Глава вторая. НЕПОСРЕДСТВЕННЫЕ ФАКТОРЫ МНЕНИЙ ТОЛПЫ

 

 

* 1. Образы, слова и формулы, -- Магическая сила слов и формул. --

Могущественное влияние слов связано с образами, которые ими вызываются, и не

зависит от их реального значения. -- Образы меняются соответственно времени

и расе. -- Обветшание слов. -- Изменение смысла слов сообразно расе.

--Различное значение слова "демократия" в Европе и Америке. * 2. Иллюзии. --

Их значение. -- Они лежат в основе всех цивилизаций. -- Социальная

необходимость иллюзий. -- Толпа всегда предпочитает их истине.

* 3. Опыт. -- Только опыт может упрочить в душе толпы необходимые

истины и разрушить иллюзии, сделавшиеся опасными. -- Во что обходится

необходимый для убеждения толпы опыт. * 4. Рассудок. -- Ничтожность его

влияния на толпу. На толпу можно влиять, действуя на ее бессознательные

чувства. -- Роль логика в истории. -- Тайные причины невероятных событий.

В предшествующей главе мы изучили отдаленные и подготовительные

факторы, развивающие в душе толпы особенную восприимчивость, благодаря

которой в толпе возникают известные чувства и идеи. Теперь нам нужно

рассмотреть факторы, действующие на толпу непосредственным образом. В

следующей главе мы увидим, как надо обращаться с этими факторами, чтобы они

оказали свое действие.

В первой части нашего труда мы изучили чувства, идеи и рассуждения

толпы и можем отсюда вывести общее заключение о способах воздействия на душу

толпы. Мы уже знаем, что поражает воображение толпы, какой силой и

заразительностью обладают внушения, особенно те, которые представляются в

форме образов; но так как происхождение внушений бывает весьма разнообразно,

то и факторы, способные действовать на душу толпы, могут быть очень

различны; поэтому-то и необходимо изучить их отдельно, и такое изучение не

будет бесполезной работой. Толпа несколько напоминает сфинкса из античной

сказки: надо или научиться разрешать загадки, предлагаемые нам ее

психологией, или же безропотно покориться тому, что толпа поглотит нас.

*1. ОБРАЗЫ, СЛОВА И ФОРМУЛЫ Изучая воображение толпы, мы видели, что на

него очень легко действовать, в особенности образами. Такие образы не всегда

имеются в нашем распоряжении, но их можно вызывать посредством умелого

применения слов и формул. Искусно обработанные формулы получают

действительно ту магическую силу, которая им приписывалась некогда адептами

магии. Они могут возбудить в душе толпы самые грозные бури, но умеют также и

успокаивать их. Можно было бы воздвигнуть пирамиду, гораздо более высокую,

чем пирамида Хеопса, из костей лишь тех людей, которые пали жертвами

могущества слов и формул.

Могущество слов находится в тесной связи с вызываемыми ими образами и

совершенно не зависит от их реального смысла. Очень часто слова, имеющие

самый неопределенный смысл, оказывают самое большое влияние на толпу.

Таковы, например, термины: демократия, социализм, равенство, свобода и т.д.,

до такой степени неопределенные, что даже в толстых томах не удается с

точностью разъяснить их смысл. Между тем, в них, несомненно, заключается

магическая сила, как будто на самом деле в них скрыто разрешение всех

проблем. Они образуют синтез всех бессознательных разнообразных стремлений и

надежд на их реализацию.

Ни рассудок, ни убеждение не в состоянии бороться против известных слов

и известных формул. Они произносятся перед толпой с благоговением, и тотчас

же выражение лиц становится почтительным, и головы склоняются. Многие

смотрят на них как на силы природы или сверхъестественные силы. Они вызывают

в душе грандиозные и смутные образы, и окружающая их неопределенность только

увеличивает их таинственное могущество. Они являются таинственными

божествами, скрытыми позади скинии, к которым верующие приближаются с

благоговейной дрожью.

