ГОЛОВОЛОМКА

 

«Что происходит?» — недоумевал я в июне 2004 года, беседуя с Винсентом Рейнхартом, директором Департамента денежно-кредитной политики Совета управляющих ФРС. Я был обеспокоен тем, что, несмотря на повышение ставки по федеральным фондам, доходность 10-летних казначейских облигаций снизилась, а не выросла. Такое обычно случается в конце цикла ужесточения кредитной политики, когда долгосрочные процентные ставки полностью отражают снижение инфляционных ожиданий — результат мер. принятых ФРС[85]. Снижение доходности в начале цикла казалось мне весьма странным.

Мы только начали ужесточать кредитную политику. Я дал отмашку менее двух месяцев назад, когда на слушаниях в Объединенном экономическом комитете конгресса ясно обозначил намерения ФРС повысить процентные ставки. «В определенный момент необходимо поднимать ставки по федеральным фондам, чтобы не допустить инфляции... ФРС понимает, что устойчивое процветание требует стабильных цен. и будет делать все необходимое для этого». Мы надеялись повысить ставки по ипотечным кредитам до уровня, при котором ажиотаж на рынке жилой недвижимости (к тому времени на нем появилась нежелательная пена) утихнет.

Рынок отреагировал мгновенно. В ожидании повышения доходности облигаций. обычно связанного с предстоящим повышением ставок по федеральным фондам, участники рынка открыли значительные короткие позиции в долгосрочных долговых инструментах. В следующие несколько недель доходность 10-летних казначейских облигаций поднялась примерно на 1 процентный пункт. Судя по всему, программа ужесточения делала свое дело. Однако к июню напряженность рынка, возникшая, казалось бы, как гром среди ясного неба, привела к падению долгосрочных ставок. Полагая, что мы стали свидетелями какой-то аномалии, я был озадачен и заинтригован.

Руководству ФРС постоянно приходится иметь с необъяснимыми процессами на рынке. Иногда мне удавалось выяснить причины отклонений в рыночном ценообразовании спустя месяц-другой. В других случаях такие отклонения оставались загадкой. Разумеется, изменения цен — это результат сдвига в соотношении спроса и предложения. Однако аналитики видят лишь, как такой сдвиг отразился на цене. Чтобы понять мотивы участников рынка, требуется психоанализ, без которого некоторые вещи просто не объяснить. Крах фондового рынка в октябре 1987 года — один из примеров. По сей день существует масса противоречивых гипотез о том. что послужило толчком для рекордного обвала акций, произошедшего в течение дня. Объяснения приводят самые разные — от натянутых отношений с Германией до высоких процентных ставок. Бесспорно лишь то, что продавцов на рынке было больше, чем покупателей, но почему сложилась такая ситуация, не понимает никто.

Я не мог объяснить процессы, происходившие в 2004 году, и решил, что. должно быть, мы имеем дело с единичным эпизодом, который не повторится. Но я ошибся. В феврале и марте 2G05 года та же аномалия возникла вновь. В ответ на ужесточение кредитной политики долгосрочные ставки начали было расти, но. так же как и в 2004 году, под действием рыночных сил откатились назад.

Что представляли собой эти рыночные силы? Безусловно, они носили глобальный характер, поскольку снижение долгосрочных процентных ставок на крупнейших иностранных финансовых рынках было не менее явным, чем в США. С середины 1980-х годов глобализация стала заметной дефляционной силой. Я был все еще озадачен масштабом этих изменений, когда кратко обрисовал ситуацию перед коллегами в Федеральном комитете по операциям на открытом рынке в декабре 1995 года. Я сказал: «В мире очень трудно найти силы, стимулирующие инфляцию. Происходит нечто иное». В тот момент я еще не мог доказать это, но дал происходящему объяснение, которое представлялось мне правильным.

