Глава 12. Машину вел Натэниел, потому что меня слишком трясло

Машину вел Натэниел, потому что меня слишком трясло. Я действовала, двигалась вперед, решала проблемы по одной, но будто сама земля, по которой я шла, воздух, которым я дышала, стали ненадежными и незнакомыми. Будто изменилось все, потому что изменилась я.

Но я знала, что это не так. Я знала, что как бы тебе ни было плохо, какие бы страшные вещи с тобой ни случились, мир продолжает вертеться вокруг своей оси. Остальной мир даже понятия не имеет, какие чудовища грызут тебе сердце. Когда-то, давным-давно, меня поражало, как это так: такое смятение, такая боль, а миру глубоко на все наплевать. Мир, творение в целом, создан так, чтобы продолжать жить, жить дальше без любого из нас. Ощущение полного пренебрежения, и, собственно, справедливое. Но опять-таки: если бы земля переставала вертеться только потому, что у кого-то из нас случился неудачный день, мы бы уже летали в космосе.

Так что я съежилась на пассажирском сиденье джипа в предрассветной темноте, зная, что переменилась только я. Но перемена случилась такая, что ощущалась она, будто мир сменил орбиту — чуть-чуть.

Июнь вернулся к обычной своей липкой жаре. Натэниел был одет в топ и шелковые спортивные шорты. Волосы длиной почти до лодыжек он заплел свободной косой, подсунутой под ляжку на сиденье. Опыт говорил ему, что если пустить косу на пол, она мешает нажимать педали. И рычаг переключения скоростей тоже может запутать. У меня таких длинных волос не было никогда.

Он только пару месяцев назад получил права, хотя ему уже было двадцать. Габриэль, их прежний альфа, независимости не поощрял. Я ее даже слегка от них требовала — в той мере, в которой они на нее способны. Сначала Натэниел терялся, когда я требовала от него, чтобы он сам за себя решал, но в последнее время оно стало получаться лучше. Что давало надежду, а какая-то надежда мне нужна была прямо сейчас.

Он привез мне одежду в эту импровизированную больницу. Черные джинсы, темно-синяя футболка, черный лифчик, достаточно низкий, чтобы не вылезать из-под выреза, трусы ему под цвет, черные спортивные носки, черные кроссовки, черная рубашка с короткими рукавами, чтобы прикрыть кобуру с «браунингом». Меня все уговаривали купить главный пистолет поновее, и, быть может, были правы. Есть, наверное, что-то, лучше «браунинга» подходящее к моей ладони. Но я все откладывала — «браунинг» был у меня вроде как часть тела. Без него я ощущала себя как без руки. И нужно что-то посерьезнее размера рукояти, чтобы уговорить меня сменить оружие. Пока что — только я и «браунинг».

Натэниел привез еще мои наручные ножны и серебряные ножи к ним. Их я собиралась оставить в машине, раз на мне короткие рукава. Слишком получился бы агрессивный наряд для полицейского участка.

Только недавно я заменила черные ножны, которые погибли в Нью-Мексико. Это был спецзаказ, и мучо экстра динеро пришлось потратить, чтобы ускорить работу, но дело того стоило. Больше нигде на теле я не могла носить ножи такого размера, чтобы можно было сесть и рукоятка не вылезла.

Мы ехали молча. Натэниел даже радио не включил, что он любил делать — редко он ездил в тишине, если мог включить музыку. Но сегодня он не стал.

Наконец я задала вопрос, на который все никак не было времени.

— Кто мне положил «дерринджер» в карман халата? — Сейчас «дерринджер» ехал в бардачке.

— Я.

— Спасибо.

— У тебя всегда на первом плане два дела: одеться и вооружиться. — Белозубая улыбка мелькнула в свете пролетевшего уличного фонаря. — Не знаю, что для тебя главнее.

Я тоже улыбнулась:

— И я не знаю.

— Как ты? — осторожно спросил он в тишине несущейся машины.

— Не хочу вдаваться.

— Ладно.