Образы, вызванные словами независимо от их смысла, меняются

соответственно времени и народам, хотя сами формулы остаются неизменными. С

некоторыми словами временно связаны всем известные образы, вызываемые ими.

Слово играет в таком случае роль звонка, вызывающего их появление.

Не все слова и формулы обладают способностью вызывать образы. Бывает

так, что слова, вызывавшие раньше образы, изнашиваются и уже более ничего не

пробуждают в уме. Они становятся тогда пустыми звуками, единственная польза

которых заключается в том, что они избавляют тех, кто их употребляет, от

обязанности думать. Имея маленький запас таких формул и общих мест,

заученных нами в молодости, мы обладаем всем, что нужно, чтобы прожить

жизнь, не утомляя себя размышлениями.

Слова, входящие в состав какого-нибудь известного определенного языка,

с течением веков изменяются очень медленно, но беспрестанно меняются образы,

которые они вызывают, и смысл, который им придается. Вот почему раньше я

высказал уже мнение, что точный перевод выражений какого-нибудь языка,

особенно если дело идет об исчезнувшем народе, -- вещь совершенно

невозможная. В самом деле, что мы делаем, например, подставляя французский

термин вместо латинского, греческого или санскритского, или стараясь понять

книгу, написанную на нашем родном языке два, три столетия тому назад? Мы

простонапросто заменяем образами и идеями, образовавшимися в нашем уме под

влиянием современной жизни, те понятия и образы, совершенно непохожие на

наши, которые зародились под влиянием древней жизни в душе рас, находившихся

в совершенно других условиях существования. Когда люди революции копировали

древних греков и римлян, разве они не придавали словам древних именно тот

смысл, которого у них никогда не было? Какое сходство может, например,

существовать между учреждениями древних греков и теми, которые в наше время

носят аналогичные названия? Чем была в те времена республика, как не

учреждением, аристократическим по существу, собранием маленьких деспотов,

господствующих над толпой рабов, находящихся в самом абсолютном подчинении?

Эти коммунальные аристократии, опирающиеся на рабство, не могли бы

существовать и одной минуты без него.

А слово "свобода", разве оно могло означать то же самое, что означает

теперь, в такую эпоху, когда даже не подозревалась возможность свободно

мыслить и не было более великого и более редкого преступления, как

рассуждения о богах, законах и обычаях государства? Слово "отечество",

например, в душе какого-нибудь афинянина или спартанца было только культом

Афин или Спарты, а вовсе не целой Греции, состоявшей из соперничающих между

собой городов, ведших постоянную войну друг с другом. Какой смысл имело это

же самое слово "отечество" у древних галлов, разделенных на соперничающие

племена, отличавшиеся своей расой, языком и религией, и легко побежденных

Цезарем, так как он постоянно имел среди них союзников? Только Рим дал

галлам отечество, доставив им политическое и религиозное единство. Даже не

заглядывая так далеко, мы видим, что всего лишь два столетия назад слово

"отечество" понималось совсем не так, как теперь, французскими аристократами

вроде великого Конде, которые вступили в союз с иностранцами против своего

монарха. И разве то же самое слово не имело другого смысла для эмигрантов,

думавших, что они повинуются законам чести, сражаясь против Франции? Со

своей точки зрения они, без сомнения, повиновались этим законам, ибо

феодальный закон прикрепляет вассала к его властелину, а не к земле, и

следовательно, где находится этот властелин, там и есть истинное отечество.

Очень многочисленны слова, смысл которых изменился подобным образом, и

добраться до первоначального их смысла вовсе не легко. Справедливо говорят,

что надо много прочесть, прежде чем в состоянии будешь сколько-нибудь

уяснить себе, что означали для наших предков такие слова, как король и

королевская фамилия. Что же можно сказать относительно более сложных

терминов?

