Глава V ТОМ ПЫТАЕТСЯ САМ РАСКРЫТЬ СТВОРКИ УСТРИЦЫ

 

На следующий день в десять часов утра Том шел в Сент-Огг к своему дядюшке Дину, который, по словам миссис Дин, должен был вернуться домой накануне вечером; а Том решил, что дядюшка Дин как раз подходящий человек, чтобы посоветоваться с ним насчет работы. Он был компаньоном крупной фирмы, он шире смотрел на вещи, чем дядюшка Глегг, и он шел в гору с быстротой, отвечающей честолюбивым замыслам Тома.

Было темное, сырое, туманное, сулящее дождь утро — одно из тех, когда даже счастливые люди ищут прибежища в надеждах. А Том был очень несчастлив: его гордая натура не могла смириться с бесчестьем и предстоящей им нищетой, и, как ни был для него неколебим авторитет отца, Том не мог подавить в себе возмущение, вызванное его поступком, а незаслуженность несчастья делала его еще тяжелей. Если все это — результат пристрастия к тяжбам, — значит, его дядюшки и тетушки правы, и отец действительно заслуживает порицания. Хотя Том и считал, что тетушки должны помочь матери, он — и это весьма показательно для него — вовсе не возмущался, подобно Мэгги, не видя с их стороны особого рвения проявить великодушие и щедрость. Не в его характере было ожидать от людей того, чего он не мог требовать от них по праву. С какой стати давать кучу денег тем, кто не сумел уберечь свои собственные капиталы? Том видел в их осуждении справедливость своего рода, тем более что уж он-то — в этом Том не сомневался — никогда не навлечет на себя подобного справедливого осуждения. Конечно, ему очень не повезло, что неосмотрительность отца поставила его в столь невыгодные условия, но он не собирался жаловаться и бранить других за то, что они не спешат ему помочь. Он просит одного — дать ему работу и платить за нее. Бедняга Том тоже искал в надеждах прибежище от холодного, сырого тумана, обступившего его со всех сторон, как стены тюрьмы — под стать его домашним невзгодам. В шестнадцать лет даже самый рьяный сторонник фактов не свободен от иллюзий и преувеличения своих достоинств; и Том, рисуя в воображении будущее, руководствовался лишь тем, что подсказывала ему храбрая уверенность в себе. Он знал, что оба его дяди — и мистер Глегг и мистер Дин — были когда-то бедны; но он не хотел медленно копить деньги, как дядюшка Глегг, и удалиться от дел, имея скромный доход; он станет таким, как дядя Дин, — получит место в какой-нибудь крупной торговой фирме и быстро добьется успеха. Он почти не видел дядюшки Дина за последние три года — их семьи встречались все реже и реже, — но именно поэтому так надеялся на его помощь. Дядюшка Глегг, он в этом уверен, ни за что не поддержит смелого начинания, а дядюшка Дин, казалось ему почему-то, обладает почти неограниченными возможностями. Том помнил — еще давно отец рассказывал, как мистер Дин стал совершенно незаменим у Геста и К0, и старшие компаньоны фирмы были только рады, когда он согласился войти в дело; именно так Том представлял себе свое будущее. Он не мог вынести мысли, что останется на всю жизнь бедным и на него будут смотреть сверху вниз. Он обеспечит мать и сестру и заслужит всеобщий почет и уважение. Так Том перескочил через годы и, подгоняемый жаждой достигнуть цели, забыл, что годы эти складываются из медленных дней, часов и минут.

К тому времени, как он прошел каменный мост через Флосс и вступил в Сент-Огг, Том добрался в своих мечтах до того, как, разбогатев, он выкупит отцовскую землю и мельницу, починит дом и станет там жить; он предпочтет его любому другому более новому, более нарядному; к тому же он сможет держать там столько лошадей и собак, сколько его душе угодно.