Он был один из немногих, кто верил моему первому слову и не продолжал напирать. Если я сказала Натэниелу, что не хочу разговаривать, то мы будем ехать молча. Эта тишина сейчас, честно говоря, была одним из самых приятных звуков за сегодняшний день.

Натэниел припарковался, и мы вышли. У меня была с собой лицензия истребителя, и почти весь здешний народ знал меня в лицо. Тут до меня дошло, что они считают меня мертвой. По дороге к дверям я сообразила, что надо было, наверное, позвонить заранее и обрадовать, но уже было поздно. Я уже была на ярд от двери.

Привычное зрелище интерьера, где я обычно проходила, махнув рукой в знак приветствия, но сегодня дежурный выкатил большие глаза и показал мне, чтобы проходила налево, не через металлодетектор. Однако при этом он взялся за телефон. Ручаться могу, что он звонил в отдел. Не каждый день видишь людей, вставших из могилы. То есть я-то вижу, но копы в большинстве своем — нет.

Я поднималась по лестнице в группу РГРПС, когда детектив Клайв Перри выглянул из дверей. Он был худощавый красивый афроамериканец, и самый неуклонно вежливый человек на этом свете. Он, увидев меня, действительно оступился и удержал себя от падения, лишь ухватившись за перила. Даже прислонился к стене, будто ноги его не держали. Вид у него был потрясенный — нет, испуганный.

— Анита! — сказал он с придыханием. Второй раз за все время нашего знакомства он назвал меня по имени. Я всегда была только миз Блейк.

Я ответила тем же тоном, с улыбкой:

— Привет, Клайв, рада тебя видеть.

Он глянул на Натэниела, снова на меня.

— Но вы же... то есть нам сказали... — Он выпрямился. Даже видно было, как он старается взять себя в руки.

Когда мы дошли до ступеньки, где стоял Перри, он спросил меня:

— Вы умерли?

Я улыбнулась, но почувствовала, как улыбка сползает с лица, когда посмотрела в его глаза. Он спрашивал серьезно. Наверное, раз я поднимаю мертвых, чтобы жить самой, вопрос не так уж смешон, но и еще одно: потрясение его связано не только с тем, что увидел, как я расхаживаю. Был еще и страх перед тем, чем я сейчас стала. Он подумал, что я — ходячий мертвец. В некотором смысле он был ближе к истине, чем мне хотелось признавать, но в остальных — очень далек.

— Нет, Клайв, я не умирала.

Он кивнул, но глаза его остались напряженными. Если я трону его за руку, он вздрогнет? Я не хотела выяснять, так что мы с Натэниелом просто прошли мимо, оставив его на лестнице.

Я вошла в комнату, набитую письменными столами и озабоченным говором людей. В РГРПС три часа ночи — самый пик работы. Шум постепенно стих, когда ребята постепенно обернулись ко мне. Тишина расходилась, как круги на воде, и в конце концов я в тишине шла между столами и обращенными ко мне лицами. Натэниел держался рядом, как красивая тень.

Наконец я произнесла достаточно громко, чтобы меня все слышали:

— Слухи о моей смерти несколько преувеличены. Комната взорвалась шумом. Вдруг меня окружили ребята, среди них несколько женщин. Меня обнимали, хлопали по спине, жали руку. Улыбки, радостные глаза. Никто не проявил тех сомнений, что Клайв Перри на лестнице, и я подумала о его религиозном воспитании — или метафизических взглядах. Он не был сенситивом, но вполне мог вырасти в окружении людей, которые ими были.

А Зебровски просто оторвал меня от земли в медвежьем объятии. Он был только пяти футов восьми дюймов роста, и не такой уж здоровый, но он завертел меня по комнате, потом все же опустил на пол, смеющуюся и не очень твердо стоящую на ногах.

— Черт побери, Анита, я уже и не думал, что увижу когда-нибудь, как ты входишь в эту дверь.