— Полагаю, вы помните, что в этом году я уже поднимал вопрос о чрезвычайно сильном влиянии передовых технологий, прежде всего полупроводниковых, на оборачиваемость основных средств и о резком снижении среднего возраста основных средств. Это сделало весьма уязвимым положение тех, кто имеет дело с непрерывно меняющимися технологиями. Представьте, как будет чувствовать себя секретарь, если раскладка клавиатуры на пишущей машинке станет меняться каждые два года. На самом деле именно так мы поступаем с большей частью наших трудовых ресурсов. По-моему, это во многом объясняет, почему рост заработной платы ограничивается настолько жестко. Одно из недавних подтверждений тому — число трудовых договоров со сроком пять-шесть лет. За последние три или четыре десятилетия трудовые договоры со сроком более трех лет исчезли...

В пользу этой гипотезы говорит и то, что базовые технологии меняются не чаще раза в 50-100 лет. Кроме того... миниатюризация продукции в результате совершенствования полупроводниковых технологий... привела к значительному сокращению неявных издержек на транспортировку. Мы производим крохотные изделия, транспортировка которых обходится дешевле... Не меньшую роль сыграли телекоммуникационные технологии, которые снизили затраты на связь. Поскольку продукция стала компактной, а затраты на связь снизились, земной шар стал гораздо меньше... Теперь мы наблюдаем... распространение аутсорсинга в глобальном масштабе. То, что при этом происходит, вполне закономерно — эффективность капиталовложений растет, а затраты на рабочую силу в расчете на единицу продукции снижаются... Этот новый феномен вызывает интересные вопросы, в частности не ожидает ли нас в будущем нечто еще более важное.

Едва ли мы можем адекватно оценить наш меняющийся мир на протяжении пяти — десяти лет, сказал я тогда, но феномен дефляции в мировом масштабе с течением времени, несомненно, проявился более рельефно. В новом тысячелетии приметы этого стали еще более очевидными даже в развивающихся странах, история которых изобилует всплесками инфляции. В 2003 году Мексика впервые сумела успешно продать облигации, номинированные в песо. Это произошло спустя всего восемь лет после кризиса ликвидности, когда правительство не могло найти покупателей даже на краткосрочные обязательства, номинированные в долларах, и ему потребовалась помощь США. Надо сказать, что, оказавшись на грани дефолта в 1995 году, Мексика предприняла ряд важных мер для приведения в порядок своей финансовой и денежно-кредитной системы. Но, несмотря на эти меры, никто не ожидал, что она так быстро начнет продавать относительно низкодоходные 20-летние облигации, номинированные в песо. До этого момента пестрая история макроэкономики Мексики требовала, чтобы долгосрочные долговые обязательства номинировались в иностранной валюте — лишь в этом случае они привлекали инвесторов.

Мексика — не единичный случай. Правительства других развивающихся стран выпускали все больше долгосрочных долговых обязательств в национальной валюте с доходностью, которую развитые страны сочли бы вполне приемлемой всего десятью годами раньше. Кроме того, я отметил, что Бразилия, несмотря на прошлые неудачи, в 2002 году выдержала девальвацию национальной валюты на 40%, отделавшись непродолжительным и довольно умеренным всплеском инфляции.

Инфляцию удалось обуздать практически во всем мире. Инфляционные ожидания, которые сказывались на доходности долгосрочных долговых обязательств, стремительно снижались. Доходность долговых обязательств развивающихся стран стала беспрецедентно низкой. Инфляция, темпы которой выражались двузначными и трехзначными числами, — традиционный атрибут экономики развивающихся стран — появлялась лишь в исключительных случаях. Гиперинфляция стала чрезвычайно редким явлением[86]. Если с 1989 по 1998 год годовое повышение потребительских цен в развивающихся странах в среднем составляло 50%, то к 2006 году оно не превышало 5%.

