Примеры депрессивных переживаний

 

Снова перейдем к примерам.

Молодая девушка познакомилась в кафе с мужчиной, который описал ей свое положение — развод, одино­чество — и вызвал у нее сочувственное понимание и жалость. Он привязался к ней, просил о новых встре­чах, окружил ее всяческими знаками внимания и в конце концов решил жениться на ней. Хотя он не был ей особенно симпатичен и она нисколько не любила его, она чувствовала, что не должна его разочаровы­вать, если он считает, что так нуждается в ней. В реша­ющий момент она не смогла ничего сказать, а потом очень сожалела и винила себя за то, что своим поведением дала ему повод надеяться, хотя в конечном счете отказала ему.

Этот пример показывает много характерных черт существования в мире депрессивной личности, хотя при более глубоких расстройствах у такого человека вряд ли нашлось бы мужество, чтобы сказать “нет”. Депрессивные личности ставят себя на место другого человека, идентифицируют себя с ним, забывая о собственной точке зрения и собственных интересах. Из-за недостатка личных побуждений и желаний, которые можно было бы чему-то противопоставить, они легко подчиняются желаниям и побуждениям других людей. Для них столь привычно соответство­вать ожиданиям других, что возникает ситуация, ког­да они не имеют никаких желаний, подсознательно полностью консолидируясь с другими. В трудных об­стоятельствах они легко подпадают под чужое влия­ние и нередко становятся жертвой бесцеремонных личностей, использующих их слабость. Они хотели бы освободиться от этой зависимости, но из-за собствен­ного чувства вины, стыдливости и доброжелательно­сти идут по пути покорности и смирения, чем другие неизменно пользуются.

Эта девушка росла в условиях трудных семейных взаи­моотношений. Ее отец после смерти первой жены взял в жены простую девушку из несостоятельной семьи; ему в тот период было уже 60 лет, и, когда пациентке ис­полнилось восемь лет, у него уже были признаки воз­растной деменции. Она жила со своими взрослыми свод­ными сестрами в том же доме, где на первом этаже располагалось торговое предприятие, первоначальным владельцем которого был отец матери сводных сестер. В работе этого предприятия также принимали участие две сестры покойной матери сводных сестер. Все они враж­дебно относились к новой, молодой жене. Та, будучи стеснительной от природы и не получая никакой под­держки от мужа, чувствовала себя вместе с ребенком никому не нужным человеком, которого терпят лишь из милости. Она боялась что-либо приобрести для доче­ри, все необходимое ей приносила тайком, испытывая чувство вины и страх, что сводные сестры отнимут у девочки нужные ей вещи И дочь, и мать чувствовали, что отцовская семья относится к ним как к чужакам, взявшимся неизвестно откуда и уже самим своим су­ществованием обкрадывающим их. Они терпели все это до смерти отца, а затем указали им на дверь. Мать не смогла себя защитить и вынуждена была искать работу. Правда, один адвокат сказал ей, что она имеет право остаться в доме, но у нее не было достаточно сил и решимости, чтобы настоять на своем.

Так росла эта девочка — с чувством, что она не имеет права на жизнь. “Мать постоянно всего боялась и ни разу не могла настоять на своем. Она жаловалась на родственников, но уступала им во всем, а по отноше­нию ко мне всегда была безрадостной и придирчивой. Она много времени проводила в церкви, таскала меня в часовню возле церкви, и мы молились за бедные заб­лудшие души и хоть за малую толику удачи и ломоть хлеба из каравая жизни. О большем она не мечтала, такая это была бедная душа. Сводные сестры были вез­десущи и держались, как принцессы. Они гордились тем, что их отец и мать во времена их детства были молоды и исполняли все их желания. Я сделала для себя откры­тие: если меня не любят, то я хочу быть бедной, мне не может ничего принадлежать, ведь бедное дитя — это лю­бимое дитя. Я руководствовалась примерами христианс­кой морали — ведь бедные и неимущие подобны Христу.”