Он откинул со лба спутанные темные локоны, где уже начала пробиваться седина. Постричь его надо, но он всегда такой. И одежда, как всегда, не сочетается, будто он галстук и рубашку выбирал в темноте. Одевался он как дальтоник — или как человек, которому глубоко плевать. Я думаю, верно второе.

— Я тебя тоже рада видеть. Слушай, говорят, вы кого-то тут держите по подозрению в том, что он меня убил?

Его улыбка стала чуть поуже:

— Ага. У нас в камере граф Дракула.

— Так выпустите его оттуда, потому что я, как видишь, вполне жива.

Зебровски прищурился:

— Я видел фото, Анита. Ты была вся в крови.

Я пожала плечами.

Глаза его стали холодными — глазами подозревающего копа.

— Прошло — сколько? Четверо суток? Ты очень бодрая для такой потери крови.

Я сама почувствовала, как у меня лицо стало безразличным, далеким, холодным и непроницаемым, как у любого копа.

— Ты можешь выпустить Жан-Клода? Я бы хотела его отвезти домой до рассвета.

— Дольф захочет с тобой поговорить до твоего ухода.

— Я так и думала. Ты не мог бы начать процедуру освобождения, пока я буду говорить с Дольфом?

— Ты повезешь его к себе домой?

— Я его заброшу по дороге к нему, хотя это совершенно не твое дело. Ты мне друг, Зебровски, но не папочка.

— Никогда не хотел бы быть твоим отцом, Анита. Дольф, может быть, но не я.

Я вздохнула:

— Ага. Так ты подготовишь Жан-Клода к освобождению?

Он секунду-другую глядел на меня, потом кивнул:

— О'кей. — И глянул мимо меня на Натэниела, который скромно держался в сторонке, не мешая встрече старых друзей. — Это кто?

— Мой друг, Натэниел.

Он снова посмотрел на меня:

— А не слишком ли молод?

— Он всего на шесть лет моложе меня, Зебровски. А сегодня он меня подвез, чтобы мне не пришлось вести машину.

Он глянул обеспокоенно:

— А ты как вообще себя чувствуешь?

— Слабость есть пока, но она пройдет.

Он тронул меня за лицо, заглянул в глаза, пытаясь прочесть мысли, наверное.

— Хотелось бы мне знать, что за чертовщина с тобой творится.

Я бестрепетно ответила на его взгляд:

— Мне бы тоже хотелось.

Это его вроде как удивило, потому что он моргнул и убрал руку.

— Я вытащу графа Дракулу из мешка, пока ты будешь чирикать с Дольфом.

У меня чуть сгорбились плечи, и я стала следить, чтобы держаться прямо. Перспектива разговора с Дольфом меня не радовала. Зебровски пошел привести Жан-Клода, Натэниела я оставила беседовать с довольно симпатичной полицейской, а сама пошла в кабинет к Дольфу.

Он стоял у дверей как небольших размеров гора. Шесть футов восемь дюймов, сложение профессионального борца. Темные волосы подстрижены ежиком, торчат голые уши. Костюм отглажен, галстук завязан безупречно. Он уже наверняка отпахал сегодня не менее восьми часов, но выглядит как новенький.

Он посмотрел на меня очень внимательно:

— Я рад, что ты жива.

— Спасибо, я тоже.

Он махнул рукой и повел меня по коридору в сторону от кабинета, от столов, к камерам для допроса. Наверное, хотел поговорить наедине — в уединении, которого не обеспечивали даже стеклянные окна его кабинета. У меня засосало под ложечкой, и пробежала внутри тоненькая струйка страха. Дольфа я боялась не так, как боялась бы одичавшего оборотня или вампира, которого надо убить. Он физического вреда мне не нанесет. Но я боялась этой крутой линии плеч, пристального холодного взгляда, которым он оглянулся, проверяя, что я иду за ним.

Я ощущала, насколько он зол, почти как энергию оборотня. Чем заслужила я такой гнев?

Дольф придержал для меня дверь, и я протиснулась мимо его туши.

— Садись, — сказал он, закрывая за нами дверь.

