Глава IX ЕЩЕ ОДНА ЗАПИСЬ В ФАМИЛЬНОЙ БИБЛИИ

 

За этим первым моментом самоотречения и покорности последовали дни отчаянной душевной борьбы; становясь все крепче, мельник мог шире охватить внутренним взором то сложное положение, в которое он сам себя поставил. Измученное животное не рвется с привязи; так и мы, ослабленные болезнью, не можем отказаться от обетов, которые потом, когда мы наберемся сил, представляются нам немыслимыми. Были дни, когда Талливеру казалось, что выполнить данное им Бесси обещание выше сил человеческих: он дал согласие, не зная, чего она от него потребует… Она с таким же успехом могла попросить его поднять на плечи дом. Но, помимо мысли, что он, женившись на Бесси, сделал ее несчастной, были и еще соображения, говорившие в пользу просьбы жены. Он видел здесь возможность, отказывая себе во всем, скопить из жалованья деньги, чтобы вернуть все сполна кредиторам, а вряд ли ему будет легко найти себе другое столь подходящее место. Он привык вести не слишком обременительную жизнь, много распоряжаться и мало работать и не знал, приспособится ли к новому делу. А если ему ничего не останется, кроме поденной работы, и жене придется прибегнуть к помощи сестер? Перспектива вдвойне для него неприятная после того, как они позволили продать все сокровища Бесси — наверняка с умыслом, чтобы восстановить ее против мужа: пусть почувствует, что это он довел ее до такой крайности. Слушая их увещания, когда они приезжали убеждать его, что он обязан это сделать ради Бесси, он отводил глаза, и лишь когда они поворачивались к нему спиной, бросал на них исподтишка гневные взгляды. Только страх, что иначе ему придется прибегнуть к их помощи, мог побудить его последовать их совету.

Но сильнее всего в нем говорила любовь к старым местам, где он бегал когда-то еще мальчишкой — так же, как впоследствии Том. Талливеры жили здесь уже много поколений, и он помнил, как, сидя зимними вечерами на низкой скамеечке, слушал рассказы отца о старой, наполовину бревенчатой мельнице, которая стояла на этом же месте, пока не была почти совсем разрушена наводнением, и его дед снес ее и поставил новую. Когда мистер Талливер начал уже ходить и снова увидел все то, к чему с детства привык его взор, — тут-то он по-настоящему почувствовал, как крепко держит его любовь к родному дому, который стал частью его жизни, частью его самого. Он не мог вынести мысли, что ему придется оставить его — дом, где он различал скрип каждой двери и каждых ворот, где форма и цвет каждой крыши для него хороши, потому что они питали его юные чувства. Наши высокоученые пилигримы, взращенные на книгах о путешествиях и уносящиеся воображением в Замбези, которым некогда задерживаться у зеленых изгородей — ведь им надо поскорее попасть в тропики, где они как дома среди пальм и смоковниц, — вряд ли могут хоть отчасти попять, что за чувства питает такой старозаветный человек, как Талливер, к месту, с которым связаны все его воспоминания и где жизнь кажется привычной старой мотыгой с отполированной временем ручкой, уютно покоящейся в его ладони. А он сейчас жил воспоминаниями далекого прошлого, которые особенно ярко встают в нашей памяти в часы вынужденного безделья, когда мы оправляемся от болезни.

— Да, Люк, — сказал он однажды, глядя на сад, — я помню тот день, когда посадили эти яблони. Никто так не умел сажать деревья, как мой отец, — для него прямо праздник был достать повозку саженцев… а я вечно бегал за ним, как собачонка, и в жару и в холод.

Затем он повернулся и, прислонившись к садовым воротам, оглядел строения напротив.

— Старая мельница будет скучать по мне — а, Люк? Говорят, когда мельница переходит в другие руки, река гневается… Я слышал, как отец не раз говорил это. Кто знает — может, оно и верно, мудреный это свет, тут без нечистого не обошлось… Мне этот свет оказался не под силу, я знаю.

— Да, сэр, — сочувственно сказал Люк, — как подумаешь про ржу на пшенице да как скирды сами загораются и про всякое такое, что я перевидал на своем веку… свет, и вправду, часто кажется чудным: вот у последней свиньи, что мы закололи, сало плавится точно масло — ничего на сковородке не остается.