Но хотя глобализация привела к снижению долгосрочных процентных ставок, летом 2004 года у нас были все основания предполагать, что жесткие меры ФРС приведут к их повышению. Мы думали, что просто начинаем с более низких долгосрочных ставок, чем привыкли в прошлом. Беспрецедентная реакция на ужесточение денежно-кредитной политики ФРС в тот год говорила о том, что помимо глобализации действуют еще какие-то силы, которые только начали проявляться. Состояние, в котором мы оказались, я назвал «головоломкой». Бесчисленные бутылки вина Conundrum[87], которые приносили мне в офис, не могли вывести меня из замешательства. Вино было высшей марки, но я не помню его вкуса.

Первым ключом к разгадке было практически незамеченное событие в Европе. Компания Siemens, один из крупнейших экспортеров Германии, проинформировала свой профсоюз IG Metall, что в случае отказа от снижения зарплаты на двух заводах на 12% производственные мощности будут переведены в Восточную Европу. Загнанный в угол профсоюз уступил, и перевод заводов Siemens в страны Восточной Европы был отложен[88]. Это событие не оставило меня равнодушным, поскольку я уже видел сообщения о случаях подобной конфронтации. Это натолкнуло меня на мысль проанализировать тенденции роста зарплаты в Германии. Работодатели давно жаловались, что высокая зарплата делает их неконкурентоспособными, хотя среднечасовая заработная плата росла не слишком быстро — годовой прирост в период с 1 995 по 2002 год составлял 2,3%. Теперь стало понятно. что они хотели сказать. В конце 2002 года темпы роста часовой заработной платы внезапно снизились вдвое и оставались чрезвычайно низкими до конца 2006 года.

Благодаря реформам, позволяющим шире использовать так называемых временных работников, компания Siemens и промышленность Германии в целом теперь могли ограничить рост зарплаты, затрат и. следовательно, цен. Инфляционные ожидания снижались вместе с фактическими темпами инфляции. Причины того, что IG Metall лишился возможности диктовать свои условия, лежали за пределами Германии — на конкурентном рынке появилось по меньшей мере 1 50 млн низкооплачиваемых, хорошо обученных рабочих, вырвавшихся из тисков советской экономической системы с централизованным планированием.

Конец холодной войны — прекращение противостояния двух ядерных сверхдержав — стал, несомненно, самым значимым геополитическим событием второй половины XX века. Как отмечается в главе 6, экономическая значимость развала Советского Союза грандиозна сама по себе. Падение Берлинской стены обнажило такие масштабы экономической разрухи, что централизованное планирование, которое прежде превозносили как «научно обоснованную» замену «хаоса» рыночной экономики, окончательно покрыло себя дурной славой. Никто не произносил панегириков и не занимался анализом и осмыслением произошедшего в экономике. Прежняя система исчезла из поля зрения, и никто не сокрушался об утрате. В результате коммунистический Китай, который открыл для себя практические преимущества рынка десятью годами ранее, стал двигаться к рыночному капитализму ускоренными темпами, разумеется, не признавая этого. Индия начала выходить из летаргии бюрократического социализма, построенного бывшим премьер-министром Джавахарлалом Неру. А идеи внедрения или расширения централизованного планирования, которые прежде возникали в развивающихся странах, были потихоньку сданы в архив.

Вскоре более миллиарда низкооплачиваемых, зачастую хорошо обученных работников потянулись на мировой конкурентный рынок из стран, где ранее экономика полностью или частично планировалась централизованно и была изолирована от глобальной конкуренции. По оценкам МВФ, в 2005 году численность работников, занятых на экспортно ориентированном. а следовательно, конкурентном рынке превышала 800 млн человек, т.е. выросла на 500 млн с момента падения Берлинской стены и на 600 млн с 1980 года, при этом половина прироста приходилась на Восточную Азию. Меньшее по масштабам движение трудовых ресурсов произошло в Восточной Европе, где люди вышли из-под «защиты» системы централизованного планирования и переместились на внутренний конкурентный рынок. Сотням миллионов людей, главным образом в Китае и Индии, этот переход еще предстоит.