И так, значение слов бывает непостоянным, временным и меняется

сообразно векам и народам. Если мы хотим действовать этими словами на толпу,

то прежде всего должны знать, что они означают в данную минуту, а никак не

то, что они некогда означали, или могут означать для индивидов, обладающих

другой духовной организацией.

Таким образом, когда после разных политических переговоров и перемен

религиозных верований в толпе возникает глубокая антипатия к образам,

вызываемым известными словами, то первой обязанностью настоящего

государственного человека должно быть изменение слов. При этом он,

разумеется, не должен касаться сущности вещей, так как эти последние слишком

тесно связаны с наследственной организацией народа, чтобы их можно было

изменить. Рассудительный Токвиль давно уже обращал внимание на то, что труды

консульства и империи состояли главным образом в том, чтобы нарядить в новые

слова большинство учреждений прошлого, т.е. заменить слова, вызывавшие

неприятные образы в воображении толпы, другими, новизна которых мешала

появлению этих образов. Так изменены были, например, названия налогов, хотя

налоги и сборы остались по существу те же.

Самой главной обязанностью государственных людей должно быть,

следовательно, переименование и поименование популярными или же нейтральными

названиями тех вещей, которых толпа уже не выносит более под их прежними

именами. Могущество слов так велико, что стоит только придумать изысканные

названия для каких-нибудь самых отвратительных вещей, чтобы толпа тотчас же

приняла их. Тэн справедливо замечает, что именно призывая свободу и

братство, -- слова очень популярные в те времена, -- якобинцы могли

"водворить деспотизм, достойный Дагомеи, суд, достойный инквизиции, и

организовать человеческие гекатомбы, напоминающие гекатомбы древней

Мексики". Искусство правителей, а также адвокатов, именно и заключается в

том, чтобы уметь обращаться со словами. Главная трудность этого искусства

состоит в том, что в одном и том же обществе, но в разных социальных слоях,

одни и те же слова весьма часто имеют совершенно различный смысл. Внешне в

этих общественных слоях употребляют такие же точно слова, но эти слова

никогда не имеют того же самого значения.

В предшествующих примерах мы указывали на время как на главный фактор

изменения смысла слов. Если мы включим сюда и расу, то увидим, что в одну и

ту же эпоху у народов одинаково цивилизованных, но различной расы, одни и те

же слова выражают часто очень различные идеи. Трудно понять все эти

различия, не совершив многочисленных путешествий, поэтому-то я и не буду на

них настаивать. Я ограничусь лишь указанием на то, что слова, наиболее

употребляемые толпой, обладают различным смыслом у разных народов. К таковым

принадлежат, например, "демократия" и "социализм", столь часто употребляемые

в настоящее время. Эти слова в действительности вызывают совершенно

противоположные образы в душе романских и англосаксонских народов. У латинян

слово "демократия" означает главным образом исчезновение воли и инициативы

индивида перед волей и инициативой общин, представляемых государством. На

государство все более и более налагается обязанность руководить всем,

централизовать, монополизировать и фабриковать все, к государству обращаются

постоянно все партии без исключения -- радикалы, социалисты или монархисты.

У англосаксов в Америке то же самое слово "демократия" означает, наоборот,

самое широкое развитие воли и индивида и насколько возможно большее

устранение государства, которому ничем, даже делом народного просвещения, не

дают управлять, за исключением полиции, армии и дипломатических сношений.

Итак, то же самое слово, которое у одного народа обозначает устранение воли

и индивидуальной инициативы и преобладание государства, у другого получает

совсем иной смысл и означает чрезмерное развитие именно индивидуальной воли

и инициативы и полное устранение государства.

В первой книге этого труда ("Психология народов") я особенно указывал

на различие, которое существует между демократическим идеалом романских

народов и англосаксов. Совершенно независимо от меня Поль Бурже на основании

своих путешествий пришел в своей последней книге "Outre-Mer" к выводам,

почти одинаковым с моими.