— Спасибо, я постою. Мне хочется забрать Жан-Клода до рассвета.

— Я слыхал, что вы с ним больше не встречаетесь.

— Он был задержан без предъявления обвинения по подозрению в том, что убил меня. Я жива, так что мне хотелось бы его забрать.

Дольф смотрел на меня такими холодными и непроницаемыми глазами, какими смотрел обычно на свидетеля — не подозреваемого, — который не слишком ему нравится.

— У Жан-Клода чертовски хороший адвокат. Как вы смогли продержать его семьдесят два часа без предъявления обвинения?

— Ты — сокровище города. Я всем сказал, что он тебя убил, и мне помогли на время его потерять.

— Черт побери, Дольф, тебе повезло, что не попался слишком ревностный служака и не сунул его в камеру с окном.

— Да, не повезло.

Я уставилась на него, не зная, что сказать.

— Дольф, я жива. Он меня не трогал.

— А кто?

Тут уж моя очередь пришла смотреть непроницаемыми глазами копа.

Он подошел ко мне, навис надо мной. Запугать меня ростом он не пытался — знал, что это все равно не выйдет. Просто он такой здоровенный. Взяв меня за подбородок, он попытался повернуть мне голову в сторону. Я выдернулась.

— У тебя на шее шрамы, которых неделю назад не было. Блестящие, недавно зажившие. Откуда?

— Ты поверишь, что я не знаю?

— Нет.

— Как хочешь.

— Покажи шрамы.

Я убрала волосы в сторону и позволила ему пальцем провести по зажившей ране.

— Покажи остальные ранения.

— А не нужна ли нам здесь для этого женщина-полисмен?

— Ты действительно хочешь, чтобы их увидел еще кто-нибудь?

В его словах был смысл.

— Дольф, что ты хочешь видеть?

— Я не могу тебя заставить показывать, но мне нужно на них посмотреть.

— Зачем? — поразилась я.

— Сам не знаю, — ответил он, и впервые в его голосе прозвучала усталость.

Я сняла рубашку и положила ее на стол, потом вытянула левую руку и подняла рукав футболки.

Он провел пальцем по следам.

— Почему всегда левая рука? Ей у тебя больше достается.

— Наверное, потому, что я правша. Пока мне жуют левую руку, я вынимаю правой пистолет и прекращаю это занятие.

— Ты убила того, кто это сделал?

— Нет.

Он посмотрел на меня, на миг не сдержав злости:

— Хотелось бы мне в это поверить.

— Мне тоже. Тем более что я говорю правду.

— И кто тебе нанес эти раны, Анита? Или что?

Я покачала головой:

— Этот вопрос улажен.

— Черт побери, Анита, как я могу тебе верить, когда ты мне ничего не говоришь?

Я пожала плечами.

— Рука — это все?

— Почти.

— Мне нужно видеть остальные.

В моей жизни много было мужчин, которых я могла бы обвинить, что они хотят заглянуть мне под рубашку, но Дольф в это число не входил. На эту тему между нами никогда не было напряжения. Я уставилась на него, надеясь, что он возьмет свои слова назад, но он молчал. Надо было знать, что не возьмет.

Я вытащила рубашку из штанов и обнажила лифчик. Еще надо было его приподнять, чтобы показать круглую дыру — не шрам — над сердцем.

Он потрогал ее, как и все остальные, качая головой.

— Будто кто-то хотел у тебя сердце вырвать. — Он поднял глаза: — Анита, каким чертом ты смогла все это залечить?

— Можно одеться?

В дверь постучали, и вошел Зебровски, не ожидая приглашения, пока я все еще запихивала груди в лифчик. У него глаза полезли на лоб:

— Я помешал?

— Мы уже кончили.

— Ну и ну! Я думал, что у Дольфа больше сил.

Мы оба на него вызверились. Он осклабился:

— Граф Дракула оформлен и готов к отъезду.

— Его зовут Жан-Клод!

— Тебе виднее.