Такая миграция рабочей силы на рынке снизила мировой уровень заработной платы, инфляцию, инфляционные ожидания и процентные ставки и тем самым способс1вивала зкиномическиму росту в глобальном масштабе. Хотя совокупные выплаты передислоцировавшимся работникам составляли лишь малую часть от оплаты труда в развитых странах, последствия были весьма ощутимыми. Они состояли не только в том, что дешевый импорт вытеснял продукцию, а вместе с ней и рабочую силу в развивающихся странах, но и в эффекте конкуренции — уволенные рабочие искали новые места, и это сдерживало зарплату в странах, где не было наплыва дешевого импорта. Кроме того, миграция дешевой рабочей силы из Восточной Европы в Западную вызвала острую конкуренцию зарплат на Западе, что отразилось на внутренних трудовых ресурсах. В конечном итоге экспорт из стран, где прежде господствовало централизованное планирование, стал сдерживать экспортные цены в других странах.

Одномоментное появление миллиарда низкооплачиваемых работников на мировом рынке труда, несомненно, вызвало бы хаос. В странах Восточной Европы, некогда подконтрольных Советам, переход, который был не слишком гладким, занял около 10 лет. Однако это была лишь малая толика предстоящего сдвига. Куда грандиознее были масштабы происходящего в Китае, где данные о трудовых ресурсах (если им можно доверять) говорят о том, что трудоспособное население под контролем государства медленно, но верно перемещается из аграрных провинций в динамично развивающиеся рыночные регионы в дельте реки Сицзян и другие экспортно ориентированные зоны. Огромное количество китайцев оставило сельское хозяйство, чтобы работать на производстве и в сфере услуг в городах. На значительную часть трудовых ресурсов Китая, численность которых приближается к 800 млн человек, начал претендовать частный бизнес. К 2006 году количество занятых в сельском хозяйстве немного превышало две пятых от общей численности работающих. Численность работников в производственном секторе Китая в последние годы остается стабильной, несмотря на массовые сокращения на государственных предприятиях. Самый большой прирост числа занятых за последнее десятилетие наблюдался в сфере услуг.

Следует подчеркнуть, что именно темпы изменений, скорость перехода от централизованного планирования к конкурентному рынку определяют степень дефляционного воздействия на заработную плату в развитых странах, а значит, и на цены. Из-за косвенного воздействия конкурирующего импорта и иммиграции понвление новых дешевых трудовых ресурсов отражается на общей структуре затрат на рабочую силу в развитых странах. Чем больше новых рабочих рук появляется на конкурентном рынке, тем больше снижаются расходы на оплату труда и цены в развитых странах. Поначалу воздействие притока дешевой рабочей силы ограничивалось снижением годового прироста зарплаты максимум на пару процентных пунктов. Появление ощутимого системного эффекта под влиянием вроде бы ничтожного первоначального импульса кажется таким же невероятным, как способность человека поднять тонну. Однако с помощью рычага человек делает это без труда. Траектория роста изменилась, возник новый цикл: сокращение затрат на оплату труда ведет к снижению инфляционных ожиданий, что в свою очередь препятствует росту заработной платы и тормозит повышение цен.

Несомненно, ведущую роль в формировании этой тенденции играет Китай. За последнюю четверть века растущие темпы миграции рабочих в экспортно ориентированные прибрежные провинции способствовали снижению темпов роста заработных плат (и цен) в развитых странах. Однако, когда перемещение вырвавшихся из тисков централизованного планирования работников, готовых конкурировать на мировом рынке, завершится, снижение заработных плат и цен в развитых странах, во всяком случае под действием глобальных факторов, прекратится. В 2000 году половина трудовых ресурсов Китая все еще работала в первичном секторе экономики (главным образом в сельском хозяйстве). Южная Корея вышла на этот уровень в 1970 году. Сегодня численность работающих в первичном секторе Китая составляет около 45%, а в Южной Корее не превышает 8%. Если Китай в ближайшие 25 лет будет идти тем же путем, что и Южная Корея, темпы внутренней миграции — а они продолжают расти — не снизятся еще несколько лет. Однако качество данных такого рода — идет ли речь о прошлом Южной Кореи или о сегодняшнем дне Китая — не позволяет точно оценить меняющиеся темпы миграции, Более того, если учесть различия между нынешним Китаем и Южной Кореей четверть века назад, в том числе размеры, политическую ориентацию и экономическую политику, понятно, что подобные параллели носят довольно умозрительный характер.