*2. ИЛЛЮЗИИ

Начиная с самой зари цивилизации, толпа постоянно подпадала под влияние

иллюзий. Наибольшее число храмов, статуй и алтарей было воздвигнуто именно

творцам иллюзий. Некогда властвовали религиозные иллюзии, теперь на сцену

выступают философские и социальные, но эти грозные владычицы всегда

находились во главе цивилизаций, последовательно развивавшихся на нашей

планете. Во имя иллюзий сооружались храмы Халдеи и Египта, средневековые

религиозные здания, и во имя этих же иллюзий совершился переворот в Европе

сто лет тому назад. Все наши художественные, политические или социальные

понятия непременно носят на себе могущественный отпечаток иллюзий. Человек

иногда повергает в прах эти иллюзии ценой ужасных переворотов, но он всегда

бывает вынужден снова извлечь их из-под развалин.

Без этих иллюзий ему не удалось бы выйти из состояния примитивного

варварства, и без них он скоро снова впал бы в то же состояние. Все это

пустые тени, дщери наших мечтаний, но они вынудили народы создать все то,

что составляет теперь славу искусства и величие нашей цивилизации.

"Если бы уничтожить в музеях и библиотеках и разбить о камни паперти

все произведения и художественные памятники, вдохновленные религией, что же

осталось бы от великой мечты человечества? Доставлять людям надежды и

иллюзии, без которых они не могли бы существовать, -- вот назначение богов,

героев и поэтов. Наука старалась выполнить эту задачу в течение пятидесяти

лет. Но в сердцах, жаждущих идеала, ее погубило то, что она не осмеливается

обещать больше и не умеет достаточно лгать".

Философы последнего столетия с большим рвением старались уничтожить

религиозные, политические и социальные иллюзии, которыми жили наши предки.

Но уничтожая эти иллюзии, они в то же время опустошили источники надежды и

смирения. И позади разбитых химер они наткнулись на слепые и скрытые силы

природы, неумолимые, безжалостные к слабости и чуждые сострадания.

Несмотря на весь свой прогресс, философия до сих пор не дала еще толпе

никаких идеалов, которые могли бы прельстить ее; но так как толпе нужны

иллюзии во что бы то ни стало, то она инстинктивно, как бабочка, летящая на

свет, направляется к тем, кто ей их доставляет. Главным фактором эволюции

народов никогда не была истина, но всегда заблуждение. И если социализм так

могуществен в настоящее время, то лишь потому что он представляет собой

единственную уцелевшую иллюзию. Несмотря на все научные демонстрации, он

продолжает все-таки расти, и социальная иллюзия царит в настоящее время над

всеми обломками прошлого, и ей принадлежит будущее. Толпа никогда не

стремилась к правде; она отворачивается от очевидности, не нравящейся ей, и

предпочитает поклоняться заблуждению, если только заблуждение это прельщает

ее. Кто умеет вводить толпу в заблуждение, тот легко становится ее

повелителем; кто же стремится образумить ее, тот всегда бывает ее жертвой.

*3. ОПЫТ

Опыт является, наверное, единственным действительным средством для

прочного укрепления какой-нибудь истины в душе толпы и разрушения иллюзий,

сделавшихся чересчур опасными. Нужно, однако, чтобы опыт совершен был в

широких размерах, и чтобы он повторился несколько раз. Опыт одного поколения

обыкновенно нс приносит пользы следующему, вот почему лишне пользоваться

историческими фактами как примерами. Единственное значение таких

демонстраций заключается лишь в том, что они показывают, до какой степени

необходимо из века в век повторять опыт, чтобы он мог оказать какое-либо

влияние и пошатнуть хотя бы одно-единственное заблуждение, если только оно

прочно укоренилось в душе толпы.

Наш век, так же, как и предшествующий, будет, вероятно, приводиться

историками будущего в пример, как эра любопытных опытов. И действительно, ни

в какие другие века их не производилось так много!