Том быстро и твердо шагал уже улицей, как вдруг мечты его были прерваны человеком, незаметно приблизившимся к нему и заговорившим грубоватым, словно бы знакомым голосом:

— Ба, мастер Том! Как себя чувствует сегодня ваш отец?

Это был трактирщик из Сент-Огга, постоянный клиент мистера Талливера. Тому было неприятно, что с ним заговорили, но он вежливо ответил:

— Он все еще очень болен, благодарю вас.

— Да, не повезло вам, молодой человек, что тяжба эта повернулась против него, — сказал трактирщик, в хмельном благодушии полагая, что выказывает Тому свое сочувствие.

Том покраснел и прошел мимо: даже куда более тонкий и деликатный намек на их обстоятельства был бы для него прикосновением к открытой ране.

— Это сын Талливера, — заметил трактирщик торговцу бакалеей, стоявшему у соседней двери.

— Да? — отозвался бакалейщик. — То-то мне его лицо показалось знакомым. Он пошел в мать; она из Додсонов. Славный, крепкий паренек. Чему он обучен?

— О! Задирать нос перед старыми клиентами своего отца и корчить из себя важного джентльмена — вряд ли чему еще, так я думаю.

Том, возвращенный от мечтаний о будущем к реальности настоящего, ускорил шаг, торопясь поскорей добраться до расположенной при складах конторы Геста и К0, где он рассчитывал найти дядюшку Дина. Но мистер Дин по четвергам всегда проводит утро в банке — с презрением к его невежеству сообщил ему клерк: мистера Дина никогда в этот день не найдешь утром на Ривер-Стрит.

В банке Тома, когда он назвал свое имя, немедленно провели в кабинет его дяди. Мистер Дин проверял со старшим клерком бухгалтерские книги, но, когда Том вошел, он оторвался на миг от своего занятия и, протянув ему руку, сказал:

— Ну, Том, ничего нового, надеюсь? Как отец?

— Благодарю вас, дядя, почти без перемен, — сказал Том, волнуясь. — Мне бы хотелось поговорить с вами, когда вы освободитесь.

— Присаживайся, присаживайся, — сказал мистер Дин, снова погрузившись в книги, и в течение получаса они с клерком были так поглощены своим делом, что Том уже стал побаиваться, не придется ли ему просидеть тут до закрытия банка — казалось, эти холеные, преуспевающие деловые люди никогда не кончат своей монотонной неспешной проверки. А что, если дядя предложит ему место в банке? Э будет очень скучная, прозаическая работа, думал он, целыми днями строчить здесь под громкое тикание часов. Он предпочитает другие способы разбогатеть… Но наконец дядя взял перо и написал что-то, закончив росчерком.

— Сходите, пожалуйста, сейчас в контору Торри, мистер Спенс, — сказал мистер Дин, и тикание часов сразу перестало быть таким громким и медленным.

— Ну, что скажешь, Том? — произнес мистер Дин, когда они остались одни, и, повернувшись в кресле всей своей дородной фигурой, вынул табакерку. — Какое у тебя ко мне дело, мальчик? — Мистер Дин, слышавший от жены о том, что произошло накануне, был уверен, что Том пришел к нему с просьбой как-нибудь предотвратить распродажу их домашней утвари.

— Прошу извинить за беспокойство, дядя, — сказал Том, — но, я думаю, никто лучше вас не посоветует мне, что делать. — Он покраснел, но голос его, хотя и прерывался от волнения, звучал довольно гордо и независимо.

— Вот как? — сказал мистер Дин, все еще держа понюшку и взглянув на Тома с неожиданным интересом. — Ну, говори.

— Я хочу получить место, дядя, чтобы зарабатывать деньги, — сказал Том, не любивший ходить вокруг да около.

— Место? — повторил мистер Дин и принялся методично закладывать в нос понюшку, стараясь не обидеть ни одну ноздрю. Том подумал, что нюханье табака — на редкость раздражающая привычка.