Переломным для мировой экономики и для тех, кто определяет политический курс, станет не тот момент, когда перемещение рабочей силы прекратится, а момент, когда темпы роста миграции начнут снижаться* Мы знаем, что такое время настанет, поскольку когда-нибудь, хотя этот день еще далек, переход к конкурентному рынку завершится. Когда интенсивность перемещения рабочей силы снизится, дефляционное воздействие этого процесса начнет ослабевать, а влияние инфляционных факторов усилится. История Кореи говорит о том. что, возможно, до этого поворотного пункта у нас еще есть несколько лет. Однако появление первых же примет того, что процесс начался, заставит наиболее восприимчивые составляющие глобальной финансовой системы ускорить наступление поворотного для рынка момента года на три.

Хотя заметное снижение инфляции и инфляционных ожиданий после падения Берлинской стены снизило инфляционные премии, заложенные в цену долгосрочных долговых обязательств по всему миру, итоговое изменение реальных процентных ставок ограничилось снижением премий за риск из-за снижения волатильности рынка в результате уменьшения инфляции. В остальном снижение реальных ставок, по-видимому, стало результатом значительного увеличения глобальной склонности к накоплению относительно склонности к инвестированию сбережений в производственные активы. Избыток сбережений хлынул на мировые финансовые рынки, снижая реальные процентные ставки. Однако это. судя по всему, тоже следствие постсоветского перехода развивающихся стран к конкурентному рынку и скачка а их развитии.

Глобальные инвестиции в предприятия, оборудование, запасы и жилье всегда теоретически эквивалентны глобальным сбережениям — чистым денежным средствам для финансирования этих инвестиций. У любого актива есть собственник. Рыночная стоимость «бумажных» прав на вновь созданные капитальные активы должна равняться рыночной стоимости этих активов. В известном смысле глобальный гроссбух должен быть сбалансированным, а совокупность сбережений в мировом масштабе соответствовать совокупности инвестиций. Однако компании и домохозяйства планируют инвестиции, не зная, какие владельцы сбережений будут финансировать данные инвестиции. А владельцы сбережений планируют сбережения, не зная, какие инвестиции они будут финансировать. Поэтому планируемые инвестиции за отдельно взятый отрезок времени почти никогда не равны планируемым сбережениям.

Когда инвесторы и владельцы сбережений пытаются добиться своих целей на рынке, любой дисбаланс заставляет реальные процентные став-ки меняться, пока фактические инвестиции не уравняются с фактическими сбережениями. Если планируемые инвестиции превышают планируемые сбережения, реальные ставки возрастают, сдерживая инвесторов и поощряя тех, кто делает сбережения. Если планируемые сбережения превышают планируемые инвестиции, реальные ставки падают. Этот процесс является последовательным и логичным лишь в учебнике — в жизни события часто происходят одновременно и молниеносно. Мы никогда не отделяем фактические глобальные инвестиции от фактических глобальных сбережений.

Несмотря на более низкие доходы, домохозяйства и компании в развивающихся странах откладывают в виде сбережений более значительную часть дохода, чем в развитых странах, В развитых странах существует мощная финансовая система, которая обеспечивает кредитование потребителей и компании, чаще всего под обеспечение, что позволяет многим тратить больше текущих доходов. В развивающихся странах куда меньше финансовых структур, позволяющих людям тратить больше полученного дохода. К тому же по большей части население развивающихся стран до сих пор вынуждено довольствоваться столь скудным прожиточным минимумом, что людям приходится страховаться от непредвиденных обстоятельств в будущем. Они стремятся иметь запас на случай лишений, а поскольку далеко не в каждой из этих стран есть государственная система социальной защиты, единственный способ защитить себя — самостоятельно откладывать деньги на черный день или на пенсию¹.