Фрейлин М. жила с коллегами в общежитии. Они работали в одном и том же учреждении. Так как среди сотрудников только фрейлин М. имела машину, она все­гда подвозила их к месту работы. Коллеги, которые были менее добросовестны, чем она, иногда долго собира­лись, из-за чего фрейлин опаздывала, и это сильно ее угнетало. Кроме того, она часто отвозила своих коллег к ним домой на уик-энд, чувствуя себя обязанной это делать, так как у них машин не было. В эти дни у нее удивительно часто возникали головная боль и расстройство желудка, которые она никак не могла объяснить.

Во время психотерапевтического лечения выясни­лось, что фрейлин М. все время думала о том, сколько сейчас стоит бензин, и это казалось ей само собой ра­зумеющимся. Ее товарищи по работе даже не задумыва­лись о том, чтобы разделить с ней расходы по эксплуа­тации автомобиля. Пациентка была огорчена этим, но не была готова потребовать от них частичную оплату и высказать им свое недовольство. Коллеги же, в проти­воположность ей, и не думали о необходимости вести себя достойно и быть порядочными; они вообще мало о чем думали. М. оставалась чрезмерно требовательной к себе, была человеком, которого “используют”, она мол­ча переносила обиду и полагала, что описанные выше симптомы — признак того, что с ней “не все в поряд­ке”, тогда как в действительности головная боль была проявлением досады, а расстройство желудка — выра­жением ее неспособности что-либо требовать от других.

Положение осложнялось тем обстоятельством, что она, будучи наполовину еврейкой, считала, что ее товари­щи об этом знают и, учитывая общее негативное отно­шение к евреям, не могут поверить в то, что ей не хва­тает денег. Когда, вопреки ее предположениям, сослуживцы предложили ей разделить расходы на бен­зин, то, к ее удивлению, не только исчезли еженедель­ные недомогания, но и укрепились дружеские отноше­ния с коллегами.

Это лишь один пример из множества подобных коллизий, возникающих в быту. Повседневная жизнь личностей с депрессивными расстройствами прони­зана такими особенностями поведения, которые сви­детельствуют об их неспособности к самоутвержде­нию, осуществлению своих намерений, о том, что они не могут никому отказать. Уступчивость, склон­ность к самоотказу является их второй натурой, которую они часто не осознают. В связи с этим они вос­принимают свои неудачи как злой рок и считают, что иного им не дано. Врач, выписывающий таким лич­ностям антидепрессанты и не усматривающий ника­ких внешних механизмов для развития депрессии, рискует вызвать медикаментозную зависимость или, в лучшем случае, добиться временного улучшения, которое только скроет остальные проблемы, стиму­лирующие возникновение и развитие депрессии. В свя­зи с этим я хочу шире обрисовать биографические основы этой пациентки.

Она была единственным ребенком от смешанного бра­ка (ее мать была еврейкой), что в те времена являлось чрезвычайно затруднительным обстоятельством. С ран­него детства она переживала тяжелые ссоры между ро­дителями. Часто ребенку казалось, что разрыв между ними неизбежен. Порой ситуация казалось ей угрожаю­щей, она боялась, что родители могут что-то сделать друг другу. Неоднократно родители выражали свое на­мерение расстаться таким образом: “Папа и мама хотят разойтись, и ты должна решить, кого ты больше лю­бишь и с кем останешься после развода”. На протяже­нии четырех лет она находилась в безвыходной ситуа­ции. Девочка была привязана к обоим родителям, не могла решить, какую же сторону ей принять, и испы­тывала отчаяние от того, что вынуждена “изменить” одному из них. На протяжении года — длительного для детства периода — она пыталась сгладить отношения между родителями и быть посредником между ними. Она тайком говорила маме о том, что папа вовсе не такой плохой, каким кажется, он просто вспыльчив; мама не должна принимать его всерьез, он недавно сам сказал ей, что они продолжат свои отношения. В свою очередь отцу она говорила о том, какой несчастной чувствует себя мать из-за угрозы развода и как любит его, хотя и не хочет этого показать. Частично благодаря такой об­работке, частично вследствие других обстоятельств предполагаемый развод снова и снова откладывался.