Самым гигантским из всех этих опытов была, без сомнения, Французская

революция. Для обнаружения истины, заключающейся в том, что нельзя

переделать во всех отношениях какое-нибудь общество лишь на основании

указаний чистого разума, понадобилось погубить несколько миллионов

человеческих жизней и волновать Европу в течение целых двадцати лет. Чтобы

доказать на опыте, как дорого обходятся народам Цезари, которых они

приветствуют радостными криками, понадобился целый ряд разорительных

испытаний в течение целых пятидесяти лет, но, несмотря на всю их

очевидность, они все еще, по-видимому, недостаточно убедительны. Между тем,

первый из этих опытов стоил три миллиона человеческих жизней и был причиной

нашествия; второй же вызвал разложение и необходимость содержать постоянные

армии. Третий опыт чуть-чуть нс был сделан недавно и, вероятно, рано или

поздно будет-таки сделан. Чтобы убедить целый народ в том, что огромная

германская армия вовсе не представляет собой, как учили нас лет тридцать

тому назад, только безвредную национальную гвардию, понадобилась ужасная

война, стоившая нам очень дорого.

Мнение толпы составилось в данном случае путем грубых ассоциаций

предметов, совершенно несходных между собой, механизм образования которых я

изложил выше. Наша национальная гвардия тех времен состояла из миролюбивых

лавочников без всякого следа дисциплины, и к ней нельзя было относиться

серьезно; поэтому все, что носило аналогичное название, вызывало те же самые

образы и вследствие этого считалось таким же безвредным учреждением;

заблуждение толпы разделялось в то время, как это вообще часто бывает с

какими-нибудь общими мнениями, так же и ее вожаками. В своей речи,

произнесенной 31 декабря 1887 г. в палате депутатов и воспроизведенной

Е.Олливье в его книге, Тьер, часто следовавший за мнением толпы, но никогда

его не опережавший, утверждал, что Пруссия помимо действующей армии,

приблизительно равняющейся французской армии, не имеет ничего другого, кроме

национальной гвардии, такой же, как и французская национальная гвардия, и,

следовательно, не представляющей серьезного значения. Эти утверждения

вышеназванного государственного человека оказались столь же верными, как и

его предвидения незначительной будущности 'железных дорог.

Чтобы признать, наконец, что протекционизм разоряет народы, которые

вводят его у себя, понадобится так же по крайней мере двадцатилетний

бедственный опыт. Примеры эти можно увеличить до бесконечности.

*4. РАССУДОК

Перечисляя факторы, способные производить впечатление на душу толпы, мы

могли бы совершенно не упоминать о рассудке, если бы это не было нужно нам

для того, чтобы указать на отрицательное значение его влияния.

Мы указали уже, что на толпу нельзя влиять рассуждениями, так как ей

доступны только грубые ассоциации идей. Поэтому-то факторы, умеющие

производить впечатление на толпу, всегда обращаются к ее.чувствам, а не к ее

рассудку. Законы логики не оказывают на нее никакого действия. Чтобы убедить

толпу, надо сначала хорошенько ознакомиться с воодушевляющими ее чувствами,

притвориться, что разделяешь их, затем попытаться их изменить, вызывая

посредством первоначальных ассоциаций какиенибудь прельщающие толпу образы.

Надо также уметь вернуться назад в случае нужды, и главное -- уметь

угадывать ежеминутно те чувства, которые порождаешь в толпе.

Мои первые наблюдения над искусством производить впечатление на толпу и

над тем, как мало действует логика в данном случае, относятся ко времени

осады Парижа, к тому дню, когда я увидел, как вели в Лувр, где заседало в то

время правительство, маршала В., которого неистовая толпа обвиняла в том,

что он снимал план укреплений с целью продать его пруссакам. Один из членов

правительства, знаменитый оратор Г.П., вышел, чтобы уговорить толпу,

требовавшую немедленной казни своего пленника. Я ожидал, что оратор докажет

толпе нелепость ее обвинений, сказав, что маршал, которого она обвиняет, сам

был одним из строителей этих укреплений, и что планы этих укреплений

продаются у всех книгопродавцев. К моему величайшему изумлению (я был тогда

очень молод), я услышал совсем другую речь. "Расправа будет произведена, --

закричал оратор приближаясь к пленнику, -- и расправа самая безжалостная.

