Внимание 4 страница

А) Активный поиск социальной информации. Ранее всего роль аттитюда в этом процессе была описана в теории когнитивного диссонанса. Один из фрагментов этой теории посвящен сравнению диссонанса и конфликта. Установлено, что конфликт возникает у человека перед принятием решения, а диссонанс — после принятия решения. Так, человек, размышляющий вечером накануне экзамена, что лучше — доучить необходимый материал или сходить в кино на интересный фильм, находится в конфликтной ситуации. Он вынужден взвешивать обе стороны альтернативы, в каждой из них обозначить как позитивную, так и негативную сторону и на основании более или менее объективного их сравнения принять решение. Когда оно принято, может наступить диссонанс: пошел в кино, а что же будет завтра с экзаменом?

В соответствии с теорией диссонанса человек стремится его уменьшить. В данном случае это достигается тем, что начинается весьма специфическая «работа» с информацией: принимается лишь та которая способствует уменьшению диссонанса, и отвергается та, которая его увеличивает. Конкретный способ такой «работы» заключается в данном случае в следующем: принятый в ходе решения выбор наделяется исключительно позитивными характеристиками («картина уникальна, другой возможности ее посмотреть не будет», «вообще надо отдохнуть: нельзя же все время заниматься» и т.п.), а отвергнутый выбор наделяется негативными характеристиками («предмет, который надо сдавать, не так уж важен», «экзаменатор завтра будет, кажется, очень строгий» и пр.). В отличие от позиции в ситуации конфликта, когда возможности взвешивались объективно, в ситуации диссонанса позиция крайне субъективна. Отбор информации здесь особенно тенденциозен и направляем аттитюдом.

Эти положения теории когнитивного диссонанса были развиты в психологии социального познания, что привело к формулированию Д. Фреем и М. Рошем гипотезы «селективной экспозиции информации» [цит. по: 130, р. 220]. Суть ее сводится к следующему: субъекты демонстрируют избирательный отбор диссонантной информации при двух различных условиях, касающихся состояния их когнитивной системы, в частности совокупности имеющихся аттитюдов. Или в том случае, когда их аттитюды по отношению к какому-то объекту очень сильны и они в состоянии легко интегрировать новую информацию, не повредив старому аттитюду, или если легко можно найти аргументы против нее. Второй случай, когда, напротив, когнитивная система, представленная совокупностью аттитюдов, очень слаба, и тогда субъекту легче изменить ее с тем, чтобы было легко интегрировать новую информацию.

Для иллюстрации можно привести следующий пример: политик, которому вы симпатизируете (имеете позитивный аттитюд), принимает решение, которое вам кажется «плохим» или вам кажется, что он нечестно излагает какую-то проблему. Если эта негативная информация о политике очень значительна, но ваша уверенность в положительном образе политика сильна, то вы легко игнорируете компрометирующую информацию, находите аргументы против нее (может быть, политик просто неудачно выразился, может быть, что-либо мешало ему сформулировать аргументы как надо и т.п.). Другая ситуация, если у вас нет достаточной уверенности в том, что политик действительно «очень хорош». Тогда вам легче сменить аттитюд, подогнав его к вновь полученной информации. Вы сделаете это для того, чтобы в будущем, если опять поступит негативная информация, не оказаться в ситуации еще большего диссонанса.

Селективно представленная информация как следствие воздействия аттитюда была продемонстрирована в эксперименте Д. Фрея и М. Роша [Ibid.], где испытуемые должны были оценить способности менеджера. На основе письменного описания его компетентности они должны были решить, продлить ли фирме с ним контракт или нет. Суждение надо было сформулировать в двух различных ситуациях: в первой — условия были «обратимые» (т.е. решение после получения дополнительной информации можно было изменить), во второй ситуации условия были «необратимые» (т.е. ничего в решении изменять было нельзя). После выражения испытуемыми мнений о «кандидатах» им дали дополнительную информацию о них, включающую пять позитивных и пять негативных суждений. Например, два из них: 1) Х очень хорошо выполняет работу — контракт надо продлить; 2) есть, кто работает лучше — контракт не продлевать. Теперь участники первой и второй ситуаций должны были выбрать из десяти новых суждений столько и таких, какие они захотят. Испытуемые первой группы («обратимая» ситуация) выбрали из десяти суждений больше позитивных, чем негативных, хотя различие между количеством выборов было невелико. Во второй группе («необратимая» ситуация) было также выбрано значительно больше позитивных суждений, причем различие количества выбранных позитивных и негативных суждений было очень большим. Был сделан вывод о том, что аттитюд во втором случае «играл» сильнее, сильнее же был и активный поиск информации, направленный аттитюдом (иными словами — была сильнее выражена «селективная представленность» информации).