Мне пришлось наклониться и пошевелить груди, чтобы лифчик сел правильно. Они оба на меня глазели, а я из упрямства не стала отворачиваться. Зебровски глазел, потому что он жизнерадостный козел, а Дольф — потому что злился.

— Ты согласна сдать анализ крови? — спросил он.

— Нет.

— Мы можем получить судебный ордер.

— На каком основании? Я ничего не нарушила, Дольф, только показала, что я не мертва. Если бы я тебя не знала, я бы подумала, что ты разочарован.

— Я рад, что ты жива.

— Но горюешь, что не можешь взять Жан-Клода за задницу. Так?

Он отвернулся. Наконец я попала в точку.

— В этом дело? Ты огорчен, что не можешь арестовать Жан-Клода и добиться для него казни. Он меня не убивал, Дольф. И все равно ты хочешь его смерти?

— Он уже мертв, Анита. Он просто не знает, что надо лежать.

— Это угроза?

Дольф испустил низкий глубокий выдох:

— Анита, он ходячий труп.

— Я знаю, кто такой Жан-Клод, Дольф. Наверное, лучше, чем ты.

— Это я все время слышу.

— Ты что, злишься, что я с ним встречаюсь? Ты мне не отец, Дольф. Я имею право встречаться с кем хочу.

— Как ты можешь терпеть его прикосновения?

И снова гнев, злость.

— Ты хочешь его убить за то, что он мой любовник? — Я не смогла скрыть удивления.

Он не смотрел мне в глаза.

— Ты меня не ревнуешь, Дольф, и это известный нам обоим факт. Тебе не нравится, что он не человек?

— Он вампир, Анита. — Он наконец посмотрел мне в глаза. — Разве можно трахаться с трупом?

Уровень эмоций был слишком личным, интимным. И тут до меня доперло.

— Дольф, какая женщина в твоей жизни трахается с нежитью?

Он шагнул ко мне, дрожа всем телом, огромные руки сжались в кулаки. Почти багровой волной ярость залила его лицо. Скрипя зубами, он проговорил:

— Выметайся.

Я хотела что-то сказать в извинение, но говорить было нечего. Осторожно пробираясь мимо него, не спуская с него глаз, я вышла в коридор. Но он остался стоять, овладевая собой. Зебровски вывел меня из камеры и закрыл за нами дверь.

Будь я в компании другой женщины, мы бы тут же обсудили, что сейчас произошло. Будь я в компании нескольких женщин, мы бы тоже обсудили. Но Зебровски был копом. А копы на личные темы говорить не будут. Если ты случайно узнаешь о чем-то личном, по-настоящему больном, ты будешь на фиг молчать — разве что сам объект захочет об этом говорить. К тому же я не знала, что сказать. Если жена Дольфа обманывает его с трупом, я не хотела об этом знать. У него два сына и нет дочерей — кто еще это мог бы быть?

Зебровски провел меня через замолчавшую комнату персонала. Когда мы вошли, к нам повернулся человек. Он был высокий, темноволосый, с сединой на висках. Четкие суровые черты лица начали расплываться на краях, но он был красив мужественной красотой, что-то вроде Мальборо. Что-то в нем было знакомое. Но лишь когда он повернулся и стали видны следы когтей на шее, я его узнала. Орландо Кинг был одним из первых охотников за скальпами в стране, пока его чуть не убил один одичавший оборотень. Легенды не сходились в том, что это был за зверь: кто говорил — волк, кто — медведь или леопард. Подробности разрастались так обильно, что я сомневаюсь, чтобы кто-нибудь знал правду, кроме самого Кинга. Кинга — и оборотней, которые чуть его не убили, если, конечно, не все они погибли при этой попытке. У него была репутация охотника, от которого еще никто не уходил, который никогда не прекращал преследования, пока не убивал свою дичь. Он зарабатывал хорошие деньги, читая лекции в стране и за ее пределами. Заканчивал он обычно тем, что снимал рубашку и показывал шрамы. Как на мой вкус, это слишком отдавало цирком, но ладно — не мое же тело. И еще он иногда консультировал полицию.