— Постой-ка, а сколько тебе лет? — спросил мистер Дин, снова откидываясь в кресле.

— Шестнадцать… то есть мне скоро будет семнадцать, — сказал Том, надеясь, что дядя заметит пушок у него на щеках.

— Так, так… Твой отец как будто хотел сделать из тебя инженера?

— Ну, вряд ли я смогу этим сразу зарабатывать деньги, как вы думаете?

— Это верно, но человек вообще не зарабатывает много денег, когда ему всего шестнадцать, мой мальчик. Однако ты много учился, ты, верно неплохо разбираешься в счетоводстве, а? Знаешь ты бухгалтерию?

— Нет, — запинаясь ответил Том. — Мы до нее еще не дошли. Но мистер Стеллинг говорил, что у меня хороший почерк, дядя. Вот посмотрите, — добавил Том, кладя на стол копию списка, который он сделал накануне…

— Неплохо, неплохо. Но, видишь ли, при самом лучшем почерке ты можешь стать не более чем простым переписчиком, если ты нисколько не разбираешься в бухгалтерии и не знаешь счетоводства, А переписчики — это дешевый товар. Чему же ты тогда учился в школе?

Мистера Дина никогда не интересовали вопросы образования, и он не имел ни малейшего понятия о том, чем занимаются в дорогих школах.

— Мы изучали латынь, — начал Том, останавливаясь после каждого пункта, словно пересматривая книги на парте, чтобы помочь своей памяти, — много латыни, и последний семестр я писал сочинения, одну неделю по-латыни, другую — по-английски; и греческую и римскую историю; и геометрию; и я начал алгебру, но скоро снова бросил; и один день в неделю мы занимались арифметикой. Потом мне давали уроки рисования, и еще были разные книги, которые мы читали или учили из них наизусть: „Английская поэзия“ и „Часы досуга“,[56]а последнее полугодие — „Риторика“ Блэра.[57]

Мистер Дин снова постучал по табакерке и поджал губы; он чувствовал себя в положении тех достойных людей, которые, прочитав таможенный справочник, обнаруживают, что в страну ввозится множество товаров, о которых они никогда не слышали; как деловой человек, он был слишком осторожен, чтобы поспешно судить о сырье, с которым не имел раньше дела, но он предполагал, что если бы это на что-нибудь годилось, ему, мистеру Дину, вряд ли было бы о том неизвестно: Что касается латыни, он имел на этот счет свое мнение: он считал, что в случае новой войны, поскольку никто больше не носит пудреных париков, было бы неплохо ввести налог на латынь как предмет роскоши, нужный только высшим классам и не приносящий никакого дохода фирме Гест и К0. Но, как он понимал, „Часы досуга“ могли быть вещью менее безобидной. В целом этот список предметов вызвал в нем нечто вроде отвращения к бедному Тому.

— Ну что ж, — сказал он наконец довольно холодным, даже саркастическим тоном, — ты потратил три года на все эти вещи — ты должен был все это неплохо усвоить. Не лучше ли тебе выбрать такое занятие, где это может пригодиться?

Том покраснел и продолжал с новой энергией:

— Мне бы не хотелось ничем таким заниматься, дядюшка. Я не люблю латыни и всех этих наук. И на что они мне, если не сделаться младшим учителем в школе, — а для этого я недостаточно хорошо их знаю. Да я скорее пойду в погонщики. Я не хочу быть учителем или чем-нибудь вроде этого. Я бы хотел заняться таким делом, где я мог бы добиться успеха… мужским делом, где бы я должен был присматривать, чтобы все шло как надо, и мог заслужить всеобщее уважение. И я хочу содержать свою мать и сестру.

— Ну, молодой человек, — сказал мистер Дин, движимый склонностью разбивать юношеские надежды — что дородные, преуспевающие в жизни джентльмены пятидесяти лет считают одной из приятнейших своих обязанностей, — это легче сказать, чем сделать, вот оно что.

