Мари-Лора Пика СЕРДЦЕ МАТЕРИ

 

Жюли, Тиболъту, Матъе и Марго

 

В сотрудничестве с Ани Бертод

 

Дорогие читатели!

Книга, которую вы держите в руках, – не обыкновенный роман. Это автобиографическая история всепобеждающей материнской любви, не сентиментальной, а действенной, вдохновляющей на поистине великие свершения.

Молодая мать четверых детей узнает, что больна раком и конец близок. Лишенная помощи равнодушного мужа, зато окруженная множеством друзей, Мари-Лора начинает борьбу. Но не с болезнью, а с предрассудками и юридическими законами своей страны. Ее цель – сохранить право своих детей жить вместе, в привычной для них обстановке, общаться со старыми приятелями, а главное – иметь семью. Для этого героине придется пройти сложный путь. Она найдет замечательных приемных родителей для своих малышей и даже побывает на рождественской елке у самого президента. Ведь Мари-Лоре во всем помогают ее искрометный, временами черный юмор и жажда действия. Визит в похоронное бюро, общение с лечащими врачами, прощальная поездка в Диснейленд… Книга, словно бисквит, насквозь пропитана удивительной способностью автора презирать смерть и жить «на полную» несмотря ни на что.

Решение, приятое героиней, вызывает восхищение и напоминает сюжет замечательного голливудского фильма «Мачеха», который невозможно смотреть без слез. Вспомните умирающую мать в трогательном исполнении Сьюзен Сэрэндон, необыкновенно мудро принявшую молоденькую любовницу своего мужа, подружившуюся с ней, передающую ей свой жизненный опыт и… любовь к своим детям.

Мари-Лора Пика, автор романа, – француженка, умершая от рака в возрасте тридцати семи лет. Ее жизнь была довольно обыкновенной, пока в апреле 2008 года она не узнала, что неизлечимо больна. С этого момента началась история, оставившая глубокий след в сердцах многих ее соотечественников. Сегодня вы получили возможность присоединиться к ним и пережить немало волнительных минут.

Брошенная на произвол судьбы родной матерью, подвергавшаяся надругательствам отца, автор этой книги получила достаточно ударов судьбы. Наверное, именно этим объясняется сила ее любви к собственным детям, потребность видеть их счастливыми и твердое намерение сохранить их душевный покой после неминуемой утраты.

Желание рассказать людям о том, на что способна любящая мать, поддержать и вдохновить – вот что послужило толчком для создания этого романа. Потрясающая энергетика подлинности, драматичности и яркий образ главной героини запомнятся вам надолго.

После знакомства с историей Мари-Лоры пропадает желание ныть по пустякам; хочется дышать полной грудью и дарить любовь своим близким. Этот роман – для всех, потому что показывает исключительное отношение к любви и смерти и помогает переоценить собственную жизнь.

 

13 февраля 2009 г.

 

Мои дети!

Я знаю, что вы не любите, когда я вас так называю. Я представляю себе выражение обиды на ваших личиках, когда вы говорите:

– Мама-а-а-а-а! Перестань называть нас так, мы уже не дети!

Вы прочтете эту книгу, когда станете постарше. Тебе, Жюли, скоро двенадцать, и, возможно, ты первая не выдержишь и откроешь ее. Тибольт, Матье и Марго… Несомненно, пройдет еще несколько лет, прежде чем вы познакомитесь с ней. Сколько вам будет? Двенадцать, тринадцать, четырнадцать? Ну и что! Даже когда вам исполнится восемнадцать, вы все равно будете моими детьми. Есть вещи, которые никогда не изменятся. Даже после смерти я все равно навсегда останусь вашей матерью…

Мне нелегко, поскольку я уже одной ногой в могиле. В конце октября, когда я узнала, что обречена, врачи были категоричны: мне остался месяц, максимум – два. Так что все не так уж и плохо: сейчас февраль, а ведь даже самые оптимистично настроенные из них не верили, что я продержусь так долго. В конце концов, я осложнила ему жизнь, этому проклятому раку печени!