^} Анализ, который я выполнил для Совета национальной промышленной конференции более полувека назад, показал, что американские фермеры, несмотря на более низкий средний доход, откладывают большую часть дохода, чем городские жители. Доход горожан не зависел от капризов погоды, от которых тогда страдали практически все фермеры.

По данным МВФ, сбережения в промышленно развитых странах в 1980-1990-х годах составляли примерно 21-22% от номинального ВВП. В развивающихся странах этот показатель в среднем достигал 23-24%. Однако начиная с 2000 года переход развивающихся стран к конкурентному рынку и капиталистическим методам начал приносить результаты. Укрепление права собственности позволило иностранным инвесторам использовать дешевую местную рабочую силу;что привело «ускорению роста экспортно ориентированных отраслей[89].

В течение последних пяти лет темпы экономического роста развивающихся стран были в два раза выше, чем развитых. Ведущую позицию занимал Китай, где объем сбережений вырос с 24% в 2001 году до 32% в 2006-м, тогда как развитие потребления в этом обществе с консервативной культурой запаздывало и рост инвестиций был значительно ниже роста сбережений. В развитых странах доля сбережений с 2002 года снизилась и составляет менее 20%. Доля инвестиций в виде процента от мирового ВВП увеличилась очень немного, и этот рост почти полностью приходится на развивающиеся страны[90]. Страны — экспортеры нефти тратят незначительную часть растущих доходов на наращивание мощностей для добычи и переработки нефти.

Разумеется, экономисты могут оценить сбережения, но поскольку планируемые сбережения редко фиксируются документально, оценка таких планов в основном носит характер обоснованных догадок. Однако, судя по снижению реальных долгосрочных процентных ставок в глобальном масштабе, т.е. процентных ставок с учетом инфляционных ожиданий, можно предположить, что планируемые мировые сбережения в последние годы превышали планируемые инвестиции. Даже при неизменных планируемых сбережениях рост доли развивающихся стран, где сбережения всегда были более значительными, приводит к увеличению объема сбережений в мире из года в год. Эта тенденция сохранится, пока по темпам роста экономики развивающиеся страны будут обгонять развитые, как происходит с 2000 года. Обычно, когда реальные процентные ставки падают, экономистам трудно определить, что именно вызвало падение — рост планируемых сбережений или сокращение планируемых инвестиций. Однако резкий рост сбережений в развивающихся странах, которые инвестируются в развивающемся мире лишь наполовину, указывает на то, что именно эти сбережения вызвали снижение реальных процентных ставок. Поскольку реальные учтенные инвестиции в развитых странах выросли незначительно (из-за снизившихся ставок), планируемые инвестиции в них должны были остаться на неизменном уровне. На самом деле, как отмечается в главе 25. судя по возросшей доле денежного потока компаний, выплачиваемой акционерам, в последние годы планируемые инвестиции в США не дотягивали до этого уровня, по-видимому, из-за недостатка новых инвестиционных возможностей. Такая статистика согласуется с представлением о том, что снижение как номинальных, так и реальных долгосрочных процентных ставок в нынешнее десятилетие — это результат проявления геополитических факторов, а не обычная hi ра рыночных сил.

Если экономика развивающихся стран продолжит расти такими же темпами, а финансовые структуры станут более охотно кредитовать граждан с растущими дискреционными доходами, то доля сбережений в развивающихся странах неизбежно снизится и вернется по крайней мере к уровню 1980-1990-х годов. Врожденное стремление «быть не хуже людей» уже проявляется на формирующемся потребительском рынке развивающихся стран. Рост потребления устранит давление избытка сбережений на реальные процентные ставки¹. Это произойдет, даже если темпы роста доходов развивающихся стран снизятся. Расходы редко идут в ногу с неожиданными всплесками доходов, а раз так. то уровень сбережений возрастает. Когда рост доходов возвращается в прежнее русло, уровень сбережений обычно падает.