— Но разве вы не так добились успеха? — сказал Том, несколько раздосадованный тем, что дядя не спешит стать на его точку зрения. — Я хочу сказать — разве вы не получали должности все лучше и лучше благодаря своим способностям и хорошему поведению?

— Да, да, сэр, — сказал мистер Дин, поудобней устраиваясь в кресле, с полной готовностью заняться обозрением своего прошлого. — Но я расскажу тебе, как я добился успеха. Я не сел верхом на палочку в расчете, что она превратится в лошадь, если я посижу на ней достаточно долго. Я внимательно ко всему приглядывался и ничего не пропускал мимо ушей, сэр, и я не жалел своей спины, и интересы моего хозяина были моими интересами. К примеру — посмотрев, как идут дела на мельнице, я сразу увидел, что там зря тратится пять сотен фунтов в год. Да, сэр, когда я начинал, я знал не больше мальчишки из приюта, но я скоро понял, что и шагу не смогу ступить без бухгалтерии и стал изучать ее в свободные часы, после работы. Посмотри-ка. — Мистер Дин раскрыл конторскую книгу и показал Тому страницу. — У меня неплохой почерк, и мало кто может потягаться со мной в устном счете, а добился я всего этого тяжелым трудом и платил за обучение из заработанных мною же денег — часто за счет обеда и ужина. Я старался докопаться до сути всего, с чем мы сталкиваемся в нашем деле, и узнать побольше о своей работе, а потом я над всем этим раздумывал. Да что там, я не механик и не претендую на это, но я предложил кое-какие вещи, которые и в голову не пришли механикам, и это неплохо сказалось на наших доходах. И нет таких товаров из тех, что грузят на корабли в нашей пристани или сгружают с них, чтобы я не разбирался в их качестве. Если я получал новую должность, сэр, то потому, что умел стать годным для нее. Ежели ты хочешь попасть в круглую дырочку, ты должен превратиться в шарик… вот оно что.

Мистер Дин снова постучал по крышке табакерки. Он увлекся предметом разговора и совершенно забыл, какое отношение имеет этот ретроспективный обзор к его слушателю. Он нередко и раньше находил повод поговорить на эту тему и сейчас совершенно упустил из виду, что это не беседа за рюмкой портвейна.

— Но, дядюшка, — чуть-чуть жалобно сказал Том, — это как раз то, что бы я хотел сделать. Разве я не могу добиться успеха таким же образом?

— Таким же образом? — повторил мистер Дин, внимательно глядя на Тома, словно прикидывая, чего он стоит. — Ну, тут надо выяснить еще кое-какие вопросы, мастер Том. Прежде всего — из какого ты сделан теста и ту ли ты прошел обработку, что надо. Но вот что я тебе скажу. Твой бедный отец пошел по неверному пути, дав тебе образование. Это не мое было дело, я и не вмешивался, но вышло так, как я думал. Ты научился таким вещам, которые недурны для молодого джентльмена, вроде нашего Стивена Геста, которому всю жизнь придется только одним заниматься — подписывать чеки, так что он может с таким же успехом держать латынь в голове, как и любую другую начинку.

— Но, дядя, — серьезно сказал Том, — я не понимаю, чем латынь может мне помешать. Я скоро все это забуду, что за важность! Я должен был готовить уроки, когда учился в школе, но я всегда думал, что проку мне от них потом не будет… Я и не очень-то старался.

— Да, да, все это прекрасно, — согласился мистер Дин, — но это не меняет того, что я хотел сказать. Латынь и прочую ерунду ты скоро забудешь, верно, — но что у тебя останется? К тому же это избавило тебя от грубой работы, и ты вырос белоручкой. А что ты знаешь? Начнем с того, что ты совсем не разбираешься в бухгалтерии, а считаешь хуже простого торговца. Тебе придется начинать с самой нижней ступеньки, если ты хочешь преуспеть в жизни. Что толку забывать науку, за которую отец платил столько денег, ежели ты не выучишься ничему другому?

