекрасно знал, что Филип не выносит даже упоминания о занятиях с мистером Поултером. Том никогда не поступил бы столь опрометчиво, не будь так сильно задета его гордость.

Филип весь затрясся: он прервал игру и, залившись краской, крикнул, вне себя от ярости:

— Убирайся вон, идиот! Не смей приходить ко мне и орать тут во всю глотку. Тебе только с ломовыми лошадьми разговаривать!

Случалось, что и раньше Филип сердился на Тома, но никогда еще он не обрушивал на товарища столь доступных его пониманию словесных ядер.

— Я могу разговаривать с людьми почище тебя, ты… трус несчастный, — сказал Том, мигом вспыхивая от огня, которым пылал Филип. — Ты знаешь — я тебя не ударю, ведь ты все равно что девчонка. Но мой отец — честный человек, а вот твой — мошенник! Все это говорят.

Том выскочил из комнаты и изо всех сил хлопнул дверью, позабыв от злости про всякую осторожность: хлопать дверьми в пределах, доступных слуху миссис Стеллинг, которая могла оказаться где-нибудь неподалеку, считалось оскорблением, смыть которое могли только двадцать строчек Вергилия. И действительно, эта леди тут же спустилась из своей комнаты, чтобы выяснить причину шума и последовавшей за ним полной тишины. Она увидела, что Филип сидит, скорчившись на подушечке для молитвы, и плачет.

— В чем дело, Уэйкем? Что тут за шум? Кто хлопнул дверью?

Филип взглянул на нее и поспешно вытер глаза.

— Сюда заходил Талливер… звал меня во двор.

— А с тобой что такое? — спросила миссис Стеллинг.

Из двух учеников она предпочитала Тома: он был более обязателен, и она часто пользовалась его услугами. Вместе с тем отец Филипа платил больше, чем мистер Талливер, и миссис Стеллниг хотела показать мальчику, что относится к нему как нельзя лучше. Филип, однако, встречал ее авансы так же, как моллюск — самые любезные приглашения вылезть из своей раковины. Миссис Стеллинг не отличалась любящим и нежным сердцем; это была женщина, которая умела хорошо одеваться и, спрашивая: „Как вы поживаете?“, с рассеянным видом поправляла пояс или приглаживала волосы. Это безусловно ценится в свете, но для Филипа ее достоинства не имели никакой пены. Только любовью можно было завоевать его душу.

В ответ на ее вопрос он сказал:

— У меня снова заболел зуб, вот и нервы расшалились.

Это с ним однажды действительно случилось, и он обрадовался, когда нашел, словно по наитию, как объяснить свои слезы. Ему пришлось положить на зуб одеколон, отказавшись от креозота, но это было нетрудно.

Тем временем Том, пустив отравленную стрелу в сердце Филипа, возвратился в каретный сарай, где мистер Поултер, мрачно уставившись в одну точку, расточал все совершенство своих сабельных приемов перед крысами — может быть, и внимательными, однако неспособными оценить его по заслугам, зрителями. Но мистер Поултер и один стоил сотни; я хочу сказать, что он сам восхищался собой больше, нежели целая сотня зрителей. Он не обратил на Тома никакого внимания, так он был поглощен своим делом, — один великолепный выпад, за ним — второй, третий, четвертый; и Том, не без тревоги глядя на сосредоточенное лицо мистера Поултера и кровожадную саблю, которой, казалось, не терпится рассечь что-нибудь поплотнее воздуха, любовался представлением из самого дальнего угла. И только когда мистер Поултер остановился и утер со лба испарину, Том вполне почувствовал прелесть упражнений и пожалел, что все уже позади.

— Мистер Поултер, — сказал Том, когда сабля наконец была спрятана в ножны, — дайте ее мне ненадолго.

— Ну нет, молодой джентльмен, — возразил мистер Поултер, решительно качая головой, — ты можешь себе что-нибудь повредить.

— Ну что вы, я буду осторожен, я не пораню себя — правда, не пораню. Да я и не буду вынимать ее из ножен, я просто стал бы салютовать ею и все такое.

— Нет, ничего не выйдет, говорю тебе, ничего не выйдет, — ответил мистер Поултер, готовясь к отбытию. — Что бы на это сказал мистер Стеллинг?

— О, послушайте, мистер Поултер, я отдам вам свои пять шиллингов, если вы одолжите мне саблю на недельку. Вот, — сказал Том, протягивая соблазнительный кружочек серебра. Хитрец! Он рассчитал эффект не хуже зрелого философа.

— Хорошо, — еще более серьезно сказал мистер Поултер, — только ее никто не должен видеть.

— О, конечно, я положу ее под кровать, — нетерпеливо пообещал Том, — или даже на дно своего сундучка.

— Ну-ка, давай посмотрим, можешь ли ты вытаскивать ее из ножен, не поранившись.

После того как эта операция была проделана несколько раз, мистер Поултер почувствовал, что совесть у него чиста, и сказал:

— Ну хорошо, мастер Том, я возьму крону, чтобы быть умеренным, что ты себе не повредишь.

— О, конечно, нет, мистер Поултер, — воскликнул Том, с восторгом протягивая ему монету и сжимая в руке саблю, которая, кстати, могла бы быть и полегче.

— А если мистер Стеллинг увидит, как ты несешь ее в дом? — выдвинул мистер Поултер новый довод, предварительно спрятав деньги в карман.

— О, по субботам он всегда сидит наверху, в своем кабинете, — сказал Том.

Он не любил действовать исподтишка, но был не против небольшой военной хитрости, когда дело того стоило. Поэтому с триумфом, смешанным со страхом — страхом, что ему могут повстречаться мистер или миссис Стеллинг, — он унес саблю в свою комнату и, по некотором размышлении, спрятал ее в чуланчике, за висящим там платьем. В этот вечер он уснул, предвкушая, как поразит Мэгги, когда она приедет: подвяжет ножны к поясу красным шарфом и объявит ей, что сабля его собственная и что он собирается идти в солдаты. Никто, кроме Мэгги, не будет так глуп, чтобы поверить ему, и никому, кроме Мэгги, он не отважится показать саблю; а Мэгги, и правда, должна была приехать к нему на следующий неделе, перед тем как отправиться вместе с Люси в пансион.

Если вы думаете, что мальчику в тринадцать лет не пристало быть таким ребячливым, вы, должно быть, исключительно благоразумный человек, и — пусть даже посвятили себя гражданской профессии, требующей скорее мирного, чем грозного вида, — никогда, с тех пор как у вас появились усы, не принимали воинственной позы перед зеркалом и не хмурили брови, глядя на свое отражение. Я не уверен, что мы могли бы пополнять нашу армию, если бы дома не было штатских людей, которые любят воображать себя солдатами. Войнам, как и другим драматическим зрелищам, вероятно, пришел бы конец, не будь на свете „публики“.