Уважаемый читатель!Прикосновение сквозь стену: Книга. — Л.: 2012. — 14 с.
Предисловие
Уважаемый читатель!
Я не могу назвать свою книгу гениальной. Более того, я бы даже, наверное, не смогла прочесть ее, потому что я люблю фантастику. Но это не значит, что я должна запрещать Вам читать ее. В ней вы, возможно, найдете то, что для вас интересно. Это история любви. История, которая коснется души многих. А возможно и каждого.
Приятного чтения!
С уважением, автор книги, Снежана Гортон.
Вечность – это пустота. Пустота – это вечность. Ты любишь, тебя любят, шаг за шагом, пропасть…и жизнь кончена. (От автора)
-Ну, пожалуйста! Нина встала и пошла в комнату. Линда побежала за ней. Нина подошла к полке с книгами и из книги достала старый листок бумаги. Внучка смотрела на нее завороженными глазами. Бабушка села на кресло и тихо сказала: -Линда, расскажу я тебе одну историю, ты точно не уснешь? - А что там было написано?
«Здравствуй тот, кто получил мое сообщение. Я даже не знаю, как именно ты его получил, но, наверное, ты не отдал за него несколько лет скитаний бренной души, так как сделал это я при его написании. Мне было 25, когда меня забрали в Бухенвальд – концентрационный лагерь в Тюрингии, Германия. Забрали меня за то, что я всегда любил писать не хорошие вещи в сторону нашего правителя. Я тогда работал в журнале, и вот мне дали статью с великолепным говорящим за себя названием, что-то наподобие «Верим в правителя, любим его». Ага, конечно, так я и поверил. И на свой страх и риск я написал эту статью, где назвал правителя глупым постановщиком спектакля, а его солдат марионетками. Хорошая была статья, но не для меня… Для немцев правда не считалась нужным критерием, упоминающимся про правителя. Они предпочитали просто восхвалять его за все, что он делал, несмотря даже на то, что его деяния, иногда были очень жестокими и бесчеловечными. Я помню слезы матери, и с виду грозный, но в душе испуганный взгляд отца. Они ничего не могли поделать, я был преступником в глазах правительства, а защищая преступника, люди возлагали на себя опасность. Меня схватили в полчетвертого утра, когда все спали. Это была страшная ночь. Тишина в квартире, мама спит, отец спит, младший брат спит и я…пишу мемуары за столом под лампой. Я начал писать их буквально как мне исполнилось 25 и видимо закончу писать я их здесь, на месте моей гибели. Ну так вот…все спали и вдруг мимо меня в темноте пробежала кошка, но бежала она не ко мне как обычно, она бежала вниз по лестнице и спряталась под комодом. Я спустился по лестнице и увидел ее испуганные глаза. Бум. В голове гул, в ушах звенит, я чувствовал как на месте удара моментально растет шишка. И все… Слезы матери, взгляд отца – такой свою семью я видел перед своей гибелью. Вы спросите, почему я так уверен, что погибну? Потому что такова судьба каждого кто сюда попадает….» Нина протерла очки и посмотрела на внучку. Та, пожевывая калач, слушала ее внимательно. Тогда Нина продолжила: «Мне было 25 лет, когда меня забрали, мне было 25 лет, когда я полюбил. Это случилось в первый день моего пребывания. Я кричал, бился, как голубь пойманный в клетку, пока меня тащили до камеры. Они что – то говорили мне в ответ, но по сосудам так бешено проходила моя кровь, что в ушах, кроме нее я ничего не слышал. Меня закинули в камеру и пнули по животу. Это была лишь малая часть той боли, которую мне пришлось пережить здесь. И вообще я очень удивлен, что я еще жив. Здесь умирали дети, взрослые, старики. А мне уже 30 лет, я еще не стар, но уже не молод. И я единственное – живое, что осталось в этой пустой холодной камере. Обычно в концентрационных лагерях, людей укладывали на полки, где на одной полке спало около двадцати человек, но мне «повезло», как я позже понял, на мне проводились определенные опыты, последствия