Том изо всей силы закусил губу; он чувствовал, что к глазам его подступают слезы, и готов был скорее умереть, чем заплакать.

— Ты хочешь, чтобы я помог тебе устроиться, — продолжал мистер Дин. — Что же, в этом нет ничего предосудительного. Я охотно для тебя что-нибудь сделаю. Но вы, теперешние молодые люди, думаете, что можно начать с легкой работы и веселой жизни: вы хотите сесть на лошадь, прежде чем походите пешком. Ты должен помнить, что ты собой представляешь, — ты парень шестнадцати лет, не обученный никакому определенному делу. Вас таких, ни на что не годных, пропасть — хоть пруд пруди. Ну, ты мог бы пойти куда-нибудь в ученики — например, к аптекарю, там бы хоть твоя латынь пригодилась…

Том хотел было заговорить, но мистер Дин движением руки остановил его.

— Стоп! Послушай, что я тебе скажу. Ты не хочешь быть учеником — я знаю; я знаю, ты хочешь быстро двигаться вперед… и тебе не по душе стоять за прилавком. Но если ты будешь переписчиком, тебе предстоит стоять за конторкой и целый день не видеть ничего, кроме пера и чернил; это не сулит никакого будущего, и в конце года ты будешь не намного умней, чем был в начале. Жизнь состоит не из одной только бумаги, пера и чернил, молодой человек, и если ты хочешь продвинуться, ты должен знать, что она собой представляет. Самое лучшее место для тебя сейчас было бы в гавани или на товарных складах, там бы ты узнал, что к чему… Но, я уверен, тебе это будет не по вкусу; там придется и померзнуть и помокнуть, да еще толкнуть могут какие-нибудь грубые парни. Слишком ты для этого деликатный джентльмен.

Мистер Дин замолчал и испытующе посмотрел на племянника. Не без внутренней борьбы Том ответил:

— Я лучше буду делать то, что окажется полезным для меня в конечном счете, сэр, и примирюсь с тем, что неприятно сейчас.

— Неплохо, если только ты выдержишь до конца. Но ты должен помнить — мало ухватиться за веревку, нужно тянуть и тянуть. Вы, парни, у которых пусто в голове или в кармане, ошибаетесь, когда думаете, что скорее чего-нибудь добьетесь, если попадете на место, где не испачкаете ручек, чтобы продавщицы из магазинов могли принимать вас за важных джентльменов. Я не так начинал, молодой человек: когда мне было шестнадцать, моя куртка пахла смолой, и я не боялся взять в руки головку сыра. Вот почему я ношу теперь тонкое сукно и сижу за одним столом с хозяевами лучших фирм в Сент-Огге.

Мистер Дин постучал по табакерке и расправил плечи: казалось, он даже несколько раздался вширь под своим жилетом с выпущенной поверх цепочкой от часов.

— А сейчас у вас нет, дядюшка, какого-нибудь свободного места, для которого я мог бы подойти? Мне бы хотелось сразу взяться за работу, — сказал Том дрогнувшим голосом.

— Погоди, погоди, спешить некуда. Ты должен иметь в виду, что, если я устраиваю тебя на место, для которого ты еще молод, только потому, что ты случайно мой племянник, то я за тебя отвечаю. И никаких других оснований кроме того, что ты мой племянник, пока нет; ведь еще надо посмотреть, выйдет ли из тебя толк.

— Надеюсь, я не опозорю вас, дядюшка, — сказал Том с обидой, естественной для мальчика его лет, когда он убеждается в малоприятной истине, что на него не очень-то спешат положиться. — Я слишком дорожу своим добрым именем.