Б) Процесс подбора «аттитюдно-релевантной» информации. Пример того, как подбирается аттитюдно-релевантная информация (т.е. соответствующая аттитюду), приводится в исследовании Р. Фазио и К. Вильямса, проведенном в 1984 г. во время выборов президента США. У группы испытуемых выявили аттитюды на двух кандидатов — Рейгана и Мондейла. После просмотра дебатов между кандидатами по телевидению сторонников Рейгана и сторонников Мондейла попросили описать впечатления о том, как каждый из претендентов «смотрелся» во время дебатов. Каждая группа увидела больше положительных характеристик у «своего» фаворита. Объяснить этот факт можно при помощи теорий соответствия: информация подбирается так, чтобы когнитивное соответствие не нарушалось. Но экспериментаторы увидели здесь и другие объяснительные схемы, в частности «управление» аттитюдом подбора информации с ее соответствующей организацией (аттитюд «управлял» оценкой). Аттитюд в данном случае сыграл роль когнитивной схемы [130, р. 221].

Некоторые исследователи вообще считают, что аттитюды можно рассматривать как разновидность схем. Селекция информации при использовании схем данного вида приобретает особую форму, а именно: она подбирается биполярным способом. К. Джуд и Дж. Кулик полагают, что аттитюд облегчает принятие как позитивной, так и негативной информации, но препятствует работе с нейтральной или нерелевантной информацией [135]. Так, проводился опрос женщин, борющихся за свои права, относительно того, как, по их мнению, подается в газетах информация по этому вопросу:

все единодушно запоминали и фиксировали либо положительную, либо отрицательную информацию («про» и «контра»), но практически «пропустили» нейтральную. Рассмотренные здесь подходы и примеры показывают, что аттитюды действительно управляют поиском и процессом организации информации.

В) Аттитюды и воспроизведение информации. Еще в ранних работах по восприятию было показано, что информация, поддерживающая аттитюд, запоминается быстрее. В рамках психологии социального познания проведено довольно много экспериментов, подтверждающих эту закономерность. Так, в эксперименте А. Хасторфа и X. Кентрила болельщиков двух футбольных команд после просмотра пленки с записью их игры просили фиксировать сделанные игроками нарушения правил и определить в каждом случае виновника. Болельщики каждой команды, естественно, усмотрели большее количество нарушений, совершенных игроками «чужой» команды. Такого же рода примеры можно найти и в обыденных житейских наблюдениях [см. 14, с. 198].

Однако полученные в дальнейшем данные оказались противоречивыми: иногда выявленная закономерность получала подтверждение, иногда — нет. Джуд и Кулик предложили и в данном случае в качестве объяснения биполярную модель. Подобно тому как и в случае подбора информации, аттитюд играет здесь специфическую роль:

он способствует восстановлению или сугубо про-, или сугубо анти-атгитюдной информации и не способствует восстановлению информации нейтральной. Противоречие получило свое объяснение: в тех случаях, когда речь шла о сильно поляризованной информации, роль аттитюда в процессе ее восстановления получала подтверждение, в Других случаях она не имела места, так как фактор «приверженности» информации аттитюду просто не принимался во внимание.

Итак, удалось установить, что аттитюды влияют на поиск, подбор и организацию информации, т.е. их роль в процессе производства социальной информации бесспорна.