Поэтому по мере перехода работников из условий централизованного планирования к конкурентному рынку и появления в развивающихся странах более совершенных финансовых систем, способствующих наращиванию потребления и сокращению сбережений, следует ожидать постепенного сокращения буфера, который сдерживал инфляцию в прошлом десятилетии. На временных рамках этого процесса я остановлюсь в заключительной главе.

Развивающиеся страны утратят способность обгонять по темпам роста экономику развитых стран, если не сумеют дополнить использование заимствованных технологий открытиями и инновациями собственных ученых и специалистов по высоким технологиям. Молодое поколение таких специалистов в Китае, Индии и других странах осваивает технологии прошлого века, разработанные на Западе. Вполне можно ожидать, что со временем они превзойдут технологический уровень стран с развитой экономикой. Однако более важным — и необходимым — условием экономического роста Китая. Индии и России, которое позволит им обогнать, скажем, США, является политическая стабильность.

* Разумеется, при условии, что одновременно не снизятся планируемые инвестиции в виде доли ВВП.

В какой мере американская политическая система с ее защитой прав личности, права собственности, низким уровнем регулирования и редкими случаями коррупции обеспечила существующий разрыв в уровне жизни населения США и развивающихся стран? Полагаю, в весьма значительной. Вместе с тем мы можем иметь университеты мирового уровня, но наша система начального и среднего образования, как отмечается в главе 21, весьма несовершенна и не обеспечивает приток талантов, достаточный для управления чрезвычайно сложной инфраструктурой, в которой создаются такие товары и услуги, что с нами не может сравниться ни одна страна.

Жители развивающихся стран, у которых нет возможности получить адекватную доходность с учетом риска у себя дома, инвестируют средства в США, где более двух веков право собственности любого человека — будь то американский гражданин или иностранец — надежно защищается законом, перед которым равны все. Не многие развивающиеся страны могут похвастаться тем. что защищают право собственности своих граждан так же ревностно, как мы защищаем права иностранцев. Когда я говорю о доходности с «учетом риска», я имею в виду существующий в развивающихся и некоторых развитых странах риск открытой конфискации инвестиций или сравнимых с нею действий вроде удушающего регулирования, меняющегося налогообложения, избирательного применения закона или свирепствующей коррупции.

Хочется подчеркнуть, что, оценивая надежность защиты права собственности в стране, следует учитывать такие факторы, как регулирование и произвол в правоприменении. Коррупция тоже повышает стоимость владения. Большинство развивающихся стран имеют не лучшие показатели по всем перечисленным статьям. На самом деле основная причина, по которой они остаются «развивающимися» и не могут перейти в категорию «развитых», заключается атом, что право собственности соблюдается в них из рук вон плохо. США имеют самые высокие показатели по этой части. Здесь «премии за политический риск» ~ одни из самых низких в мире[91].

Мне легко представить сокращение разрыва в технологических знаниях между развитыми и развивающимися странами. Однако я не отважусь предсказывать быстрые изменения китайского авторитаризма, индийской удушающей бюрократии или российского непостоянства в отношении права собственности. На самом деле представления инвесторов о политическом риске такого рода меняются так медленно, что после необратимых фундаментальных преобразований должны пройти годы, прежде чем подобный риск перестанет влиять на экономические решения.

Я всегда считал, что при использовании валюты, не обеспеченной золотом. фактическая инфляция не может удержаться на уровне 1%, если демократическое общество страдает от пережитков популизма (от которого не застрахована ни одна страна)[92]. Выпуск такой валюты регулируется центральным банком, и полностью изолировать ее от политических влияний невозможно. Я слишком хорошо помню инфляцию в США в 1946 и 1950 годах, а также в конце 1970-х годов. (Усомниться в этой точке зрения мне пришлось в 2003 году во время дефляции в Японии, хотя в США до дефляции дело не дошло.) Если обычный уровень инфляции не обеспеченной золотом валюты, выпуск которой санкционирован демократическим путем, немного превышает 1-2%, что удерживает его на таком уровне, если две дефляционные силы, о которых я говорил в этой главе, отступают? Наиболее очевидный ответ — денежно-кредитная политика. Однако, раньше или позже, наступает момент, когда центральному банку, как отмечается в главе 25, приходится сдерживать инфляционное давление.

