VIII. ЛУННОЕ УТРО

 

Резкая отчетливость, беспощадная белизна и чернота окружающей картины совершенно исчезли. Солнечный свет приобрел слабую янтарную окраску. Тени на стенах кратера были темнопурпурового цвета. На востоке серая полоса тумана еще убегала, прячась от солнца, но на западе небо было синее и чистое. Я начал догадываться, что пролежал без сознания довольно долго. Мы больше не находились в пустоте. Вокруг нас образовалась атмосфера. Очертания предметов стали более характерными, более выразительными и разнообразными. Если не считать мест, находившихся в тени и покрытых белым веществом, – не затвердевшим воздухом, однако, а обыкновенным снегом, – полярный облик окружающего пейзажа исчез совершенно. Широкие рыжеватые полосы обнаженной неровной почвы тянулись на солнцепеке. Здесь и там, у окраины снежных сугробов, появились недолговечные лужицы и ручейки текущей воды. Только они одни двигались в этой обширной пустыне. Солнечный свет вливался в два верхние окошка нашего шара и создавал внутри температуру жаркого лета. Но наши ноги были еще в тени, и шар лежал на снежном сугробе.

Здесь и там, разбросанные по откосу и издалека заметные благодаря маленьким полоскам нерастаявшего снега вдоль теневой стороны, виднелись какие‑то предметы, похожие на палочки… Да, – на сухие искривленные палочки такого же ржавого цвета, как скала, на которой они лежали. Палочки в совершенно мертвом мире! Затем, внимательнее присмотревшись к ним, я заметил, что почти вся окрестная почва имеет волокнистое строение, напоминающее ковер из коричневых игол, который можно видеть под хвойными деревьями.

– Кавор, – сказал я.

– А?

– Быть может, теперь это мертвый мир… Но когда‑то…

Вдруг одно пустячное обстоятельство привлекло мое внимание. Я различил между иглами несколько маленьких кругляшей, и мне показалось, что один из них шевельнулся.

– Кавор, – прошептал я.

– Что?

Я ответил не сразу. Я смотрел, охваченный недоумением. В первый миг я не мог поверить собственным глазам. Я нечленораздельно вскрикнул, схватил Кавора за руку и указал ему:

– Глядите! – крикнул я, вновь получив дар слова. – Вон там, да. Там!

Он посмотрел туда, куда я указывал пальцем.

– Эге, – сказал он.

Как описать то, что я увидел. Это была сущая безделица. Однако она показалась мне такой чудесной, такой волнующей. Я уже говорил, что на иглистом покрове лежали маленькие тельца, круглые или, говоря точнее, овальные, которые издали можно было принять за очень мелкие камешки. Но вот сперва одно такое тельце, потом другое, двинулось, перевернулось, лопнуло, и из каждой образовавшейся таким образом трещины показался миниатюрный желтовато‑зеленый росток, потянувшийся навстречу горячей ласке только что взошедшего Солнца. На первых порах этим все и ограничилось, но затем шевельнулось и лопнуло третье тельце.

– Семена, – сказал Кавор. И затем я расслышал, как он прошептал тихонько: – Жизнь!

Жизнь! Тотчас же нас обоих осенила мысль, что путешествие наше было не напрасно, что мы прилетели не в мертвую минеральную пустыню, но в мир, который живет и движется. Мы продолжали наблюдать, затаив дыхание. Помню, я протирал рукавом стекло, бывшее передо мной, стараясь удалить с него остатки сырости. Картина казалась отчетливой и ясной только в самой середине поля зрения. Вокруг этого центра мертвые волокна и семена увеличивались и искажались вследствие кривизны стекла. Но нам было довольно и того, что мы видели. На освещенном Солнцем косогоре эти чудесные коричневые тельца одно за другим лопались и раскрывались, как стручки, как кожура плодов. Они разевали жаждущие уста и пили тепло и свет, лившиеся к ним каскадами от только что взошедшего Солнца.