Внутрипеченочный холангиогенный рак… Уже само название пугает. Неудивительно, что я не могу ему противостоять. Мой случай, похоже, довольно редкий: по словам Карима, моего любимого врача, этот вид рака обычно атакует мужчин после шестидесяти. Нам не повезло: на этот раз он выбрал вашу мать.

Значит, я не увижу, как вы будете расти. Странно, но я даже не могу представить, какими вы будете через несколько лет. Тебе, Жюли, уже одиннадцать. Будешь ли ты все так же увлекаться журналами, которые пересказывают всякие сплетни, когда впервые поцелуешься с парнем? Тибольт и Матье, большие непоседы, что, впрочем, характерно для мальчишек девяти и пяти лет, будете ли вы все так же пользоваться малейшей возможностью зацепить друг друга? Тебе, моя малышка Марго с красивыми светлыми локонами, нет еще и двух лет, но настанет момент, когда ты прекратишь, топая ножками, отвечать «нет» на все вопросы и тянуть ручки вверх в надежде, что кто-нибудь тебя приласкает…

Но я точно знаю, что через год, два, три, даже семь вы по-прежнему будете жить в Пюизо, в департаменте Луаре. Вы будете ходить в школу и в колледж вместе со своими друзьями детства, будете кататься на велосипедах там, где вы учились это делать, будете посещать тот же спортзал, ночевать у Сесилии или Магали, проводить выходные или каникулы у Мари-Те, как и раньше. Все те, кто знают вас и видели, как вы росли, – Мари-Те, Сесилия, Кристелль, Эвелин, Магали, Джо, Анна, Андре, Агнесса, Ричард – и все те, кто был со мной до самого конца, станут частью вашей жизни. И ваша жизнь будет напоминать ту, которую вы ведете сейчас.

Так и будет, я в этом уверена. Узнав, что скоро умру, я мечтала лишь об одном: чтобы после моей смерти ваша жизнь как можно меньше изменилась, чтобы вы жили вместе, чтобы вас воспитывали люди, которые вас любят. И я сделала все, чтобы так и было. Я старалась изо всех сил, чтобы вы имели право жить вчетвером под одной крышей. Речь идет о доме Валери и Жана-Марка, ваших новых родителях, которых я вам выбрала и которые готовы воспитывать вас, пока вы не достигнете совершеннолетия. Для этого мне пришлось вышибить дверь, которую закрыли у меня перед носом. Не ради того, чтобы заявить о себе: я вынуждена была сделать это, потому что так было лучше для вас. Причиной какой шумихи в СМИ я стала! Вам тоже было непросто, ведь за вашей спиной постоянно находились журналисты и кинокамеры. Однако, поверьте, это того стоило. Переходя на крик – в буквальном и переносном значении этого слова! – я боролась с законом, этим дурацким законом, который гласит, что только судья по делам несовершеннолетних может и должен решать, где будут жить сироты.

Валери и Жан-Марк объяснят вам, что у меня не было выбора. Я просто обязана была сделать это, потому что я – ваша мать и должна оберегать вас. Я доверяю Валери и Жану-Марку. Они расскажут вам обо мне…

Мне бы так хотелось сделать это самой! У вас будет столько вопросов, которые вы никогда не сможете задать мне, а у меня – столько ответов, которые я никогда не смогу вам дать. Именно поэтому я пишу эту книгу: чтобы рассказать вам, кем я была, объяснить, какую борьбу я вела, и показать, как сильно я вас люблю.

 

Навсегда ваша мама.