Однако у пациентки было чувство, что она живет на вулкане, который каждую минуту может взорваться. Она стала выполнять важную функцию в родительском бра­ке — как бы играя роль стрелки на весах их взаимоот­ношений или служа средством для заполнения трещи­ны между ними; иными словами, у нее появилось чувство, будто от нее зависит, останутся родители друг с другом или разойдутся.

Можно себе представить, что вследствие таких об­стоятельств неустойчивость отношений и угроза разво­да родителей заслонили ее собственные проблемы. Жизнь в ее представлении была шаткой и угрожала развалом.

Она не могла быть непосредственной и непринужден­ной соответственно возрасту, не могла быть самой со­бой Все собственные желания, побуждения, аффекты и страхи постепенно рефлекторно отодвигались, и ока­залось, что они уже не принадлежат ей. К тому же у нее развились соматические симптомы: рано стали выпа­дать волосы, расшатались зубы, стала шелушиться кожа всего тела. Появилось и крайне тягостное и болезнен­ное явление — когда она находилась среди людей, у нее часто возникало громкое урчание в животе как под­сознательный протест против возможного предъявле­ния ей чрезмерных требований, от которых она не мог­ла бы защититься. Этот симптом можно рассматривать как предвестие того расстройства желудка, которое воз­никло у нее позже при общении с коллегами.

Такого рода “функциональные” симптомы доста­точно типичны для столь добросовестного и пример­ного человека, как наша пациентка, склонного от­кладывать на потом или оставлять нерешенными свои собственные проблемы. Она становится беспомощной и встает в тупик в случаях, когда необходимо на чем-либо настоять или что-то потребовать (например, от коллег по работе). Такая необходимость вызывает у нее неопределенный страх, и она предпочитает все делать сама, что, естественно, используют ее коллеги.

Подобным же образом формируются биографические основы некоторых “неврозов свободного времени и выходного дня”. Непривычная свобода пугает, так как она вызывает появление тайных, вытесненных жела­ний, переживаемых как запретные, тогда как повсед­невные заботы и необходимость выполнения долга предоставляют для этого меньше возможностей.

Вот пример невозможности сказать “нет”. Пациентка, юная американка, снимала комнату у одной семьи в Германии, где она обучалась искусству балета. Когда после тренировки она пыталась тихо и незаметно про­шмыгнуть в свою комнату, то постоянно заставала там хозяйку и вынуждена была идти на кухню. Несмотря на то что она хотела отдохнуть перед вечерним выступле­нием, она не могла об этом сказать хозяйке Так как в Германии после войны люди испытывали трудности, она чувствовала себя обязанной приглашать на чашку кофе всех родственников хозяйки, даже не входящих в ее семью, — великовозрастную дочь, сына и невест­ку, — считая, что в противном случае те сочтут ее над­менной и высокомерной Дочь хозяйки восхищалась кра­сивой одеждой пациентки, не скрывая своей зависти и заявляя, что она бы сама с удовольствием так одева­лась. Сын хозяйки кокетничал с ней, и, хотя это не производило на нее впечатления, она “должна была” отвечать на его взгляды, чтобы его не обидеть, и одно­временно поддерживать разговор с невесткой, чтобы смягчить внутрисемейную напряженность После двух часов бездарно проведенного времени она, наконец, в изнеможении добиралась до своей комнаты и с волчь­им аппетитом набрасывалась на сладости. Такая жад­ность к пище привела ее даже к воровству сладостей из карманов своей подруги, что и привело ее к терапевту

В биографии депрессивных личностей мы всегда находим такое влияние окружения, которое затруд­няет или задерживает автономное развитие индиви­дуума. Мы уже видели, как единственный ребенок от несчастливого брака вынужден был с ранних лет от­казываться от собственных желаний и собственного существования в пользу родительских проблем.

Вот пример балующей ребенка среды.