Однако сама логика обращения к проблеме аттитюдов в контексте социального познания была продиктована попыткой дока-

зать, что одной когнитивной работы с информацией недостаточно и что нужно продолжить поиски «за пределами когниций». Только при этом условии такой конечный результат социального познания, как поведение, получит действительно подобающее объяснение. Следовательно, остается дополнить предложенную схему влияния аттитюдов на социальное познание анализом их влияния на социальное поведение. Это старая и традиционная проблема теории аттитюдов, поставленная еще в свое время Ла Пьером, открывшим факт расхождения аттитюда и реального поведения [см. II].

Долгое время после эксперимента Ла Пьера, как известно, в исследованиях аттитюдов господствовал пессимизм: если существует расхождение между вербально заявленным аттитюдом и реальным поведением, то ценность знаний аттитюда какого-либо субъекта относительно различных социальных объектов ничтожна, поскольку она не позволяет построить прогноз поведения. Однако в конце 60-х гг. наметились новые перспективы для решения этой проблемы. Они были сконцентрированы в двух направлениях.

Первый подход предложен Г. Триандисом и рядом других авторов и сводится к тому, что устанавливается круг факторов, осложняющих связь «аттитюды— поведение» (Триандис называет 40 таких факторов). Наряду с этим обозначаются условия, которые «срабатывают», несмотря на эти факторы. Д. Майерс говорит, что это бывает тогда, когда: а) сведены к минимуму другие влияния, б) соответствие аттитюда и поведения носит «точечный» характер, в) аттитюды очень «сильны» [69, с. 160]. Более конкретно названные условия расшифровываются в двух других подходах.

Второй подход предложен Э. Аронсоном [14, с. 172]. Он, в частности, раскрывает понятие «сила аттитюда». Аттитюд силен, если он доступен, т.е. возникает мгновенно: «змея — это зло», «Рембрандт — это прекрасно». В этом случае аттитюд выступает в роли эвристики и достаточно однозначно обусловливает поведение. Подтверждение находим в упоминавшемся эксперименте Р. Фазио и К. Вильямса: за пять месяцев до выборов американского президента был проведен опрос покупателей в магазине о том, будут ли они голосовать за Рейгана или за Мондейла. Скорость, с которой следовал ответ, фиксировалась. Вторичный опрос был проведен после теледебатов между кандидатами и третий — после выборов, когда испытуемых спросили, за кого же они реально проголосовали. Выяснилось, что позиция была подтверждена в большей степени теми, кто в первом случае дал «быстрый» ответ, т.е. использовал более «доступный» аттитюд [14].

Другое условие, называемое Аронсоном, —- это некоторое ожидание, которое может существовать у человека на том основании, что аттитюд помещен в определенный контекст (в «социальный мир») т.е. связан с целой системой представлений. В эксперименте П Херра испытуемым был предъявлен список персонажей, в котором одна группа должна была отыскать имена «отрицательных» персонажей (Гитлер, Хомейни, Дракула...), а другая — «положительных» (папа, какая-нибудь кинозвезда, Санта Клаус...). После этого было зачитано описание некоего Дональда, которого трудно было интерпретировать либо как абсолютно положительного, либо как абсолютно отрицательного героя. Когда испытуемые оценили его, то фиксирующие ранее «отрицательные» имена дали Дональду более положительную оценку и, напротив, фиксирующие «положительные» имена рассмотрели Дональда в большей мере негативно. Оценка была сделана по контрасту, причем итог был обусловлен сложившимся до этого у испытуемого определенным ожиданием [14, с. 174].

Третий подход, содержащий развернутый ответ на вопрос «Коррелируют ли аттитюды и реальное поведение?», содержится в концепции А. Айзена и М. Фишгбайна [см. 130]. Они предположили, что вопрос о соотношении аттитюдов и поведения ставился некорректно. Было установлено, что недостаточно просто сопоставлять аттитюд и поведение, а надо учитывать — как в аттитюде, так и в поведении — более мелкие структурные элементы. Их всего четыре:

1) элемент действия (поведение избирателя, помощь кому-либо);

2) элемент цели (кому адресован аттитюд — политику, другу, еще кому-то);

3) элемент контекста (в каком типе общества или в интимной ситуации проявляется аттитюд);

4) элемент времени (весной 1986 г., в последующие два года и т.п.).

