Р-Н КУНГСХОЛЬМЕН, 17.00

 

Они нашли подходящее место под кустом на пляже в районе Кунгсхольмен, на полпути между их домом и зданием парламента. Давид подозревал, что хоронить животных в черте города было запрещено, но что им могут сделать?

Прежде чем выйти из дома, они соорудили крест из двух дощечек, перевязанных бечевкой. Магнус собственноручно вывел на нем чернильной ручкой: «Бальтазар». Пока Магнус со Стуре копали ямку, в которую поместилась бы обувная коробка, Давид стоял на стреме.

В таком вот уменьшенном масштабе ему вдруг открылся истинный смысл похорон. Магнус возился с коробкой, собирал цветы, сооружал крест, и в этих приготовлениях он находил такое утешение, на какое не способны ни одни слова. Магнус плакал всю дорогу домой, но стоило им очутиться в своей квартире, как он тут же принялся обсуждать похороны в малейших деталях.

Даже Давид со Стуре ушли с головой во все эти хлопоты, не перемолвившись и словом о том, что произошло. В присутствии Магнуса они не могли обсуждать случившееся, но одно было ясно: Ева теперь не скоро вернется домой.

Ямка была готова. Магнус в последний раз открыл крышку обувной коробки, и Стуре тут же бросился поправлять голову кролика. Магнус погладил пальцем комочек меха.

— Прощай, Бальтазарчик! Надеюсь, тебе там будет хорошо.

Давид не мог больше плакать. Он чувствовал только ярость. Глухую, отчаянную ярость. Сейчас он готов был орать, грозя кулаком небу: За что? За что? За что ты меня наказываешь? Вместо этого он опустился на землю рядом с Магнусом и обнял его.

У него же у черт возьми, день рождения! Ну хоть в день рождения-то можно было... хотя бы сегодня...

Магнус закрыл коробку и опустил ее в ямку. Стуре протянул ему садовую лопату, и Магнус принялся закидывать коробку землей, пока крышка не скрылась из вида. Давид сидел, не шевелясь, наблюдая, как стремительно убывает горка земли рядом с могилой.

А вдруг он тоже... воскреснет...

Давид зажал рот рукой, втягивая щеки, которые так и распирало от приступа нервного смеха, когда он представил себе, как кролик без головы вылезает из могилы и, словно зомби, ползет к ним домой, вскарабкиваясь по ступенькам.

Стуре помог Магнусу выложить могилку дерном, разровнял землю лопатой и поставил крест. Переглянувшись, Давид со Стуре обменялись кивками. Вряд ли могилка сохранится, но, по крайней мере, они свое дело сделали.

Они встали. Магнус затянул «Мир — обитель скорби», прямо как в фильме «Мы — на острове Сальткрока», и Давид подумал:

Все. Приехали. Дальше катиться некуда.

Стуре с Давидом стояли рядом с Магнусом, положив ему руки на плечи, и Давид никак не мог избавиться от ощущения, что они хоронят Еву.

Хуже уже не будет. Куда уж хуже...

Магнус обхватил себя руками, и Давид почувствовал, как все его тело сжалось, когда он произнес:

— Это я во всем виноват.

— Нет, — ответил Давид, — ты ни в чем не виноват.

Магнус упрямо мотнул головой:

— Это все из-за меня.

— Да нет же, сынок...

— Да, из-за меня! Я подумал, вот она и...

Давид и Стуре непонимающе переглянулись. Стуре склонился над внуком и спросил:

— Ты о чем?

Магнус обхватил Давида руками и уткнулся лицом ему в живот.

— Я плохо подумал про маму, а она рассердилась.

— Солнышко... — Давид присел на корточки и обнял сына. — Ты здесь ни при чем. Мы должны были сразу понять... Ты не виноват...

Тело Магнуса сотрясалось от рыданий, он уже не мог остановиться:

— Нет, это я, я подумал... я подумал, что я... она так говорила, как будто ей совсем все равно... вот я и подумал, что больше ее не люблю, что она страшная и что я ее ненавижу... я не хотел, я думал, она будет как раньше, а она вон какая, вот я и подумал... а когда я так подумал, она вон что сделала...