Предоставьте правительству национальной обороны закончить ваше

расследование. Мы же покамест запрем пленника". Толпа немедленно

успокоилась, удовлетворенная этим кажущимся исполнением своих требований, и

спустя четверть часа маршал мог спокойно вернуться домой. Но он неминуемо

был бы разорван на части, если бы оратор начал приводеть толпе, находящейся

в состоянии ярости, логические доводы, которые мне по молодости лет казались

столь убедительными.

Необходимость постоянно менять свою речь сообразно с производимым ею в

ту минуту впечатлением, заранее осуждает на неуспех всякие подготовленные и

заученные речи. В такой речи оратор следит только за развитием своей

собственной мысли, а не за развитием мыслей своих слушателей, и уже поэтому

одному влияние его совершенно ничтожно.

Логические умы, привыкшие всегда иметь дело с целой цепью рассуждений,

вытекающих одно из другого, непременно прибегают к такому же способу

убеждения, когда обращаются к толпе, и всегда бывают изумлены тем, как мало

действуют на нее аргументации. Попробуйте подействовать рассуждениями на

примитивные умы, на дикарей или детей, например, и вы тогда вполне

убедитесь, как мало значения имеет подобный метод аргументации.

Незачем, однако, спускаться до примитивных существ, чтобы убедиться в

полной несостоятельности их рассуждений, когда им приходится бороться с

чувствами. Припомним только, как упорно держались в течение долгих веков

религиозные суеверия, противоречащие даже самой простой логике. В течение

более чем двух тысяч лет самые блестящие гении склонялись перед их властью,

и лишь в современные эпохи явилась возможность оспаривать их достоверность.

В средние века и в эпоху Возрождения было не мало просвещенных людей, но не

было ни одного, которого путем рассуждений можно было бы убедить в

ребяческом характере всех этих суеверий и возбудить в нем хотя бы слабые

сомнения насчет злодеяний дьявола и необходимости костра для колдуний.

Следует ли сожалеть о том, что толпа никогда не управляется рассудком?

Мы не решились бы утверждать это. Вряд ли голос рассудка мог бы увлечь

человечество на путь цивилизации и сообщить ему ту горячность и смелость,

которую вызвали в нем химеры. Без сомнения, эти химеры, дщери

бессознательного, были необходимы. Каждая раса заключает в своей духовной

организации те законы, которые управляют ее судьбой, и быть может, она

повинуется именно этим законам, движимая роковым инстинктом во всех своих

побуждениях, даже явно самых безрассудных. Иногда нам кажется, что народы

подчиняются тайным силам, подобным тем, которые заставляют желудь

развиваться постепенно в дуб и вынуждают комету двигаться по своей орбите.

То немногое, что мы можем узнать об этих силах, мы должны отыскивать в

общем ходе эволюции народа, а не в

отдельных фактах, из которых слагается эта эволюция. Если же принимать

во внимание только такие изолированные факты, то может показаться, что

историей управляют самые невероятные случайности. Разве это не невероятный

факт, например, что несколько арабских шаек, вышедших из пустынь, в

состоянии были победить самую большую часть старого греко-римского мира и

основать империю, еще более великую, нежели империя Александра? Разве не

невероятно также, что в старой иерархической Европе какой-то безвестный

артиллерийский поручик мог царствовать над множеством народов и королей.

Представим, следовательно, разум философам, но не будем требовать от

него слишком большого вмешательства в дело управления людьми. Не при помощи

рассудка, а всего чаще помимо него, народились такие чувства, как честь,

самоотвержение, религиозная вера, любовь к славе и к отечеству -- чувства,

которые были до сих пор главными пружинами всякой цивилизации.