Корректным будет вопрос о соответствии аттитюда и поведения только в том случае, если выявляется соотношение однопорядковых элементов, т.е. сравнивается «уровень» аттитюда и соответствующий же «уровень» поведения (например, элемент «действия» аттитюда и элемент же «действия» в поведении). В обычной практике это обстоятельство не учитывается. Например, спрашивают об аттитюде глобально: «Нравится ли вам ваш кандидат?», а поведение анализируют локально: «Голосовали ли вы за него?». Установление несоответствия при этих условиях не дает однозначно отрицательного ответа на вопрос о роли аттитюда в поведении. «Приговор» аттитюду может быть вынесен лишь при условии поэлементного измерения и аттитюда и поведения. Отсюда не следует, что, например, глобальный аттитюд вообще не имеет значения, скажем, для прогнозирования поведения. Он важен, но только для прогнозирования столь же «глобального» поведения: в этом случае аттитюд надо сравнивать не с единичным актом поведения, а с серией их. Близкую к этой идею развивает в своей диспозиционной концепции регуляции социального поведения В. А. Ядов [см. II].

Своеобразное «оправдание» отсутствию прямой связи аттитюда и поведения предложил Л. Райтсмен [162]. Его идея оформлена в теории «смывающего потока». Суть ее состоит в том, что воздействие аттитюда на поведение может быть «смыто» другими факторами. Райтсмен называет среди них следующие: 1) «ответ» индивида на какой-либо общий объект может отличаться от «ответа» на какую-то часть данного объекта: негативное отношение к чужой этнической группе вполне может уживаться с позитивным отношением к ее отдельному представителю (это явление знакомо нам по анализу принципа индивидуации); 2) поведение сложно и полидетерминировано, в связи с чем полезно вспомнить формулу К. Левина В =f(P, Е), т.е. необходимо как минимум учитывать не просто поведение, но поведение в «среде», в определенных обстоятельствах (что выберет пожилой человек в троллейбусе: стоять на больных ногах или сесть рядом с соседом, к которому он испытывает негативные чувства?); 3) среди детерминант поведения может существовать одновременно несколько противоречащих друг другу аттитюдов, в результате чего возникает их «конкуренция», и неизвестно, какой аттитюд «победит» (кто-то хочет принять участие в демонстрации, но дома больная мать и ее нельзя оставить);

4) на поведение влияют и общие ситуационные факторы (может ли всегда человек заявить о своих политических пристрастиях в условиях тоталитарного режима?); 5) расхождение аттитюда и поведения иногда может быть объяснено при помощи «порогового» анализа, т.е. с учетом возможных для вербального выражения аттитюда средств (не найдены адекватные слова для выражения позиции). Автор полагает, что для преодоления этого уместен был бы многомерный анализ, позволяющий вскрыть относительное значение каждого фактора, способного «смыть» влияние аттитюда [162, р. 182—183]. Легко видеть, что все три названных здесь подхода пытались определенным образом «спасти» традиционную постановку вопроса о взаимоотношениях аттитюда и поведения, пошатнувшуюся в результате давнего открытия Ла Пьера.

Наряду с этими поисками была выдвинута принципиально иная гипотеза относительно этого взаимоотношения. Она имеет особое значение для психологии социального познания, в частности для решения вопроса о соотношении знания и поведения. Новая версия заключалась в предположении, что не аттитюды определяют поведение а, напротив, поведение определяет аттитюды. Строго говоря основания для такой версии были заложены достаточно давно' еще в теории когнитивного диссонанса Л. Фестингера. Среди мотивов уменьшения диссонанса после принятого решения был назван способ своеобразного «оправдания», которое необходимо человеку, чтобы не испытывать разочарования. Этот способ заключается в том, чтобы приписать позитивные черты принятой альтернативе и негативные черты альтернативе отвергнутой. Но это и есть не что иное, как формирование аттитюда на основе совершенного выбора, т.е. поведения.