Господин С. также был единственным ребенком, но от счастливого брака, и рос в семье со средним достатком. Его мать, чьи интересы были ограниченными, не была несчастлива в браке, но не имела ясного представле­ния, чем себя занять. Когда через несколько лет супру­жеской жизни у нее родился ребенок, она направила на него всю силу своих неисполненных желаний, он стал главным содержанием ее жизни. Она берегла его как зеницу ока, была чрезмерно заботливой, защища­ла от жестокости и опасностей. А опасным она считала все! Подует свежий ветерок — она закутывала его, что­бы, не дай Бог, не было воспаления легких. Подруги смеялись над ней — но ведь эти матери не имеют пред­ставления о том, как нужно ухаживать за ребенком.

Играет мальчик в песочке — это опасно, так как в пес­ке скрываются бактерии. Поездка с классом или не­сколькими товарищами за город опасна, так как, быть может, ему придется ночевать на сеновале, питаться Бог знает чем, ведь это не материнская кухня, и вооб­ще, нельзя исключить возможные соблазны и даже слу­чаи гомосексуализма. Она мыла и терла спину сыну до подросткового возраста, приносила ему завтрак в по­стель — короче говоря, он жил, ухватившись за мамин подол, платя за это отсутствием собственных желаний и не приобщаясь к мужскому окружению. Когда однаж­ды в подростковом возрасте он попытался взбунтовать­ся и, вопреки желанию матери, принять участие в дли­тельном велосипедном туре, она раскинула руки перед дверью в погреб, где хранился велосипед, и с пафосом воскликнула: “Только через мой труп!” Сын смирился и был вознагражден за это любимым лакомством. Ког­да миновал подростковый возраст, он не оставил мать, так как находился под влиянием ее предостережений относительно связи с девушками. При этом она исполь­зовала различные версии: “Они хотят только твоих денег”, “Не дай себя окрутить, они норовят выйти за­муж, чтобы ты их обеспечивал”, “Они знают, что ты наследник, и рассчитывают только на твое состояние” и т. д. Естественно, не было ни одной девушки — даже если в начале знакомства она его интересовала — на которую он не смотрел бы критическим взглядом ма­тери. В каждой из них он находил что-то отталкиваю­щее — одна “будто из стойла пришла”, другая вызыва­юще эротична и в отношении ее не может быть никаких дискуссий, третья, напротив, слишком респектабель­на, а в конечном итоге хорошей может быть лишь та, которая нравится матери. Все девушки для него подвер­гались “девальвации”; он привык смотреть на мир гла­зами своей матери. Вскоре он решил, что мать, в сущ­ности, права, и рационализировал для себя страх обладания женщиной. К несчастью, когда пациенту было 15 лет, умер его отец. Все, что он делал, теперь пред­назначалось матери. Он не мог оставить ее одну, о чем она напоминала разными способами, но с одинаковой настойчивостью. Когда однажды вечером он задержал­ся, то потом мучился от чувства вины за то, что доста­вил матери столько хлопот и заставил ее тревожиться. Весь уик-энд и каникулы он посвящал матери. Когда ему пришлось продолжить обучение в близлежащем го­роде, мать устроила душераздирающие проводы, как будто он уезжал на другой континент или прощался с жизнью, и взяла с него обещание в конце каждой не­дели возвращаться домой. Мать знала о нем все — он сообщал ей о каждом своем намерении, и, кроме того, она расспрашивала его обо всем, а он привык отчиты­ваться перед ней. Мать гордилась этим и любила гово­рить: “У моего сына нет от меня никаких тайн”. Такое отсутствие дистанции стало для него столь привычным, что он принимал как должное то, что мать вскрывала и прочитывала его письма. Как только мать усматривала какую-нибудь внутреннюю или внешнюю угрозу их вза­имоотношениям, она в подходящий момент заболева­ла и таким образом еще больше привязывала его к себе. Так и вырос он, как “вечный сынок”. Его слабые по­пытки оторваться от материнской пуповины сопровождались чувством вины и вскоре прекращались. Его счи­тали хорошим сыном, наивным, чистым глупцом, доб­рожелательным и готовым прийти на помощь, но не­сколько бесцветным и как бы лишенным половой принадлежности. Перед женщинами он испытывал уси­ливающийся с возрастом страх и был неловок при об­щении с ними. Он не имел понятия, что значит завое­вать женщину или овладеть ею, так как обладал манерами образцового сыночка и находил понимание лишь у пожилых, имеющих детей дам, которые не пред­ставляли для него опасности как женщины и были в восторге от приветливого и внимательного молодого человека. Дамы соответствующего возраста искали с ним знакомства и, так как он соответствовал их материнс­ким представлениям, восклицали: “Да это же золотой человек!” Так пустота, связанная с неспособностью устанавливать дружеские отношения с мужчинами и вступать в связь с женщинами, вторично заполнялась отношениями с матерью, для которой эта связь была равнозначна “счастливому супружеству” с любимым сыном. С другой стороны, вследствие такой избалован­ности он, не осознавая того, был чрезвычайно требо­вателен, считая это естественным и само собой разу­меющимся. После окончания обучения ему, благодаря отцовским связям, была предоставлена работа в каче­стве представителя известной фирмы. Переоцененный собственной матерью, которая таким образом компен­сировала свои собственные недостатки, он получил место, которого не могли добиться другие даже ценой больших усилий. Он не воспринимал критических за­мечаний и чрезвычайно злил своего начальника над­ менными манерами. Его учтивость не скрывала от кли­ентов того обстоятельства, что он не выделялся своими профессиональными знаниями и компетентностью. Он был склонен, отложив дела и сославшись на служеб­ную необходимость, уходить с работы во второй поло­вине дня, просиживая остальное время в кафе, отправ­ляясь на пляж или в кино. Естественно, что такой образ жизни не способствовал быстрому продвижению по службе; он же считал, что его способности не распознаны или недооценены. Во время служебной команди­ровки, когда он находился в алкогольном опьянении, его соблазнила одна девушка и он, после нескольких попыток вступить в половую связь, с прискорбием убе­дился в своей импотенции. Это стало поводом для об­ращения за лечебной помощью к психотерапевту, воп­реки желанию матери. Такой самостоятельный поступок, сам по себе являющийся признаком благоприятного прогноза, был связан с тем, что он придавал большое значение своей сексуальной несостоятельности.