которых, требовали полной изоляции от других испытуемых личностей. Наши двадцать четыре камеры вдоль стены располагались отдельно от блока с остальными людьми. Мы были важными персонами. Нас определяли на самое жестокое… Я сидел на полу и кричал, мне не было страшно, я по жизни никогда не боялся. Вообще я для многих был довольно странным типом. В школе одноклассники меня не понимали, в университете, увы, тоже. Я был «изгоем», позвольте сказать так, иначе не получится. Белая ворона. Чужой среди своих. Но меня никогда не волновало то, что меня многие не замечали, ненавидели, презирали, меня волновали только бумага и грифель, которым я старался записывать все, что происходило в моей жизни и жизни одноклассников. Может именно поэтому меня не любили? Один раз, я на уроке написал на листке небольшой рассказ из пяти-шести предложений, на тему того, как Уальд, мой одноклассник, из богатой, престижной семьи, курил за углом школы, пока никто не видел. Учительница перепутала этот листок с сочинением, которое я так и не написал, и прочитав его, впала в безудержную ярость. Уальду досталось, но и не только ему, конечно. Безусловно, Уальд подрался со мной, а я, как будто бы не чуял боли. Как будто бы ее просто не было. Домой я пришел весь в синяках, с разбитым носом. Но Уальду, я его сломал. Да-да. Моя жизнь – сплошь и рядом набита такими «веселыми» историями, показывающими то, насколько я не боюсь боли. Например, вот еще одна из них. Однажды мы перелезли к мистеру Джейку за ограду, чтобы своровать парочку помидоров и когда он выскочил с ружьем, он начал стрелять. Вообще мистер Джейк был слегка ненормальный, поэтому - то стрельба – это было неудивительно. Среди друзей я был самый высокий и, даже за кустом меня было прекрасно видно. Бабах. Выстрел. И пуля уже в моей ноге. Друзья закричали и убежали, мистер Джейк услышав, что тишина настала, ушел к себе. А я остался истекать кровью. Сначала меня затрясло, потом я почувствовал, что боль понемногу уходит. Тогда, я сквозь уходящую боль встал на четвереньки и пополз по дороге. Я полз около 10 минут, пока мне навстречу не вышел мужчина. Он схватил меня на руки и я отключился. Когда я очнулся я уже был в госпитале, а вокруг меня суетилась мать, вся в слезах. Она всегда плакала. Всегда, когда мне было больно.»
-Золотко, время уже 11 часов вечера, может ты пойдешь спать?
«Я сидел и кричал. Кричал что есть мочи. Но никто меня не слышал, я никому не был нужен. Никому. - Не кричи, тебя никто не услышит. – Раздалось где-то рядом. Я вскочил с места, я просто не ожидал. Голос? Господи я здесь не один, это даже радостно с какой-то стороны. Боже голос! Я стоял и думал, откуда он и, вдруг меня осенило, что это из другой камеры. -А вдруг услышат? – тихим голосом сказал я. -Они слышат, но не слушают. Им все равно, поверь мне. -Я не сдамся, пусть они меня убьют, но я не сдамся. - А они тебя итак убьют, мы здесь умрем. Все умрем. Пожалуй, меня это вовсе не пугало, я слушал этот голос. Он был звонкий, единственный звонкий голос за все это время, пока я пробыл здесь. Пробыл мало, согласен, но и вы не спорьте со мной, лучше слушать один прекрасный голос, чем сотни голосов немецких солдат, которые через каждые три предложения восхваляют своего правителя. Она замолчала. Да - да именно она, это была девушка. Я так наслаждался слушанием этого голоса, что просто не мог заткнуться. - Как твое имя?- спросил я. -Я уже не помню своего имени. Я не помню, как я сюда попала. Я не помню почему… За стеной послышался еще более звонкий смех, словно стая птиц взлетели в воздух поутру и начали петь. Как же мне быстро понравился этот голос… - 389103 -Что? -А меня зовут Джек, Джек Уильямс. Мне очень приятно с тобой познакомиться, 389103 - Скоро ты тоже забудешь свое имя Джек. Скоро ты забудешь все.