— Помню, словно это вчера было, — продолжал мистер Талливер, — как мой отец начал варить солод. Так и вижу тот день, когда была закончена солодовня. Я думал, эт0 какой большой праздник; мать тогда приготовила плум-пудинг, и я сказал матери… она была красивая черноглазая женщина, моя мать, — Мэгги будет как две капли воды на нее похожа… — Здесь мистер Талливер зажал палку между колен и вынул табакерку, чтобы в полной мере насладиться историей, которую рассказывал, роняя слово за словом, будто образы прошлого отвлекали его в сторону. — Я был совсем маленький мальчик, немногим выше материных колен… Она так любила нас, ребятишек, Гритти и меня… И я сказал ей: «Мать, — сказал я, — теперь каждый день будет плум-пудинг, раз у нас новая солодовня?» Она рассказывала мне это до своего смертного часа. Она была еще молодая женщина, когда умерла, — моя мать. Но вот уже сорок лет с лишком прошло с тех пор, как построили солодовню, и не было дня за это время, чтобы я не выглянул утром во двор посмотреть первым делом на нее, и так круглый год. Я бы ума решился на новом месте. Я буду словно в чужом лесу… Как ни прикидывай — все тяжко… Хомут натрет мне холку, но все же лучше тянуть свой воз по старой дороге, чем по новой.

— Да, сэр, — отозвался Люк, — вам будет легче здесь, чем в другом месте. Я сам недолюбливаю новые места, все гам так нескладно… на колесах у фургонов узкие ободья, может статься — и перелазы иначе сделаны, и овсяные лепешки по-другому пекут, как вот в верховьях Флосса. Нет хуже, как уезжать из родных мест.

— Но боюсь, Люк, они захотят рассчитать Бена, и тебе в помощь останется один парнишка… Ну, и я могу немного пособить на мельнице. Твое место станет похуже, чем прежде.

— Не тревожьтесь, сэр, я о том не пожалею. Я был с вами двадцать лет, а двадцать лет не прибегут, коли вы им посвистите, как и деревья от того не вырастут, — все в руках божьих. Я не терплю новых кушаний и новых лиц, никогда не знаешь, придутся ли они тебе по нутру.

Закончилась прогулка в молчании, ибо Люк, стремясь убедить хозяина, был необычно многоречив и совершенно истощил свои словесные запасы, а мистер Талливер вернулся от воспоминаний детства к мучительным раздумьям о стоящем перед ним выборе. Мэгги заметила, что он был необыкновенно рассеян за вечерним чаем. Потом он сидел, понурившись, в кресле и, уставясь в пол, шевелил губами и время от времени покачивал головой. Но вот он пристально посмотрел на миссис Талливер, которая вязала, сидя против него, затем на Мэгги, склонившуюся над шитьем; она всем существом своим чувствовала, что в душе отца происходит тяжелая драма. Вдруг мистер Талливер взял кочергу и с яростью разбил большой кусок угля.

— Господи боже мой, мистер Талливер. о чем ты только думаешь? — проговорила жена, испуганно взглядывая на него. — Ты совсем не жалеешь уголь, разбиваешь большие куски, а у нас его и так мало осталось, одному богу известно, откуда мы достанем еще.

— Мне кажется, ты не совсем хорошо себя чувствуешь, отец, а? — сказала Мэгги. — Тебя что-нибудь тревожит?

— Почему это до сих пор нет Тома? — в нетерпении спросил мистер Талливер.

— Боже мой! Разве уже пора? Мне надо пойти приготовить ему ужин, — сказала миссис Талливер и, положив на стол вязанье, вышла из комнаты.

— Уже почти половина девятого, — проворчал мистер Талливер. — Он должен скоро быть. Пойди, принеси большую Библию и открой ее на первом листе, где все записано. И достань перо и чернила.

Мэгги, удивленная, повиновалась, но отец больше ни о чем ее не стал просить и только прислушивался, не раздадутся ли шаги Тома на гравиевой дорожке, раздраженный, по-видимому, тем, что поднявшийся ветер заглушает своим ревом все другие звуки. В глазах его горел странный огонь, порядком напугавший Мэгги; теперь уже и она не могла дождаться Тома.

— А, вот он, — взволнованно сказал мистер Талливер, когда наконец раздался стук в дверь.

Мэгги пошла открыть Тому, но из кухни уже спешила мать.

— Погоди, Мэгги, я сама открою.

Миссис Талливер стала немного побаиваться сына, но ревниво относилась к малейшей услуге, оказанной ему другими.