— Анита Блейк, это Орландо Кинг, — представил его Зебровски. — Мы его пригласили помочь обвинить графа Дракулу в убийстве.

Я сердито взглянула на Зебровски, но он лишь осклабился в ответ. Он будет обзывать Жан-Клода кличками, пока я не перестану реагировать. Чем раньше я это сделаю, тем раньше ему надоест.

— Миз Блейк, — заговорил Орландо Кинг глубоким, рокочущим голосом, который я помнила по его лекциям, — я очень рад видеть вас живой.

— А я очень рада быть живой, мистер Кинг. Последний раз, когда я вас слышала, вы читали лекции на западном побережье. Надеюсь, вам не пришлось прервать поездку, чтобы участвовать в раскрытии моего убийства.

Он пожал плечами, и что-то в этом было, создававшее иллюзию, что он выше, шире, чем на самом деле.

— Нас, тех, что посвятили свою жизнь борьбе с монстрами, так мало. Как я мог не приехать?

— Я польщена, — ответила я. — Я слышала вашу лекцию.

— Да, вы потом подходили ко мне поговорить.

— Польщена еще раз. Вы за год встречаете тысячи людей.

Он улыбнулся и тронул меня за левую руку — едва-едва.

— Но среди них мало тех, чьи шрамы под стать моим. И в этом бизнесе нет даже вполовину таких симпатичных.

— Спасибо.

Он был старше меня поколения на два, и я решила, что его комплимент — не заигрывание, а привычка.

Зебровски скалился, и по этой ухмылке можно было понять: он не считает, что Кинг всего лишь вежлив. Я пожала плечами и не стала обращать внимания. Давно уже я поняла: если делаешь вид, что не замечаешь, когда мужчина с тобой заигрывает, почти всем им надоедает, и они перестают.

— Я рад снова видеть вас, миз Блейк. Тем более живой. Но я знаю, что вы спешите, чтобы успеть до рассвета выручить вашего бойфренда-вампира.

Едва заметная пауза послышалась перед словом «бойфренд». Я вгляделась в его лицо — оно было нейтральным. Ни осуждения, ни порицания — только улыбка и доброжелательность. После ража, в который вошел Дольф, приятный контраст.

— Спасибо, что вы понимаете.

— Я был бы рад возможности поговорить с вами до моего отъезда.

Опять мелькнула мысль, не закидывает ли он удочку, и я сказала единственное, что пришло мне в голову:

— Для обмена опытом?

— Именно.

Я просто не понимаю, как действую на мужчин. Я не настолько привлекательна — или, быть может, не вижу в себе этого качества. Мы пожали друг другу руки, и он не стал удерживать мою ни на секунду дольше, чем нужно, не стискивал ее, никак ничего не сделал такого, что делают мужчины, когда заинтересованы. Может, я просто становлюсь параноиком насчет мужчин?

Зебровски вывел меня через море столов забрать Натэниела. Полицейская, детектив Джессика Арнет, одна из новичков в группе, все еще развлекала Натэниела. Она глядела в его сиреневые глаза так, будто в них была гипнотическая сила. Ее не было, но Натэниел действительно умел слушать. Среди мужчин это бывает редко, и потому ценится даже больше, чем красивое тело.

— Натэниел, нам пора.

Он тут же встал, но успел бросить детективу Арнет такую улыбку, что у нее глаза заискрились. В обычной жизни Натэниел — стриптизер, так что охмуряет он совершенно инстинктивно. Он, кажется, одновременно и осознает, и не осознает своего действия на женщин. Когда сосредоточится, то понимает, что делает. Но когда он просто входит в комнату и к нему поворачиваются головы, он не замечает.

Я тронула его за локоть:

— Скажи тете детективу «до свидания». Мы уже спешим.

— До свидания, тетя детектив, — сказал он. Я подтолкнула его к двери.