Вот еще один пример, рассказывающий о челове­ке, чье существование является отражением раннего отказа от ребенка и его отверженности.

Господин А. был третьим внебрачным ребенком у сво­ей матери от другого (чем у первых двух детей) отца, нежеланным с самого начала. С раннего детства он час­то слышал повторявшуюся фразу: “Как было бы хоро­шо, если б ты не родился!” Однажды во время психоте­рапевтического лечения он показал рисунки, в которых изобразил себя школьником со связанными за спиной руками, который шел по лесу от доски, запрещающей вход, на которой было написано: “О, чтоб тебя...”, “Оставь это, да поскорее”, “Ну, погоди, ты еще вер­нешься домой!”, “Что тебе еще нужно?”, “Если еще что-нибудь случится, то...”. Он очень рано почувство­вал, что не имеет права на жизнь и должен быть благо­дарным хотя бы за то, что его терпят. Мать жила в бед­ности, и он чувствовал, что она жалеет для него даже кусочка хлеба. Он научился быть по возможности ма­леньким и незаметным. Даже на больничном диване он лежал, держа руки на брюках, вскакивая при каждом движении, с таким выражением лица, которое отра­жало его вторую натуру: “не трогайте меня, по возмож­ности даже не замечайте меня и не дразните — дайте мне хотя бы шанс никому не мешать или смыться”. В жизни он вел себя таким же образом: старался занять как можно меньше места, был чрезвычайно скромен и научился “не быть первым”, “не высовываться”, не иметь собственных планов и желаний. Везде чувствуя себя лишним, он всегда отказывался от надежд на бу­дущее. Очень рано он стал зарабатывать деньги достав­кой газет и все заработанное без остатка оставлял дома.

Он так и остался продавцом газет, и маленькой радос­тью его жизни было пропустить стаканчик горячего грога после стояния на углу в течение холодного дня, выку­рить вечером сигарету или изредка пойти в кино. Он любил одиночество, боялся женщин, так как они на­поминали ему жестокую и не любящую мать, и чув­ствовал, что впереди у него нет ничего хорошего. Он не знал своего отца. Тоска по отцовскому покровительству, однако, постоянно жила в нем, и поэтому, когда один пожилой мужчина сделал ему гомосексуальное предло­жение, он вскоре согласился. В течение длительного времени он испытывал страх перед разоблачением и оказался в полной зависимости от своего друга еще и в связи с мазохистскими тенденциями. Он позволял де­лать с собой все что угодно и был ко всему готов, не в последнюю очередь из-за страха, что друг его бросит.