Однако более полное развитие идея получила в последнее время, в основном в работах Д. Бема по самовосприятию и самопрезентации. Бем предположил, что человеку свойственно в случае совершения какого-либо поступка, который может выглядеть непоследовательно, также применять механизм самооправдания, т.е. постфактум заявить о логичности поступка, порожденной существующей, ранее сложившейся установкой. Поведение в данном случае ведет за собой аттитюд. Да и в более широком смысле человек, познавая себя, по Бему, сначала наблюдает свое поведение и лишь затем умозаключает относительно того, каким отношением к объекту (т.е. аттитюдом) оно обусловлено [см. 69]. Самопрезентация всегда связана с самооправданием, и хотя, по мнению некоторых авторов, это скорее самообман [см. 36, с. 121], тем не менее зависимость аттитюда от поведения налицо. Можно привести целый набор условий, при которых именно поведение определяет аттитюд. Например, когда мы при помощи поступка обдумываем ситуацию, в которой наши действия предписаны ролью, или ситуацию, в которой надо самооправдаться в силу особой ответственности, и т.д.

Своей концепцией Бем выступил против Фестингера с его теорией когнитивного диссонанса. По Фестингеру, как мы помним, люди знают о несоответствии своих мнений, установок поведению, и отсюда у них диссонанс. Бем считает, что люди не знают обычно свои подлинные установки, напротив, они выводят их из своего поведения (узнают, таким образом, задним числом), поэтому сомнительно наличие у них диссонанса. Механизмы самоатрибуции нужно поэтому изучать специально. Д. Майерс делает по этому поводу такой вывод: «Мы не только выступаем за то, во что верим, но мы также верим в то, за что выступаем» [69, с. 176].

Таким образом, вряд ли есть единственное решение вопроса о Том, как связаны между собой аттитюды и поведение. Скорее существует определенный «круг»: аттитюд — поведение — аттитюд, что означает своеобразную «когнитивную эскалацию». Но если верны эти утверждения, тем больше оснований для более внимательного изучения вопроса о роли аттитюдов как своеобразной «связки» познания и поведения в социальном мире. Аффективно-когнитивно-поведенческая структура аттитюда — при любой трактовке характера связи между аттитюдом и поведением — способствует ликвидации когнитивной «стерильности» социального познания и делает его гораздо более адекватным его субъекту — человеку со всем богатством его внутреннего мира, включающего, наряду с когнитивной системой, эмоции и переживания [19].

 

3 ПЕРЦЕПТИВНАЯ ЗАЩИТА

 

Первоначально феномен перцептивной защиты был открыт и описан Дж. Брунером и др. как способ, с помощью которого человек ограждает себя от восприятия угрожающих ему стимулов и стимулов, травмирующих его переживания. Такое «ограждение» не означает, что индивиду свойственно вообще обойти тот стимул, который несет ему угрозу. Речь идет о другом. Во-первых, было установлено, что у человека существует иерархия порогов различения разных стимулов, во-вторых, было доказано, что феномен перцептивной защиты важен для понимания мотивации перцептивного процесса. Перцептивная защита поэтому может быть истолкована в данном случае как попытка игнорировать какие-то черты воспринимаемого объекта и как попытка выстроить определенную преграду его воздействию на субъекта познания.

Для этого важно учесть три важные характеристики перцептивной защиты, описанные в общей психологии: 1) эмоционально беспокоящие или пугающие стимулы имеют более высокий порядок распознавания, чем нейтральные; 2) в этом случае как бы «вытягиваются» замещающие когниции, которые предотвращают распознавание угрожающих сигналов; 3) часто защита выстраивается, если даже сигнал нераспознан: индивид от него как бы «закрывается». Из этого Брунер и Постмен сформулировали принципы селективности восприятия, среди которых в нашем контексте нужно упомянуть два: принцип защиты (стимулы, противоречащие ожиданиям субъекта или несущие потенциально враждебную информацию, узнаются хуже и подвергаются большему искажению) и принцип настороженности (стимулы, угрожающие целостности индивида, могущие привести к серьезным нарушениям в психическом функционировании, распознаются быстрее прочих). В обыденной жизни наличие таких механизмов доказывается существованием так называемых «слов-табу». Хороший пример этого находим у Л. Толстого в «Анне Карениной», когда в трудной для нее ситуации она предпочитает не говорить с Вронским о том, что на самом деле ее глубоко волнует и представляет для нее несомненную опасность — о разрыве с ним («Не будем, не будем говорить об этом...»). Здесь налицо введение «табу» на определенную тему, т.е. попытка «закрыться» от угрожающего стимула.