Тут Нина замолчала. Линда смотрела на нее и ждала, что скажет бабушка. Девочка вскочила и убежала на кухню. Нина начала читать глазами, самые ужасные строки, что были на этой бумаге. «И тут я услышал, что в ее камере открыли дверь. Этот звук скрипящей двери, разносился по всему коридору, даже если бы в самом конце открыли чью то камеру, в каждой комнатке послышался бы скрежет по железу. Как сотня кошек, скребущихся об дверь… Дверь открыли, немцы снова что-то закричали. И я услышал ее уходящие в сторону крики. Я убил бы себя за того, что ничего не мог сделать в этот момент. Но даже убить себя мне было нечем. Вот это и называется безысходность. Я готов ее спасти, но не могу, я готов убить себя ради нее, но не могу, я готов вечно слушать ее голос, НО НЕ МОГУ. Мда… Я долго лежал и думал, смотря на звезды через окно-решетку в стене. Долго думал и уснул… -Аufzustehen dumme Bastard!*
Меня завели в помещение, в котором от малейшего шороха раздавалось эхо. Белые стены, маленькие окна, квадрат 40 на 40 сантиметров. Это было похоже на психиатрическую больницу, но оказалось, это была операционная. Вокруг стояли люди в белых халатах и смотрели на меня. -Еr ist der stärkste von allen. es wird länger dauern.** Врачи переглянулись и кивнули солдатам. Эти же оперативно положили меня на операционный стол. Я лежал и смотрел на эту лампу, которая всегда висит в каждой операционной. Всегда задумывался, сколько же в ней ламп и перед наркозом всегда начинал считать их, но запомнить не мог. Лампа эта светит так
* Встать тупой ублюдок! (нем.)
ярко, что хочется просто побыстрее уснуть, под действием наркоза. Меня привязали ремнями к столу, обычно они это делают, чтобы если человек проснется во время операции, он не мог шевелиться, дабы не распотрошить самого себя. Но сегодня видимо ремни предназначались немного для другой ситуации. Мне что – то вкололи, потому что левую руку пронзила резкая боль. Странно, когда мне последний раз делали операцию, как раз с той самой пулей в ноге, наркоз хоть были и местный, но вовсе не больной. Но тут, я начал потихоньку успокаиваться, вокруг все стало таким радужным и приятным. Я улыбался, как идиот, которому подсунули, что – то из нелегального. Вокруг меня люди в белых халатах становились белками. О боже белки. Пять секунд я недоумевал, что в операционной делают белки, после я думал, почему белки в белых халатах. Надрез! Я расслышал это слово прекрасно, все-таки немецкий, который мы усердно изучали в школе, мне понадобился. Вы, наверное, удивлены, что я делаю в Германии, если я только изучал немецкий язык в школе. Я англичанин, живший в Германии почти всю свою жизнь, но я никогда не любил немецкий язык, который изучили мои родители, чтобы прижиться в Германии. Я предпочитал молчать часами, нежели произнести найн или ауфидерзейн, которые мне были настолько отвратны, что после десяти лет молчания с рождения, я начал читать английские книжки, самостоятельно изучать язык, но все же в школе, мне приходилось учить ненавистный мне язык немцев. Надрез! И только через 10 секунд понял, что надрез предназначается мне. Боль, боль, адская боль! Боже как все заболело. Я начал кричать, возиться по столу, но там были ремни! Господи