 

 

МАТЬ

 

Эта фотография лежала под кипой старых бумаг на шкафу в коридоре нашего дома в Даммари-ле-Лис. Именно там я выросла, в одном из больших многоэтажных жилых домов на улице Ба-Мулен, в департаменте Сена и Марна. Я забралась на табурет, чтобы порыться на полках этажерки, когда увидела фотографию. На старом черно-белом снимке был изображен красивый мужчина в костюме и улыбающаяся девушка в симпатичном свадебном платье. Его я узнала сразу: это был Максим Пика, мой отец (именно так говорили у нас дома: «отец»). Девушкой оказалась моя мать, Мари-Франс Гризон, родившаяся 18 декабря 1949 года. Я родилась 2 июля 1972 года, когда ей было двадцать три. Я никогда ее не видела, и ее лицо было мне совершенно незнакомо. Я была подростком и, насколько помню, ни разу не натыкалась в доме на фотографию женщины, которая была моей матерью. Моя старшая сестра, Кристелль, могла сказать то же самое. Только Ричард, наш старший брат, немного помнил ее, но он никогда не поддерживал разговор на эту тему. Отец отказывался говорить со мной о матери, и я не знала, почему она ушла. Мне известно лишь то, что она была на двадцать девять лет моложе отца и покинула наш дом вскоре после моего рождения. Когда я пыталась расспросить отца, он неизменно отвечал сквозь зубы:

– Однажды в пять утра я ушел на работу, а когда в половине третьего вернулся, ее уже не было. А ты орала в полном подгузнике.

Переполненный подгузник, который не снимался несколько часов, оставил след на моей спине – шрам размером с карамельку в том месте, где экскременты обожгли кожу. Это пятно – единственное воспоминание, доставшееся мне от матери. Мне еще повезло: Ричард, которому, когда она ушла, было шесть лет, помнит многие мерзости, которые предпочел бы забыть. Например, день, когда мать, ухватив его за ногу, таскала по всей квартире. Он получил плохую оценку? Отказывался садиться за стол? Ричард так и не смог забыть ощущение, что его нога вот-вот оторвется. И если бы не вовремя вернувшийся отец, мой брат, возможно, остался бы инвалидом… Подобное происходило постоянно. Наиболее впечатляющим был случай, когда мать, удерживая Ричарда за ноги, опустила его вниз головой с балкона. Зрелище пятилетнего ребенка, болтающегося в воздухе, не осталось незамеченным: я узнала об этом случае несколько лет спустя от соседей сверху. Они еще вспоминали, что когда мать жила с нами, то Ричард целыми днями кричал и плакал. Очевидно, ей просто не хватало терпения и выдержки…

Но для моего брата эта тема была закрытой. Должно быть, он знал, почему мать оставила нас – его, Кристелль и меня, но неизменно уклонялся от расспросов. Единственный случай, когда он упоминал нашу мать, – это если хотел издеваться надо мной во время игры:

– Ой-ой-ой, Мари-Лора, перестань нервничать! Ты похожа на свою мать…

Ему доставляло удовольствие дразнить меня, напоминая о нашем сходстве, ведь я унаследовала ее телосложение и манеру говорить. Подобные замечания приводили меня в ярость: иметь что-то общее с этой незнакомкой казалось унизительным и обидным. В попытках узнать, какой же она была на самом деле, я обращалась к отцу, но безуспешно. Когда однажды я стала настаивать, он отрезал:

– Она была ни к чему не приспособленной! Вот все, что тебе нужно знать.

Не помню, чтобы я страдала от отсутствия материнской заботы. В отличие от брата, прожившего с ней несколько лет, мне не могло недоставать того, чего я никогда не знала. Однако причина, по которой она нас покинула, интересовала меня, особенно когда я сама стала матерью. Лишь недавно я узнала ее от Ричарда, решившего наконец-то прервать своеобразный обет молчания.

– Мать не сама решила уйти, ее выставил отец.

Если верить брату, наша мать не притрагивалась в доме ни к чему. Она не умела готовить и проводила дни, занимаясь маникюром. Как только отец возвращался домой, она «наводила красоту» и отправлялась в бар на встречу с подругами. Когда она возвращалась поздно ночью, мы уже спали.

Она не работала и тратила весь заработок отца на шмотки и развлечения. Каждый месяц отец поручал ей сходить в жилищное управление и заплатить за квартиру. Однажды к нам пришел хозяин, требуя плату за последние полгода. Отец словно спустился с небес на землю. В тот же вечер он довольно холодно сказал матери:

– С меня довольно! Собирай свои манатки! Я не хочу тебя больше видеть.