Перцептивная защита может быть определена в рамках психологии социального познания как изменение порога осознания социально значимого материала. Она проявляет себя в достаточно неожиданных формах. Примером этого является обозначенный Г. Олпортом «принцип последней попытки» — стремление человека в сложных для него обстоятельствах «цепляться» до последнего за какую-то привычную истину, отгораживая ее от идущих извне каких-либо угроз. Этот принцип действует, в частности, при восприятии своей и «чужой» группы. Сформированное раз представление о какой-либо группе человеку свойственно удерживать как можно дольше, сохранять ранее осуществленную категоризацию. В сложных социальных условиях, например при межгрупповых (межнациональных) конфликтах, человек стремится как бы упростить свой выбор, для чего и ставит заслон новой информации. Принцип последней попытки особенно отчетливо доказывает свое существование в устойчивости существующих у человека стереотипов — и здесь проявляется стремление отдать предпочтение той информации, которая соответствует уже устоявшимся взглядам. В общем же плане принцип последней попытки представляется также одним из способов перцептивной защиты, что было доказано и в ряде экспериментальных исследований.

Другим специфическим проявлением феномена перцептивной защиты в процессе социального познания является открытый М. Лернером феномен «веры в справедливый мир» [138]. Его суть заключается в том, что человек не хочет верить в то, что лично с ним без его вины может случиться что-то «плохое», ибо мир «справедлив». Жить в убежденности, что без вины ты никогда не будешь наказан, естественно легче. И это ощущение психологического комфорта заставляет отгораживаться от той информации, которая грозит этот комфорт разрушить.

Вера в справедливый мир была продемонстрирована в эксперименте, где четыре испытуемых вносят равный вклад в игру. Награждается же случайно выбранный экспериментатором. При опросах участников и наблюдателей о том, кто внес наибольший вклад, называют, как правило, награжденного. Побеждает «справедливость»: раз награжден, значит за дело. То есть люди верят в то, что есть соответствие между тем, как они ведут себя, и наградами (наказаниями), получаемыми за это.

Идея справедливости прилагается и к себе, и к другому. При этом «невиновность» жертвы разрушает веру в справедливый мир и отсюда часто — антипатия к жертве («значит, по заслугам»). В эксперименте М. Лернера и К. Симмонс испытуемые наблюдали, как ударами тока был наказуем человек, дающий неправильные ответы на вопросы экспериментатора [см. 14, с. 371]. Никакого сочувствия к жертве у испытуемых не возникало; напротив, было продемонстрировано негативное отношение к ней. Аналогичные результаты были получены и в эксперименте М. Лернера и Дж. Меттьюза, осуществленного в русле общих идей психологической теории справедливости [138]. Двум его участникам было предложено бросить жребий, кто из них в ходе эксперимента будет подвергаться ударам тока, а кто будет работать в комфортных условиях. В одном случае испытуемый тянул жребий и узнавал, что будет наказан током его партнер. В другом случае тот же испытуемый узнавал, что партнер уже вытащил «плохой» жребий. Когда после этих двух попыток испытуемого попросили описать жертву, то описания носили различный характер. В первом случае испытуемый полагал, что именно он «виновен» в наказании партнера, так как вытащил «хороший» жребий, а партнеру достался «плохой»; при этом жертва описывалась негативно («раз я выиграл, значит, я не должен быть наказан, а ему — уж такая судьба»). Во втором случае жертва получала нейтральную оценку: сам вытащил наказание, сам и виноват. Так или иначе, при всех обстоятельствах «вера в справедливый мир сохранялась».