— Славно сказано, Том, славно сказано! Так и надо смотреть на вещи, и я никогда не откажу в помощи тому, кто сам знает себе цену. Я сейчас присматриваюсь к одному юноше — ему двадцать два года. Я посодействую ему как смогу, у него есть хватка. Но он зря времени не терял — первоклассный калькулятор: в одну секунду может сказать, какому кубическому объему соответствует такой-то вес любого товара, а на днях надоумил меня насчет нового рынка сбыта шведской коры; удивительно хорошо разбирается в товарах, этот молодой человек.

— Я, пожалуй, сразу возьмусь за бухгалтерию — да, дядюшка? — сказал Том, стремясь доказать свою готовность сделать все, что в его силах.

— Да, да, это не помешает. Только… А, Спенс, вы вернулись? Ну, Том, сейчас я тебе больше ничего не могу сказать, и мне пора снова приниматься за работу. До свиданья. Передай привет матери.

Мистер Дин дружески протянул ему руку, показывая, что разговор окончен, и Том не осмелился задать ему больше ни одного вопроса, особенно в присутствии мистера Спенса. Он вышел на улицу. Было по-прежнему сыро и холодно. Ему нужно было зайти к дядюшке Глеггу насчет своих денег в банке, и к тому времени, когда он двинулся в обратный путь, туман сгустился еще больше, и в двух шагах уже ничего не было видно. Но когда он снова шел по Ривер-Стрит, его внимание привлекли слова „Дорлкоутская мельница“, написанные крупным шрифтом на афише, выставленной в витрине магазина. Казалось, ее поместили там нарочно, чтобы она бросилась Тому в глаза. Это был перечень вещей, поступающих на следующей неделе в продажу с аукциона, — и Том прибавил шагу, чтобы поскорее выбраться из города.

На обратном пути Том уже не строил планов относительно далекого будущего — он только чувствовал тяжесть настоящего. Ему казалось несправедливым, что дядюшка Дин не доверяет ему — не увидел с первого взгляда, что Том справится с любой работой, в чем сам Том нисколько не сомневался. Похоже на то, что ему, Тому Талливеру, вряд ли удастся занять заметное место в обществе, и в первый раз у него упало сердце при мысли, что он действительно ничего не знает и очень мало умеет. Кто этот достойный Зависти юноша, которому ничего не стоит в одну секунду сказать вам кубический объем любой вещи и который вносит предложения насчет шведской коры? Шведская кора! Том был всегда очень доволен собой, несмотря на то, что он не умел доказывать теоремы и переводил „Nunc illas promite vires“[58]как „Теперь обещайте этим людям“, но тут он вдруг почувствовал себя в невыгодном положении из-за того, что знает меньше другого. Наверно, с этой шведской корой связана куча вещей, которые, знай он их, помогли бы ему добиться успеха. Да, куда легче играть важную роль, имея горячего скакуна под новым седлом.

Два часа назад, когда Том шел в Сент-Огг, он видел отдаленное будущее как заманчивую песчаную отмель, которую отделяет от него узкая полоса гальки; он был на поросшем травой берегу и надеялся быстро оставить гальку позади. Но теперь в ноги ему врезались острые камни, полоса гальки стала шире, а песчаная отмель почти совсем скрылась вдали.

— Что сказал дядюшка Дин, Том? — спросила Мэгги, беря Тома под руку, когда он угрюмо стоял на кухне, греясь у огня. — Обещал он тебе место?

— Нет, не обещал. Он вообще не обещал мне ничего определенного; он, по-видимому, думает, что мне не получить хорошего места. Я слишком молод.

— Но он разговаривал с тобой любезно?

— Любезно?! Да какое это имеет значение? Пусть бы говорил как угодно, лишь бы дал мне работу. Но все так досадно и неудачно… Я все эти годы учил латынь и прочие глупости, а мне это совершенно ни к чему… И теперь дядюшка говорит, что я должен взяться за бухгалтерию и калькуляцию и еще что-то в этом роде. Он, видно, считает, что я ни на что не годен.

И Том, горько сжав губы, уставился в огонь.