— Ужин готов, стоит на столе у камина, — сказала она, когда он разделся. — Тебе никто не будет мешать: я знаю, ты этого не любишь, и я не буду с тобой разговаривать.

— Мне кажется, мама, Тома хочет видеть отец, — сказала Мэгги, — он должен сперва зайти в гостиную.

Том вошел в комнату, как всегда по вечерам — угрюмый, но, увидев раскрытую Библию и чернильницу, встревоженно и удивленно взглянул на отца, встретившего его словами:

— Входи, входи. Что так поздно сегодня? Ты мне нужен.

— Что-нибудь случилось, отец? — спросил Том.

— Садись, все садитесь, — повелительно произнес мистер Талливер. — Том, ты подойди сюда; я хочу, чтобы ты кое-что записал в Библию.

Все трое сели, глядя на него. Оп начал медленно, посмотрев на жену:

— Я принял решение, Бесси, и не отступлюсь от своего слова. Мы ляжем с тобой в одну могилу, и не надо нам держать зла друг против друга. Я останусь на старом месте и буду служить Уэйкему… и служить буду честно, Талливер не может быть нечестным — помни это, Том. — Здесь голос его поднялся. — Меня будут винить, что я не выплатил все сполна… но я тут ни при чем… все потому, что на свете развелось столько мошенников. Мне не под силу было тягаться с ними, пришлось уступить. Я суну свою шею в ярмо, потому как ты вправе сказать, что я довел тебя до нищеты, Бесси… И я буду служить ему честно, словно он и не мошенник: я честный человек, хотя никогда мне больше не держать высоко головы… Я сломанное дерево… сломанное дерево.

Он замолчал и посмотрел в землю. Затем, вдруг подняв голову, сказал громким и проникновенным голосом:

— Но я не прощу ему! Я знаю — они говорят, будто он не хотел причинить мне зла… Так-то нечистый и помогает мошенникам… Уэйкем был всему затейщик… но он слишком важный господин… знаю, знаю. Говорят, я не должен был начинать тяжбу. Но кто сделал так, что ни арбитража нет, ни справедливости не добиться? Ему-то все нипочем; он один из этих важных джентльменов, что наживают деньги на бедных людях, а когда пустят их по миру, начинают им же благодетельствовать. Я ему не прощу! Да падет на его голову позор, чтобы родной сын от него отвернулся. Хоть бы он такое что сделал, чтобы его послали щебенку бить на дороге! Да нет, он слишком большой мошенник, закону не наложить на него руку. И запомни это, Том, — ты тоже никогда не прощай ему, коли хочешь быть мне сыном. Может, еще наступит время, что ты отплатишь ему… Для меня оно уже не придет — моя голова в ярме. Теперь пиши… пиши это в Библию.

— О, отец, что ты! — воскликнула Мэгги, бледная и трепещущая, опускаясь на пол у его колен. — Грешно проклинать своих ближних и таить в душе зло.

— Нет, не грешно, говорю тебе, — исступленно проговорил отец. — Грешно, когда мошенники живут припеваючи — Это работа дьявола. Делай, как я тебе говорю, Том. Пиши!

— Что мне писать, отец? — спросил Том с мрачной покорностью.

— Пиши, что твой отец, Эдуард Талливер, поступил на службу к Джону Уэйкему, человеку, разорившему его, потому как обещал жене сделать, что в его силах, чтобы загладить свою вину перед ней, и потому как хотел умереть на старом месте, где сам родился и где родился его отец. Напиши все это как положено… ты знаешь как… а потом напиши, что пусть все это и так — я не простил его и, хоть служить ему буду честно, желаю ему всякого зла. Напиши это.

В мертвой тишине перо Тома двигалось по бумаге. Миссис Талливер была испугана, Мэгги трепетала, как лист.

— Ну, послушаем, что ты написал, — сказал мистер Талливер.

Том медленно прочитал вслух свою запись.

— А теперь напиши… напиши, что и ты никогда не забудешь того зла, которое Уэйкем причинил твоему отцу, и отомстишь ему и его родным, коли это будет в твоих силах. И подпишись: Том Талливер.

— О нет, отец, милый отец! — прошептала Мэгги, еле шевеля губами от ужаса. — Ты не должен заставлять Тома писать это.

— Замолчи, Мэгги! — сказал Том. — Я так напишу.