Ежеминутно лопались новые семена, а тем временем передовые разведчики уже выбирались из своих расколотых скорлупок и переходили в следующую стадию роста. С твердой уверенностью, с быстрой, непреклонной решимостью эти удивительные растеньица внедряли корешок в почву, а в воздух выпускали причудливую маленькую почку, похожую на узелок. Через короткое время весь косогор был усеян крохотными кустиками, выстроившимися на солнцепеке.

Но не долго простояли они так. Напоминавшие узелок почки распухали, надувались и раскрывались порывистыми толчками, выбрасывая наружу коронку из маленьких острых язычков. Распушавшиеся колечком тонкие, заостренные коричневатые листья быстро удлинялись, удлинялись в то самое время, как мы на них смотрели. Движения их были медленнее, чем у самого медлительного животного, но гораздо быстрее, чем у всех известных мне растений. Не знаю, право, с чем можно сравнить скорость их роста? Кончики листьев росли так проворно, что мы простым глазом могли видеть их движение. Коричневые стручки морщились и опадали с такой же быстротой. Случалось ли вам в холодный день взять в теплую руку термометр и следить, как тоненькая ниточка ртути поднимается вверх по трубке? Именно так росли лунные растения.

Всего через несколько минут, как нам показалось, наиболее развившиеся экземпляры превратились в стебельки и выпустили второе кольцо листьев. Весь косогор, еще так недавно казавшийся безжизненным под сухим хвойным настилом, теперь потемнел от низкой, оливково‑зеленой травы, ощетинившиеся острия которой вздрагивали от силы своего роста.

Я обернулся, – и что же: по верхнему краю скалы, к востоку от нас, такая же бахрома, только немного менее разросшаяся, покачивалась н изгибалась, чернея на фоне ослепительного солнечного неба. А позади нее обрисовывался какой‑то неуклюжий силуэт с толстыми разветвлениями, словно у кактуса. Этот силуэт распухал у нас на глазах, надувался, как пузырь, который наполняют воздухом.

Вскоре я заметил, что и на западе над низкой порослью поднимается другой такой же пузырь. Но тут свет падал на его гладкие бока, и я различил их яркооранжевую окраску. Пузырь разрастался в то время, как мы смотрели на него. Если мы отворачивались на одну минуту, то после этого замечали, что его очертания уже успели совершенно измениться. Он выпускал во все стороны тупые напухшие ветви и через короткое время стал похож на коралловое дерево в несколько футов высотой. По сравнению с такой проворной растительностью земной гриб‑дождевик, который иногда за одну ночь достигает целого фута в диаметре, может показаться безнадежным лентяем. Но гриб‑дождевик растет, преодолевая силу тяготения в шесть раз большую, чем на Луне.

Из всех оврагов, со всех плоских равнин, которые были скрыты от наших глаз, но не от живительных лучей Солнца, над гребнями и обрывами ярко блистающих скал поднималась щетинистая борода колючей растительности, буйно спешившей воспользоваться недолгим днем, чтобы зацвести, дать плод и новые семена и к вечеру умереть. Этот рост был похож на чудо. Так в библейской легенде деревья и травы спешили прикрыть наготу только что сотворенной Земли.

Вообразите это! Вообразите эту зарю. Воскресение замороженного воздуха, возбуждение и оживление почвы, затем это молчаливое распространение растительности, этот невиданный нигде на Земле натиск острых и мясистых листьев. Представьте себе все это, залитое ослепительным сиянием, по сравнению с которым самый интенсивный солнечный свет, видимый у нас на Земле, показался бы тусклым и слабым. И, однако, вокруг этих стремительно разраставшихся джунглей, всюду, где только была тень, еще тянулись синеватые полосы снега. А чтобы завершить картину наших впечатлений, вспомните, что мы глядели сквозь толстое стекло, искажавшее очертания предметов. Отчетливым и ярким был только центр картины. А по ее краям все казалось преувеличенно крупным и нереальным.