— Ах, как жаль, что здесь нет Домини Сэмсона,[59]— сказала Мэгги, которая не могла отказаться от шутки даже в грустную минуту. — Если бы я занималась с ним бухгалтерией, двойной и итальянской, как Люси Бертрам,[60]я могла бы выучить и тебя, Том.

— Ты выучишь! Ну, еще бы! Другого от тебя не услышишь, — рассердился Том.

— Том, милый, я просто пошутила, — сказала Мэгги, прижимаясь щекой к его плечу.

— Ну, Мэгги, вечно у тебя одно и то же, — проворчал Том, хмурясь, как всегда, когда хотел выказать справедливую строгость. — Вечно ты задираешь передо мною нос и ставишь себя выше всех. Я уже несколько раз хотел сказать тебе об этом. Ты не должна была так говорить с тетушками и дядюшками — и могла предоставить мне позаботиться о матери и о тебе, а не выскакивать вперед. Тебе кажется, что ты знаешь все лучше всех, а сама почти всегда неправа. Я получше во всем разбираюсь, чем ты.

Бедный Том! Ему только что пришлось выслушать нотацию и проглотить не одну горькую пилюлю: он искал случая поднять себя в своих глазах, а тут можно было с полным основанием сорвать на ком-то сердце. Мэгги вспыхнула, и губы ее задрожали. В ней боролись разноречивые чувства: возмущение и любовь, благоговейный трепет и невольный восторг перед его столь твердым и непреклонным характером. Она молчала. С языка ее рвались злые слова, но она проглотила их и наконец промолвила:

— Ты часто думаешь, Том, что я важничаю, когда у меня этого и в мыслях нет. Я вовсе не хочу ставить себя выше всех: я знаю, вчера ты вел себя куда лучше, чем я. Но ты всегда так со мной резок, Том. — В ней снова поднималось негодование.

— Нет, я не резок, — сурово и решительно произнес Том. — Я добр к тебе и всегда буду добрым, я всегда буду о тебе заботиться. Но ты должна меня слушаться.

Тут в комнату вошла мать, и Мэгги выбежала, чтобы подступающие к горлу слезы не вырвались наружу прежде, чем она будет в безопасности у себя в комнате. Это были очень горькие слезы. Все, все относились к ней так жестоко; ни от кого она не слышала доброго слова, не видела нежности, никто не жалел, не баловал ее, как в том воображаемом мире, который она создавала в мечтах. В книгах все были милые и ласковые, им доставляло удовольствие сделать другого счастливым, и не в постоянных попреках выражалась их доброта. Но действительный мир, Мэгги чувствовала, был далеко не таким приятным; в этом мире люди лучше всего относятся вовсе не к своим родным, которых они якобы любят. А если в жизни нет любви, что еще остается в ней для Мэгги? Ничего кроме нужды да мелких огорчений матери… да еще, может быть, надрывающей сердце детской беспомощности отца. Нет печали безнадежнее, чем печаль ранней юности, когда душа наша полна порывов, а опыт прошлого, опыт жизни других людей, еще не может служить нам поддержкой; те, кто смотрит со стороны, слишком легко относятся к этим юношеским терзаниям, как будто их способность заглядывать в будущее может осветить настоящее для слепого страдальца.

Девочку в коричневом платье, с глазами, покрасневшими от слез, и откинутыми на спину толстыми косами, что сидела у постели больного отца, глядя на унылые стены печальной обители, ставшей теперь средоточием ее мира, переполняли нетерпеливое стремление ко всему прекрасному и радостному и страстная жажда знания; ее ухо старалось уловить сказочную музыку, которая, так и не приблизившись, замирала вдали; ее томила глухая, неосознанная тоска по чему-то, что связало бы воедино все удивительные впечатления этой непостижимой жизни и помогло ей найти свое место в ней.

Нечего удивляться, что такое противоречие между внутренним и внешним миром приводит к мучительному душевному разладу.