На следующий день она покинула наш дом…

Меня искренне взволновало то, что я узнала после стольких лет молчания. По сути, это ничего не меняет: мать нас просто бросила. И доказательством служит то, что она никогда не пыталась возобновить с нами отношения. Когда отец сразу после ее ухода подал на развод, она даже не явилась в суд. По крайней мере, она могла бы получить право навещать нас! На третьем заседании, на которое мать тоже не пришла, ее лишили родительских прав и вынесли решение о разводе в пользу отца. Возможно, она вышла замуж слишком рано, не будучи готовой к семейной жизни, или разница в возрасте между ними была чересчур большой. Но, черт побери, это ведь не оправдание!

 

ОТЕЦ

 

Еще и суток не прошло, как мать ушла из дому, а к нам уже переехала бабушка, мать отца, чтобы заботиться о Ричарде, Кристелль и обо мне. Как объяснил позже мой брат, у нас не было выбора: или бабушка, или Ведомственное управление здравоохранения и социальных дел.

Отец, конечно же, был более организован, чем мать: он умел готовить, делать уборку, стирать и пришивать пуговицы. Проблема заключалась в том, что он редко бывал дома. Он был простым рабочим на предприятии в Даммари-ле-Лис, где работал по три ночи подряд, причем очень тяжело. Возвращался он днем, весь белый от асбеста. Быстренько умывшись, он снова уходил, захватив велосипед, на котором совершал длинные прогулки. Они были его страстью. Он катался на велосипеде по вечерам и в выходные дни – иными словами, все свободное время. Только Ричард разделял с ним это удовольствие: он был мальчиком, и с ним отец чувствовал себя комфортнее, чем с Кристелль и со мной. Как только Ричард подрос, отец начал повсюду брать его с собой: на курсы мотокросса, за город на велосипедные прогулки… Когда они усталые возвращались домой и садились за стол, дом погружался в суровую тишину, которую отец нарушал, только если у него возникало желание обсудить свое последнее достижение. Он не обращался ни ко мне, ни к Кристелль. Во время еды мы не отрывали глаз от тарелок, а отец и Ричард разговаривали о велосипедах. Мы, девочки, не принимали участия в беседе. Очевидно, это было не женское дело, на нашу долю оставалось лишь учить уроки…

Когда меня что-то волновало, я обращалась к бабушке. Именно она дарила мне нежность, в которой нам отказали родители. У бабушки было четыре сына, и наш отец, Максим, – самый старший из них. Поскольку дочерей у нее не было, я, маленькая толстушка, стала ее принцессой. Мы с сестрой были очень близки с бабушкой: она нас невероятно любила, и мы отвечали ей взаимностью. Помнится, я, когда была маленькой, называла ее мамой. У бабушки были язвы на ногах, и каждый день обрабатывать их приходил санитар. Но порой случалось так, что нам с сестрой приходилось делать это самим. В таких случаях мы вкладывали в перевязку всю свою душу, всю нежность, на какую только были способны наши маленькие пальчики, и эти моменты помощи стали частью редких радостей, оставшихся в моей памяти.

Я никому не рассказывала, как мы живем. В доме Пика не было принято веселиться. Я не припоминаю ни одного своего дня рождения, не помню даже Рождества. Хотя мы, должно быть, праздновали его, поскольку в моей памяти осталась елка, которую мы каждый год украшали одними и теми же старыми, запыленными игрушками. Рождественское полено, рождественский венок на двери и башмаки под елкой – ничего этого мы не знали. Лишь однажды, в школе, мы своими руками сделали гирлянды из бумажных колец, продев их одно в другое. Мы ими особенно гордились. Вместо писем Деду Морозу мы вырезали изображения кукол, кроваток и маленьких пони из каталогов игрушек, которые доставали из почтового ящика, а после несколько недель играли с этими клочками бумаги. Подарки, если мы их получали, сводились в основном к одежде и обуви: отец покупал все это за подарочные чеки, которые выдали на предприятии, и только если у него появлялась сверхурочная работа, мы имели право на игрушку. Но беда была в том, что бабушка постоянно откладывала новые вещи в сторону. Она оставляла их, по ее словам, на «особые случаи», то есть на выходные и праздничные дни. Вот только мы никуда не ходили! В результате, когда бабушка наконец разрешала надеть обновки, они оказывались нам малы. Мы вынуждены были носить поношенную одежду, которую отдавал нам дядя Филипп, или новые, но тесные свитера и брюки. Единственным моим настоящим подарком была кукла Кики. Это была лучшая из всех кукол Кики! Я не знаю, кто ее купил и что с ней случилось позже, но это была самая дорогая вещь, которой я обладала.