Его партнер, помимо несправедливости и унижения, с которыми были связаны их отношения, давал ему хоть какое-то ощущение ясности и способности более или менее ясно осмыслить, как себя вести и что делать.

Правда, иногда он испытывал внезапную ненависть к партнеру, который использовал его, как вещь. Однако это чувство лишь усиливало страх утраты; он покорялся и пытался даже заинтересовать своего друга новыми сек­суальными приемами, так что, с одной стороны, вслед­ствие идентификации с партнером в его чувстве по­явились садистические оттенки, а с другой стороны, друг благодаря ему обнаруживал у себя мазохистские стороны. У него было одно хобби: он тайно писал ко­медию, которую никак не мог закончить, и грезил о том, что однажды вечером станет знаменитым, пони­мая при этом, что и эта мечта будет разрушена.

Одна дама сорока лет в письменной форме обра­тилась ко мне за психотерапевтической помощью. Мы имели с ней предварительную беседу, во время которой я между прочим спросил, чего она ждет от пси­хотерапевтического лечения, после чего она и напи­сала следующее письмо.

“Мое детство было таким тревожным, что позже, когда я стала способна сознательно воспринимать окружаю­щее, я была уверена, что со мной произойдет катаст­рофа. Во избежание этого я погружалась в воду. Я наде­ялась, что это отпугнет привидения, удержит меня на земле и будет гарантией определенного порядка в моих взаимоотношениях с окружающими меня людьми и вещами. Это придавало мне силы в борьбе против воз­можных последствий употребления снотворного, ни­котина и алкоголя, поддерживало меня в противостоя­нии другим людям, если мое мнение отличалось от их, освобождало меня от накапливавшихся в глубине души переживаний, отнимавших столько сил. Я была очень стойкой в своей борьбе, но никто не принимал меня всерьез, так как внешне я была очень покорной и сми­ренной. Я никогда не была по-настоящему привязана к работе и отличалась чудовищной леностью. Одним из самых тяжелых переживаний моего детства были отно­шения с отцом. До сих пор я скрываю воспоминания о нем, и он не является мне даже во сне.” Далее следует описание действительно трагического детства. Отец был душевнобольным, и до своей смерти (в то время девоч­ке едва исполнилось 12 лет) жил в семье вместе с человеком, осуществлявшим за ним уход. К тому же он был алкоголиком и под влиянием опьянения становился необычайно взрывчатым и склонным к неистовому воз­буждению, от которого страдала дочь. Мать была очень эмоционально лабильной. Когда дочери было три года, она вновь забеременела и перенесла послеродовой пси­хоз, после которого у нее в течение длительного време­ни оставались тяжелые навязчивые представления о том, что она должна убить своего ребенка самым ужасным способом — проткнув его голову иголкой. В такой ат­мосфере девочка, когда ей было пять лет, пережила сле­дующее событие: во время одного из приступов ярости пьяный отец ворвался в комнату, где находилась мать, выстрелил в нее из револьвера (пуля прошла чуть выше головы) и выбежал. Мать хотела позвать полицию или врача, но девочка удержала ее, сказав: “Мы должны сказать папе что-то такое, чтобы он нам помог”.