За последние несколько десятков лет главы центральных банков усвоили важный принцип: стабильность цен обеспечивает максимально устойчивый экономический рост. Многие экономисты убеждены, что в последнее десятилетие ключевым фактором снижения инфляции в мировом масштабе была денежно-кредитная политика центральных банков. Хотелось бы в это верить. Я не отрицаю, что мы корректируем эту политику с учетом возникающих дефляционных тенденций. Но я сильно сомневаюсь, что в последние 10—20 лет политические акции или антиинфляционные меры центральных банков играли ведущую роль в снижении долгосрочных ставок. Причиной этого снижения (и разгадкой пресловутой «головоломки») является неденежно-кредитная политика, а иные силы. Имея возможность с середины 1990-х годов изучать взаимодействие денежно-кредитной политики центральных банков разных стран мира и финансовых рынков, я всегда поражался, как легко снизить инфляцию. В конце 1980-х годов инфляционное давление, которое я всегда чувствовал очень остро, практически отсутствовало, а точнее, носило скрытый характер. «Головоломка» обнажила этот факт.

Чтобы оценить успешность сдерживания инфляции, центральные банки следят за инфляционными ожиданиями, неявным образом включенные в номинальные долгосрочные ставки. Успех очевиден, когда а результате решительного ужесточения денежно-кредитной политики долгосрочные процентные ставки снижаются. Но насколько я помню, большая часть наших инициатив, призванных противостоять растущему инфляционному давлению, не требовала жестких мер. Достаточно было слегка «нажать на тормоз», чтобы долгосрочные ставки пошли на убыль. Казалось, что это слишком просто, хотя времена кризисов денежно-кредитной политики 1970-х давно миновали. Доходность 10-летних казначейских облигаций в тот день, когда я был приведен к присяге в качестве председателя ФРС, составляла 8,7%, а к черному понедельнику поднялась до 10,2%. В дальнейшем она падала на протяжении 16 лет независимо от политики ФРС.

Я часто размышлял, на сколько нужно поднять ставку по федеральным фондам, чтобы добиться устойчивого и продолжительного повышения процента по 10-летним облигациям. Противостоять мощным глобальным финансовым потокам чрезвычайно сложно, когда международные силы толкают инфляционные ожидания и реальные долгосрочные процентные ставки вниз, а цены акций и недвижимости вверх. Силы, влияющие на 10-летние облигации. принимают все более глобальный характер. Оптимальная политика в таких обстоятельствах — плыть по течению, определяя денежно-кредитную политику с учетом глобальных факторов. Мы действовали именно так Во время глобальных финансовых трансформаций, с которыми сталкивалась ФРС, когда я был ее председателем, наша стратегия была эффективна в той мере, в какой она обеспечивала стабильность американских финансовых рынков. Сомневаюсь, что у нас были ресурсы, необходимые для противодействия факторам, которые способствовали понижению реальных долгосрочных процентных ставок и носили все более глобальный характер. Япония точно не располагала такими ресурсами.

Опыт последних лет показывает, как благотворно сказываются на экономическом росте и уровне жизни стабильные цены, и это должно стать для глав центральных банков основным стимулам для сдерживания инфляционного давления в будущем. Как я говорил на слушаниях в конгрессе несколько лет назад, денежно-кредитная политика должна заставить даже экономику с необеспеченными деньгами работать так, словно она «привязана к золоту». Может ли мир, который постоянно видит преимущество стабильных цен для экономического роста и уровня жизни, придерживаться курса на стабилизацию цен? К этому вопросу я вернусь в главе 25.