Что касается питания, то и в этом вопросе отец был довольно скупым. Даже сейчас Кристелль с содроганием вспоминает цыпленка, оказавшегося однажды в нашем холодильнике. Срок его хранения давным-давно истек. Каждый день, вернувшись из школы и открыв холодильник, мы видели, как цыпленок все больше портится. Наконец он стал симпатичного зеленого цвета. Однажды вечером цыпленок исчез, и мы подумали, что его наконец-то выбросили. Но вот мы сели за стол, и я увидела, как Кристелль при взгляде на тарелку изменилась в лице: цыпленок немного подрумянился в процессе жарки, но синеватые пятна на боках были бесспорным доказательством того, что это тот самый тухлый цыпленок. Отец, словно ничего не замечая, принялся за ножку. Никто не осмелился хотя бы на малейшую критику. Мы с Кристелль медленно жевали, пытаясь сдержать приступ тошноты: отец никогда бы не допустил, чтобы мы встали из-за стола, не съев содержимое своих тарелок полностью.

Мы не имели права бездельничать, тем более выходить на улицу. Не было даже речи о том, чтобы пойти поиграть к соседям. Только Ричарду, уже в подростковом возрасте, кое-что позволялось. После уроков мы сразу же возвращались домой, обедали и выполняли домашнее задание. Если у кого-то из нас был недовольный вид, бабушка тотчас же шлепала бунтовщика, призывая к порядку. Закончив с уроками, мы умирали со скуки. В нашем доме не было ни одной книги: отец не истратил ни единого сантима в книжном магазине. Время от времени дядя Филипп привозил нам из Парижа старые комиксы. Благодаря им мы узнали о приключениях Микки, Спиру, Счастливчика Люка, Рана, Биби и Фрикотена. Когда нам нечем было заняться, мы устраивались у окна: помимо просмотра телевизора (здесь тоже были установлены особые правила), нашим любимым занятием было наблюдать за происходящим в квартале.

Если нам совсем уж не сиделось на месте, мы развлекались тем, что донимали бабушку, но иногда, услышав в другом конце квартиры ее ворчание, понимали, что зашли чересчур далеко. Тогда мы убегали – так быстро, как только могли. Ричард и Кристелль прятались в ванной, а я – в туалете. Однако бабушку не проведешь! Она брала стул и ремень и садилась между этими двумя комнатками в ожидании, когда кто-то из нас выйдет. Порой она была ну очень терпеливой! Мы наконец открывали двери, и наши сердца бешено бились: нашей целью было получить как можно меньше ударов, пробегая мимо бабушки, но она обязательно настигала кого-нибудь из нас. Конечно, удары ремнем не были особенно приятными – и это самое малое, что о них можно сказать. И все-таки эти догонялки веселили нас. Мы развлекались, как могли.

Но настоящая радость ожидала нас в Ронсево, департамент Луаре, где у бабушки был старый фамильный дом: полуразрушенная ферма со стенами из серого камня и проводкой в бакелите. В доме не было ни воды, ни даже туалета. Его заменяла деревянная хибарка за домом, где мусорный ящик, накрытый крышкой с дыркой, представлял собой унитаз.