я увидел, как вниз на пол стекает моя кровь, боже. Это страшное зрелище. Ярко – красная консистенция, похожая на томатный сок, но значительно гуще, капала вниз, и каждая капля, упав на пол, «расплющивалась» и становилась ярко-красным пятном. Я еще раз шелохнулся и нож врезался мне прямо в стенку желудка. Господи не шевелись, я говорил сам себе тогда, но шок не давал мне покоя. Я пошевелился и почувствовал, что нож прошелся по оси моего желудка. Меня начало трясти, жутко трясти, все, что было в желудке полезло наружу при помощи рвоты, а вся кровь потихоньку вытекала. Сколько же крови подо мной. Я не знал, что возомнили себе эти тупые врачи, но я же могу умереть от нехватки крови! Но им было все равно, они продолжали резать меня своими ножами. Как будто из меня медленно под симфонию доставали кишки… А мои глаза видели только летающие шарики и белок в белых халатах. Из меня вырвался крик. Я кричал с улыбкой на лице. Это страшно даже просто представить, но мне удосужилось это не только представить, но и пережить. Операция длилась очень долго, жуткая боль пронизывала всё тело и при каждом надрезе, я словно умирал и заново воскресал до следующего надреза. Когда же они все закончили, они небрежно зашили мне живот(надрез кажется был в области печени). Кровь капала со шва, пока меня везли. Они взяли меня и с огромным чувством презрения бросили в камеру. Чувство презрения я ощущал уже подсознательно, после всей этой школьной жизни. Моя кровь уже немного запекшаяся, размазалась по полу. Белок уже не было, не было и шариков, не было ничего…» -Бабушка, вот твой чай.
«Разбудил меня крик 389103. Она ругала немцев, причем на их родном языке. И так громко ругала, что я даже немного удивился. Но удивило меня больше совсем другое. Немка в концлагере? – подумал я. Боже какая тавтология. Ее крики продолжались долго, а немцы как я уже сказал, любят поругаться, поспорить. Ну по крайней мере «наши» немцы. И вот снова скрежет ее двери и уходящие разговоры немцев. Тишина….
- Джек ты здесь? - Да я здесь. Ты что хорошо говоришь по-немецки? -Хорошо, я сама из Мюнхена. Мои родители немцы. И я тоже, наверное… - Знаешь, я… И тут я начал рассказывать ей странные и несмешные истории из детства. Совсем несмешные. Но знаете, она смеялась. И я так радовался ее смеху, он был прекрасен. Я все рассказывал и рассказывал, она слушала меня и только смеялась. После моих долгих рассказов, она тоже рассказала мне про себя. Возможно, поначалу, я лишь привязался к ней, потому, что у меня не было никого рядом, даже крысы, пробегавшие ночью по моей камере, никогда не «оставались на чай». Поэтому, мне просто нравилось с ней общаться. Каждое утро мы просыпались вместе и каждую ночь засыпали тоже вместе. Вместе, но не рядом. Меня привозили с операций, ее с пыток, мы ложились на пол и просто разговаривали. День становился для меня прекрасным, если я просыпаясь, слышал ее голос, и ужасным, если я слышал ее плач или то, как над ней издеваются. Мы могли часами лежать на холодном поросшем мхом полу и мечтать: -Представь только: ты и я выбираемся из этого места и бежим далеко… На юга! -А что? Бежать всего-то пару тройку недель. Но представляешь, мы добежим, и прыгнем в