Зебровски вывел нас наружу. Наверное, не будь с нами Натэниела, он бы продолжал задавать вопросы. Но Натэниела он видел впервые и не очень знал, что при нем можно обсуждать. Так что он молча довел нас до комнаты оформления задержанных, где в одном из трех кресел сидел Жан-Клод. Обычно здесь все время толпится народ, приходит, уходит, а поскольку места здесь как в чулане, кажется очень людно. А сейчас место занимали два торговых автомата да регистратор за своим зарешеченным окошком — новое название, поскольку слово «тюремщик» из моды вышло. Впрочем, три тридцать утра.

Жан-Клод, увидев меня, встал. Белая сорочка была в пятнах, рукав разорван. Не было впечатления, что его били или как-то обижали, но обычно он фанатично относится к одежде. Такое могло быть вызвано лишь серьезными причинами. Борьбой, быть может?

Я не подбежала к нему, но обняла его, прижала ухо к его груди, держась за него, как за последнюю в этом мире прочную опору. Он гладил меня по волосам и что-то приговаривал по-французски. Я уже достаточно стала понимать, чтобы разобрать, что он рад меня видеть и что я очень хорошо выгляжу. Но все остальное было просто приятным шумом.

Только ощутив присутствие Зебровски у себя за спиной, я отодвинулась, но тут рука Жан-Клода нашла мою руку, и я ее взяла.

Зебровски на меня глядел так, будто впервые видит.

— Чего тебе? — Это прозвучало враждебно.

— Я никогда тебя не видел такой... мягкой. Ни с кем.

Это меня поразило.

— Ты же видел, как я целовалась с Ричардом.

Он кивнул:

— Это было другое. Вожделение. А это... — Он покачал головой, подбирая слова. — С ним ты будто в безопасности.

Мне стукнуло в голову: а ведь он прав!

— А ты умнее, чем кажешься, Зебровски.

— Мне Кэти читает вслух книжки для самообразования. Сам я только картинки смотрю. — Он тронул меня за руку: — Я поговорю с Дольфом.

— Вряд ли это поможет.

Он пожал плечами:

— Если уж Орландо Кинга можно было обратить насчет монстров, то всякого можно.

— То есть?

— Ты когда-нибудь читала, или слышала, или видела его интервью до инцидента? Зебровски пальцами показал кавычки, произнося слово «инцидент».

— Нет. Тогда, кажется, меня еще не интересовала эта тема.

Он скривился:

— Да, я все забываю, ты еще была в пеленках.

— Так расскажи.

— Кинг был мотором и звездой движения, которое хотело объявить ликантропов не людьми, чтобы их можно было убивать на месте и без суда. Потом его поцарапали, и — але-оп! — он смягчился.

— Близость смерти делает с человеком такое, Зебровски.

Он усмехнулся:

— Она не сделала меня лучше, чем я есть.

Когда-то я держала руками его живот, сводя края раны, чтобы не вылезли внутренности, пока мы ждали «скорую». Это случилось перед самым рождеством года два назад. В письмо Санта-Клаусу в том году я включила только одно пожелание: чтобы Зебровски был жив и здоров.

— Если Кэти не может сделать тебя лучше, то не может никто и ничто.

Он осклабился шире, потом лицо его стало серьезнее.

— Я поговорю за тебя с боссом, посмотрю, нельзя ли смягчить его сердце, не прибегая к близкой смерти.

Я посмотрела в это чуть грустное лицо:

— Это потому, что ты увидел, как я его обнимаю?

— Ага.

Я порывисто обняла его:

— Спасибо.

Он оттолкнул меня к Жан-Клоду:

— Ты лучше успей его завернуть в покрывало до рассвета. — И посмотрел мимо меня на вампира: — Берегите ее.

Жан-Клод слегка поклонился:

— Я готов беречь ее настолько, насколько она позволит.

Зебровски рассмеялся:

— Слушай, а он тебя знает!

Мы так и оставили Зебровски заливаться смехом, а регистратора глазеть, потому что ночь уже становилась тоньше. Приближался рассвет, а у меня было еще много вопросов. Натэниел вел машину, мы с Жан-Клодом сидели сзади.