Это был рай! Там, за городом, мы были свободны как ветер: никто за нами не следил, и мы могли делать все, что вздумается. Когда мы отправлялись туда на выходные (если была хорошая погода) и на каникулы, то словно с ума сходили. Нас как будто выпускали из клетки после долгих дней заточения! По утрам мы вскакивали с постели, наскоро умывались, причесывались и мчались на улицу. Мы забегали на обед, после чего снова убегали и возвращались лишь вечером. Здесь стольким можно было заняться, особенно вместе с нашими двоюродными сестрами, жившими в соседних домах. Семья бабушки, Терио, владела землями, лесами и полями. Мы часто ходили к месту, где находились песчаные карьеры. Это было просто великолепно! Я забыла б о льшую часть своего детства, но отлично помню все, что происходило в Ронсево, как будто это было вчера. Я даже помню собаку, подхватившую чесотку. Отец, приезжавший к нам на выходные, отвел ее за сарай по соседству с домом и привязал между бочками. Потом пошел за ружьем – старым, доставшимся ему по наследству – и, вернувшись, без всяких церемоний застрелил собаку. Когда, уже повзрослев, я заговорила об этом случае с дядей Филиппом, он сказал, что не припоминает ничего подобного.

– Тебе было всего лишь три года! Как ты можешь это помнить?

Кристелль об этом тоже не помнит. Но меня этот случай потряс настолько, что остался в памяти. Меня поразила не столько смерть собаки, сколько жестокость отца.

С нами отец также бывал грубым. Он был красивым мужчиной, невысокого роста и благодаря езде на велосипеде довольно крепким. Б о льшую часть времени он довольствовался тем, что кричал на нас, однако если ему возражали, то тут же терял хладнокровие. Он не просто повышал голос, но и распускал руки, а его оплеухи были тяжелыми. Когда он бил нас, то размахивал руками, словно ветряная мельница крыльями, и порой казалось, что он принимает наши головы за боксерскую грушу. Однажды он задал Ричарду такую трепку, что сбил его с ног. Мой брат с криком упал на землю и, оглушенный, лежал несколько минут. Вот это взбучка! Следует сказать, что мы с Кристелль держались от отца подальше: по сравнению с его ударами шлепки бабушки напоминали ласковые прикосновения.

Отец был способен и на ласку, но ее я боялась еще больше, чем его кулаков. В двенадцать лет у меня был псориаз, ужасно неприятное заболевание кожи: моя спина стала зернистой и покрылась красными пятнами. Чтобы облегчить ужасный зуд, я чесала ее ножом. Однажды отец, понаблюдав за мной, сказал:

– Ну хватит! Посмотри, у тебя уже кровь идет! Я возьму «Биактоль», он более эффективен.

Я пошла за ним в ванную, где он заставил меня полностью раздеться. Несколько дней спустя он возобновил процедуру. На этот раз спиной лечение не ограничилось. Добравшись до плеча, отец провел рукой по моей шее, а оттуда к горлу и подмышкам. Я была довольно крупной для своего возраста, и к одиннадцати годам эта преждевременная зрелость проявилась в женственных формах. Но все-таки я была ребенком и не представляла, как вид моего тела может подействовать на мужчину, а тем более на отца. Сеансы нежности повторялись снова и снова. Я боялась оставаться с отцом наедине, поэтому поспешно раздевалась, чтобы все побыстрее закончилось. В конце концов я поняла, что его прикосновения неприличны, но ничего не сказала: он был моим отцом, и у меня не было выбора. Однажды вечером, все также в ванной, он растирал меня крепче, чем обычно. Я попыталась увернуться, и отец процедил сквозь зубы:

– Не двигайся!

Я не двигалась, даже не кричала, когда он меня насиловал. В моей голове все перемешалось, я не понимала, что происходит. Возможно, мне было больно, но воспоминания о каких-либо ощущениях стерлись из памяти. Я знаю лишь, что в тот день что-то внутри меня застыло, я даже не плакала. Когда все закончилось, отец велел мне одеться. Мы вышли из ванной, и я уселась возле сестры в комнате. Никто ничего не понял, а я никому ничего не сказала. Мы с Кристелль и бабушкой были очень близки, но я боялась, что они мне не поверят.