море. Солнце, волны, голубая и прозрачная вода. Как же это прекрасно. -Джек, ты любишь музыку? -Конечно, люблю. -А танцевать? -Потанцуем? Я удивлялся оптимизму этой девушки. Она всегда смеялась. Над ней каждый день издевались, а она смеялась. Не улыбалась как я, когда мне что – то вкололи, а именно смеялась. Я встал с пола, взял в левую ладонь ее ладонь, правую руку положил на воображаемую талию и мы с ней стали танцевать. Я представлял ее около себя, я держал ее нежную мягкую ручку в своей неуклюжей мужской руке, она улыбалась, луна светила на нас. Мы танцевали долго, она начала что – то напевать, я слушал и думал, а ведь она еще и замечательно поет.» Нина опустила листок и сняла очки. Линда спала. А Нина понимала, она снова не может сдержать себя. Она заплакала, вспоминая то, как Мелисса учила ее танцевать. Как же это было знакомо описано на этой бумаге. Нина принялась читать дальше. Она уже не хотела спать… «-Джек, ты не представляешь! -А что было сегодня с тобой, почему тебя так долго не было слышно? Они издевались над тобой? -Я? Но ты же никогда меня не видел! - Не видел, но ты мне приснилась, белокурой, с голубыми глазами и яркими розовыми губами. И твой смех. Ты бежала по берегу моря, а я бежал за тобой, но догнать не мог. Она засмеялась. -Дурачок! Твои мечты уже и во снах являются, но я же совсем не такая. -А каким ты представляешь меня? Я смотрел на себя, на свои белокурые волосы, голубые глаза и понимал, что я никогда не зачесывал волосы назад. Зато после знакомства с ней я всегда улыбался, лишь вспоминая ее голос. И я засмеялся. -Эх, а я тоже не такой. Мы оба засмеялись и долго разговаривали лежа и смотря в потолок. Я рассказывал ей про все то, что успел прочитать до помещения в концлагерь, она мне рассказывала то, что ей удалось не забыть. Мне было с ней хорошо. Понимаете? Как бывает хорошо, когда ты просыпаешься с утра, а в комнате стоит ни жара, ни холод, когда ты получаешь в школе пятерку, когда мама покупает тебе ту самую игрушку, которую ты так долго хотел. Хорошо. Я не знал ее семью, я не видел ее родителей, я не видел ее саму. Но я не мог проснуться и начать день радостно, если не услышу ее голос. Я понимал, что, наверное, никогда ее не увижу, хотя каждый раз когда меня выводили из камеры я смотрел налево. Но дверь была заперта и ничего за ней не было видно… Меня все водили в ту операционную и постоянно оперировали, каждый раз я слышал крики за стеной, это оперировали маленьких детей и женщин. Мужчины молчали. Не потому что им не было больно, а потому что им уже не было страшно. Каждый раз я закрывал глаза и, когда я слышал слово надрез, я вспоминал голос и смех девушки за стеной, и боль проходила легче. Однажды утром я проснулся от странного скрежета. Я вскочил и увидел что в деревянной стене прогрызано отверстие. Мыши? Не знаю. Неважно. Я взглянул в отверстие и увидел.. О чудо! Я увидел камеру 389103! Я закричал от радости! -Джек, ты чего кричишь? Я просунул туда руку, холодный ветер ее камеры нежно обвеял мою руку, и я понял, что это некое чувство свободы. И вдруг, я почувствовал касание ее руки. Такая холодная, но мягкая кожа. Я услышал, как она заулыбалась. -Твои они в сто раз приятнее. Не отпускай меня ни за что.