Абсолютно ясно, что в данном случае переноси­мость психических травм у ребенка была исчерпана, и для того, чтобы преодолеть страх, она вынужден была отделить от себя восприятия, связанные с непе­реносимой жизненной обстановкой. Из ее письма ста­новится ясно, что это значит, когда она говорит о том, что ее детство заполнено предчувствием катаст­рофы. Мы понимаем, почему отец исключен из ее воспоминаний, снов и грез. Это непереносимо — пе­реживать страх и угрозу, связанные с отцом, вносив­шим в ее жизнь опасность и незащищенность. Для того чтобы в таких условиях не сломаться, у ребенка со­вершается спасительный психологический прыжок к образу хорошего, защищающего ее отца, от которого как бы отщепляется враждебный и злой мужчина, который ему угрожает. Когда девочка обращалась к нему за помощью, то отделяла от него угрозу, и он оставался в ее сознании отцом-спасителем, в кото­ром она постоянно нуждалась. Но какая степень стра­ха и отчаяния необходима, чтобы ребенок мог и дол­жен был предпринять такие усилия по переработке происходящих событий! Естественно, что эти явле­ния связаны с особо травмирующими и мучительны­ми переживаниями. Можно себе представить, каким беззащитным, полным страха и отчаяния была или представлялась реальность ее детства! Куда она могла убежать, чтобы найти защиту? Ей оставалась — кроме уже упоминавшихся нарушений влечений — жизнь в состоянии сна. Она и на самом деле не столько жила в действительной жизни, сколько защищалась от нее, всегда отстраняясь от возможных опасностей и угроз, делая их перспективу более туманной, отказываясь от такого восприятия мира, которое могло бы ее трав­мировать. Даже ее токсикомания, в конечном счете, является выражением ее мировосприятия, предпоч­тительным для нее уходом от чувства опасности. Мы сможем понять ее странные наклонности, если пред­ставим себе, как она, придя на море и по локоть по­гружаясь в воду, глядит, как в ней отражается небо, и испытывает при этом ощущение счастья. Так спасает­ся она в сказочном мире, мире снов, так переживает реальность, находясь между депрессией и психозом, которые защищают ее от непереносимых столкнове­ний с действительностью.

32-летний дипломат обратился за лечебной помощью в связи с длительной импотенцией. Исходя из того, что расстройство потенции (органическое происхождение которой после медицинского обследования было исклю­чено) является не только личной проблемой, но связа­но также с партнерскими взаимоотношениями, он рас­сказал следующее. Когда он вечером возвращался домой после работы, то купал, пеленал и кормил своего по­лугодовалого сына. В это время его жена лежала на софе и курила. Он был средним из трех братьев, старший из которых был чрезмерно активным и даже агрессивным юношей, которого трудно было усмирить, и мать по­этому отказалась от него. Наш пациент чувствовал ин­стинктом ребенка: мать ожидает от него, что, как по­слушный сын, он будет делать только то, что нравится ей. Он отказался от связи со сверстниками, от всего мужского, помогал матери на кухне, в уборке и наве­дении порядка в доме, стал ее любимчиком, как бы заполнив в ее сердце место старшего брата, но достиг этого ценой своей мужественности. Такой образец по­ведения примерного сына он перенес и в свое супру­жество: он был скорее послушным сыном, чем мужем, продолжал играть прежде усвоенную им роль, был чрезмерно требователен к себе и даже не пытался попросить о чем-либо жену, а тем более что-то от нее потре-бовать, так как боялся, что она рассердится и бросит его, как это сделала мать, когда он осмелился выразить ей свой протест. Он так и не научился что-либо требовать от жены или хоть раз ей в чем-либо отказать. Его “симптом” был как бы разрешением всех конфликтов. Это была месть и наказание жене — он перестал доставлять ей удовлетворение, — не вызывающие у него чувства вины, так как импотенция была “соматичес­ким симптомом”. Но, вместе с тем, это было наказание самому себе за необоснованную агрессивность по от­ношению к жене — и все это, естественно, было неосознанным. Когда он осознал все эти взаимосвязи, то наступил перелом — он впервые в жизни напился и выкурил сигарету (курить и употреблять спиртное ему запрещала мать); вместо того чтобы вовремя вернуться со службы, он впервые за время своего брака пришел домой в 4 часа утра подвыпившим. Жена была испуга­на, но потом обрадовалась тому, что он снова дома. В конце концов, она была благоразумной женщиной и нуждалась не во взрослом сыне, а в настоящем мужчи­не, который, смеясь, взял ее на руки и впервые за дол­гое время “соблазнил” ее и сблизился с ней.