Отец насиловал меня еще неоднократно, но постепенно эти принудительные объятия стали более редкими. Я уверена, что бабушка догадалась о происходящем: по вечерам я часто слышала, как она ругалась с отцом, а после уходила в комнату и плакала. Должно быть, ее это терзало. Бедная бабушка: она разрывалась между долгом по отношению ко мне и материнской любовью.

Дома я делала вид, что ничего не происходит, но не переставала об этом думать. В школе во мне незамедлительно проявились все признаки встревоженного ребенка: я была беспокойной, взбудораженной и часто грустила. Тогда я ходила в пятый CES-класс колледжа Жолио-Кюри в Даммари-ле-Лис. CES – это название, которое дали классам для детей, имевших проблемы с обучением. Я никогда не была прилежной ученицей и, помимо математики, никакой другой предмет меня не интересовал. Таким образом, я проскочила шестой класс и прямиком попала в этот пятый, немного особенный, класс. Однако мой недостаток мотивации был заметен даже там. У меня больше не было желания учиться, и мои оценки ухудшались. Меня вызвали к работнику социальной службы в колледже, которая ласково спросила меня:

– Ну, что происходит, Мари-Лора?

Одного-единственного вопроса оказалось достаточно, чтобы я не сдержалась. Мне даже в голову не пришло скрыть что-то от нее. Это был первый человек, попытавшийся понять меня, открыто заинтересовавшийся мною. Наконец я могла открыть свою тайну! Едва слышно, на одном дыхании, я рассказала ей об отце. В эту ночь я осталась у директрисы. На следующий день меня отвели в комиссариат, где я повторила сказанное накануне. Но за этим ничего не последовало: я вернулась домой, к отцу, по-прежнему меня преследовавшему. Мне кажется, в полиции меня просто не услышали: в то время инцест был запретной темой. Я оказалась замешанной в нем, но у меня не было выбора. Все мои учителя были в курсе дела, однако никто не мог ничего сделать. Силой обстоятельств моя жизнь вернулась в прежнее русло.

Бабушка умерла от старости в возрасте семидесяти двух лет. Мне было четырнадцать, и я никогда еще так не плакала. Мне казалось, что я была счастлива, только пока она была жива. После ее смерти мы ни разу не посетили дом в Ронсево, нам даже не пришла в голову мысль попросить об этом отца, получившего его в наследство. Закончились беззаботные каникулы с бабушкой. Лишь в одном это несчастье принесло пользу: отец меня больше не трогал. Возможно, потеря матери заставила его одуматься.

Наши отношения с ним стали еще более прохладными. Отныне Ричард, Кристелль и я были предоставлены самим себе. Смерть бабушки потрясла меня, но я понимала, что уже достаточно взрослая, чтобы справиться со случившимся. По утрам мы вставали, готовили завтрак и шли в школу, каждый в свой класс. Я хорошо ладила с братом и сестрой, но именно с Кристелль была особенно близка. Она была моей защитницей, теперь я это понимаю. С пятнадцати лет Кристелль начала работать помощницей флориста. С первой зарплаты она купила мне новые туфли. Впервые у меня было что-то, ни кем прежде не ношенное: ни моими родными братом и сестрой, ни двоюродными. И это тогда, когда не стало бабушки, которая могла бы меня побаловать! Со следующей зарплаты Кристелль купила себе джинсовый комбинезон. Она сознательно выбрала чуть великоватый, чтобы я тоже могла его носить: уже в то время я была крупнее, чем она. Комбинезон был на меня немного тесноват, но я бы ни за что не призналась в этом! Наша помощь друг другу заключалась, в основном, в подобных небольших знаках внимания. Тогда мы редко беседовали о чем-то серьезном: в нашей семье диалоги были редкостью, а отец и вовсе от них отказался. Когда я пыталась поговорить с ним, он грубо уклонялся от разговора, отворачиваясь или прекращая его фразой типа «Ешь свой суп!». Это, по крайней мере, доказывало, что он умеет говорить.