И мы так просидели весь день, расставаясь и снова прикасаясь, друг к другу. И засыпали, и просыпались, касаясь друг друга. Теперь в мой утренний «рацион» входил голос, смех, нежные руки. Прошло уже 5 лет. Каждый день во сне я видел, как мы выбираемся и, просыпаясь, понимал, что это всего лишь сон. Каждый раз я понимал, что без нее я не смогу прожить здесь ни секунды. Я мучился на пытках, надо мной издевались, но в этот момент я представлял лишь ее, я вспоминал все,что связанно с ней. Каждый раз мне было все хуже и хуже после этих операций, но я не понимал, как я до сих пор живу. Я был уверен, что это все из-за моей привязанности. Которую я уже начал причислять к любви. Тогда был мой 30 – ый день рождения. Я проснулся и первым делом закричал своей 389103. Наконец-то настал день, когда я решился что признаться в любви, будет совсем не глупо, я даже настолько был увлечен этой идеей, что готов был даже женится. Смешно, не правда – ли? Женится через стену. Хах! Но в этот момент дело было в другом. Наконец-то я понял, что люблю ее. Всю ночь я думал о том, что мы живем один раз в своей жизни, и что, если я не признаюсь, она может и не полюбить меня. К черту! Я стал кричать, но отвечало мне только эхо. Испуганно я подбежал к отверстию, просунул руку и произнес: Но в ответ тишина. Наверное, ее забрали на пытки, подумал я. Ждал я долго. День уже прошел, наступал вечер, а ее пытки все не кончались. Я не мог уснуть всю ночь… Утром я обнаружил, что в ее камере все еще пустота. Я бегал по своей камере, не зная, что делать. НИЧЕГО НЕ ЗНАЯ. Мне стало плохо и, вдруг я услышал шаги по коридору за дверью. Подскочив к двери, стал кричать ее номер..Дверь открылась. Но не в её камеру, а в мою. Передо мной стояли 3 человека, они схватили меня, стукнули по голове и понесли под руки. Оглядываясь назад и смотря на камеру любимой, я видел, что дверь была открыта. Боже, боже, боже. Что делать? А если я умру и не успею ей сказать, как сильно я люблю ее? Странно, но когда меня посадили на улице вместе с остальными, мне разрешили писать. Обычно в концлагерях, писать было строго запрещено, но «наши» немцы были экстраординарными. Они делали все наперекосяк. Я был удивлен, но писал. Повернув голову влево, я увидел груду трупов девушек. Я, совсем не веря в это, подполз к ним. Сотни девушек, сотни номеров. Но моей любимой там не было. Ух, она жива, значит, я тоже могу жить. По крайней мере, духовно. Но никто не живет вечно. Вечность – это пустота. Пустота – это вечность. Ты любишь, тебя любят, шаг за шагом, пропасть..и жизнь кончена. И тебе кажется, что все, уже больше нету времени, ведь за пропастью ничего нет, но ты можешь верить в это, ты можешь просто жить…. Ах 389103, если бы ты знала, как я тебя люблю. Люблю тебя, как самое дорогое, что у меня было. Самое родное. Самое прекрасное.»
Нина встала с кресла и с сухим угрюмым лицом пошла спать. Клочок бумаги остался лежать под лампой. Он хранил память о великой любви. О любви души и души. Грязный, желтый… А на нем лишь не дочитанные строки… «И тут солдаты принесли еще несколько трупов. Я должен быть уверен. Из груды трупов выпала рука… Я не хочу смотреть, что там, я не хочу… Но мои глаза невольно свернули взгляд в сторону руки… Боже! 389103… Я взял ее ладошку в свою ладонь, стал целовать. Она была такая же холодная, как всегда, но она не жила… Немцы вокруг ходили и кричали, расставляя людей около стены. Я сжимал ее ладонь и не хотел отпускать. Меня подняли с земли и повели к стене. Я рыдал, пока меня вели туда. Скажете, мужчина, а плачет. Мужчины тоже плачут. Когда больно. А больно было вовсе не потому, что я сейчас умру, а потому что, я умру, не сказав главных слов своей жизни. Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ! Всю жизнь я не верил в любовь, но я полюбил… Я встречу тебя, моя любимая, там, где нас никто уже не будет бить, и издеваться над нами. Там, наверху я буду любить тебя, как никогда никого не любил… Нас ставят в ряд, мой дорогой чтец, я пятый слева и сейчас я умру, а ты знай, что жизнь нужно прожить достойно и достойно полюбить. Если ты проживешь свою жизнь, но так и не полюбишь… значит ты прожил ее зря. И никогда! Слышишь? Никогда не молчи ни о чем! Будь, что будет, главное то, что твои чувства не останутся похороненными заживо. Это конец… Конец всему. Мне было 25 лет, когда я влюбился, мне было 30 лет, когда я умер наедине со своей любовью. Всё, дорогой читатель, больше ничего не будет… Выстрел...»
|