«Защита», возникающая у субъекта в данном случае, заставляет его не верить в то, что тебя самого может постигнуть несчастье: утверждается мысль, что раз жертву постигло такое несчастье, значит, она сама «виновата». Это вытекает из убеждения, что мир справедлив и в нем каждый получает то, что заслужил. Если же кто-то явился жертвой, следовательно, тому есть причина, хотя, может быть, и неизвестная нам. Подобная логика рассуждения дополняется феноменом, который назван «эффект заднего ума», когда человек после ознакомления с результатом какого-либо события радостно заявляет: «Я так и знал!» Это способствует укреплению уверенности в своей собственной правоте. Аналогичная «правота» ощущается и в недоверии или даже в осуждении жертвы.

Естественно, такая вера в справедливый мир — достояние достаточно наивного наблюдателя, но, коль скоро исследуется процесс познания социального мира обыденным человеком, феномен должен быть учтен. Житейская практика дает много примеров существования его. Так, в годы сталинских репрессий, когда практически каждый мог оказаться в руках НКВД, многие люди наивно полагали, что сажают только за что-то: если я не замешан ни в каких заговорах, то меня минует сия чаша. Теперь хорошо известно, сколь многие поплатились за веру в такую «справедливость».

На основании такой наивной веры складывается тенденция приписывать злодеяния жертвам, а различные положительные (успешные) действия — «позитивным» персонажам. Если же вдруг выясняется, что жертва невиновна, то это разрушает веру в справедливый мир, «ценность» жертвы при этом снижается. Тогда для восстановления веры в «справедливость» еще более обостряется отвержение невинной жертвы. В современной науке виктимологии специально исследуются случаи, когда определенный тип людей чаще других оказывается жертвой. Несомненно, что важным фактором такого явления становится использование феномена «веры» как самими субъектами, так и их окружением. Есть любопытные наблюдения относительно того, как изменяется отвержение невинной жертвы в зависимости от позиции самого субъекта познания (наблюдающего жертву). Если жертва страдает относительно продолжительное время и ожидает продолжения своих страданий, негативная ее оценка очень сильна (по принципу — «значит, за дело»). Если же индивид, наблюдающий жертву, может вмешаться и предотвратить дальнейшие страдания жертвы, то он будет оценивать ее менее негативно. Логика рассуждения здесь, по-видимому, такова: жертва невиновна, я помог доказать ее невиновность, следовательно, справедливость восстановлена и теперь жертва не нуждается в полном ее отвержении.

Значимость веры в справедливый мир, как разновидность перцептивной защиты, играет большую роль в выборе стратегии поведения. Тем большее значение имеет разрушение этой веры. Важным следствием его является открытый М. Селигменом феномен «выученной беспомощности» [см. 98]. Первоначально этот феномен был выявлен на экспериментах с животными (лошади на скачках, постоянно наказываемые и за плохие, и за относительно хорошие результаты, утрачивали всякую мотивацию улучшать свои достижения). Позже было установлено, что «выученная беспомощность» может быть свойственна и людям. Она возникает тогда, когда человек осознает, что он не в состоянии ни прогнозировать, ни контролировать результат своих действий. Получаемая извне информация оказывается недостаточной для того, чтобы добиться результата, зависящего от нас. А если что-то непредсказуемо, то независимо от наших усилий может произойти и что-то нежелательное. Возникает ситуация, описанная Л. Кэрроллом в сказке

«Алиса в стране чудес»: за что бы Алиса ни бралась, все оказывается «не таким», как ожидалось. Человек, оказавшийся в такой ситуации, усваивает «беспомощность»: он начинает вести себя как жертва — пассивно и неэнергично. Неверие в свои силы, молчаливое согласие с тем, что ничего нельзя предпринять, — также разновидность утраты веры в справедливый мир.

Наступление такого состояния тесно связано с рядом уже рассмотренных познавательных процессов. Оказалось, что «выученная беспомощность» определенным образом зависит от атрибутивного стиля личности. Из трех атрибутивных стилей: пессимистического, оптимистического и нереалистично оптимистического — первый чаще всего приводит к тому, что человек обращается к внешнему локусу контроля (становится экстерналом). Это ведет к отказу от желания что-то изменить и вообще к отсутствию веры в принципиальную возможность изменить что-либо. В данной ситуации человек привыкает к беспомощности: определенный стиль работы с социальной информацией, разрушение защиты от негативной информации порождают особый тип поведения.