Магнус все говорил и говорил, пока Давид нес его домой, и успокоился, лишь оказавшись в своей постели. Глаза его покраснели от слез, веки опухли.

Вот тебе и день рожденья...

Через несколько минут веки его сомкнулись и он уснул. Давид поправил одеяло и вышел на кухню, где его ждал Стуре. Давид тяжело опустился на стул.

— Отключился, — сказал он. — Бедный ребенок. Он и так в последнее время совсем не спит, а тут еще такое... Он же... он же этого не переживет...

Стуре немного помолчал, затем произнес:

— Ничего, справится... Ты переживешь, переживет и он.

Давид окинул глазами кухню, и взгляд его остановился на бутылке вина. Стуре проследил за его взглядом, затем посмотрел на Давида. Давид покачал головой.

— Да нет, я знаю, это тоже не выход, — ответил он. — Хотя удержаться непросто.

— Да, — согласился Стуре, — понимаю.

Разговор о Хедене не клеился — что уж тут скажешь? Когда они уходили, там царил полный хаос. Вряд ли теперь Хеден откроют для посещений. Давид пошел проведать Магнуса. Сын спал глубоким сном. Когда Давид вернулся на кухню, Стуре произнес:

— Помнишь, врач про Рыбака спрашивал?

— Ну?

— Как-то странно все это... — Стуре прочертил пальцем на столе прямую, словно временную шкалу. — А может, так и должно быть. Сам не знаю.

— Так что это было-то?

— Ах, ну да. Короче, знаешь эти ее книги? Про бобренка. Есть они у тебя?

В доме хранилась небольшая коробка с авторскими экземплярами всех книг. Вытащив две книжки, Давид положил их на стол. Стуре взял одну из них — «Бобренок Бруно находит дом» — и отыскал страницу с иллюстрацией, на которой был изображен Бруно, который только-только нашел подходящее место для своей плотины, как вдруг выясняется, что в озере живет Водяной...

— Так вот, Водяной этот... — начал Стуре, указывая на смутную тень в воде. — Она его и правда видела. Я еще тогда собирался рассказать, да только... — Он пожал плечами. — Она тогда чуть не утонула. А через несколько дней приходит и говорит, что там, в воде, с ней было какое-то существо.

Давид кивнул:

— Да, она рассказывала. Вроде как он пришел ее забрать, Водяной этот.

— Да, — подтвердил Стуре, — но раньше... не знаю, помнит ли она, может, рассказывала, но когда она была маленькой, она звала его Рыбаком.

— Нет, — ответил Давид. — Этого она мне не рассказывала.

Стуре задумчиво перелистывал страницы.

— А когда выросла, стала называть Водяным или просто «Этим», вот я и подумал, что, видать, забыла.

— Но сейчас-то она вспоминает именно Рыбака.

— Да. Помнится, она... мы это поощряли, нам казалось, это ей только на пользу пойдет. Она все время его рисовала, Рыбака этого. Она вообще много рисовала. Еще тогда.

Давид подошел к шкафу в коридоре и вытащил коробку со старыми бумагами, газетами, рисунками — всем тем, что Ева сочла нужным сохранить в память о своем детстве.

Давиду нравилось, что он наконец нашел себе занятие. Он поставил коробку на кухонный стол, и они начали раскладывать на столе старые учебники, фотографии, камушки, школьные альбомы и рисунки. Время от времени Стуре застывал над каким-нибудь листком — вот и сейчас он вздыхал над фотографией Евы — ей там было лет десять, не больше — с крупной щукой в руках.

— Сама ведь вытащила, — произнес он, — от начала до конца. Я ей только сачком подцепить помог. — Он вытер ладонью глаза. — Хороший был день.

Они продолжали разбирать бумаги. Многие рисунки были датированы, и по ним уже тогда было ясно, что Ева станет художником, — в девять лет она рисовала людей и животных лучше, чем Давид смог бы это сделать сейчас.

Они наконец нашли, что искали.

На рисунке стояло число — 13 июля 1975 года. Стуре бегло пролистал оставшиеся страницы альбома, но больше там ничего не было.

— Вообще-то их было больше, — пояснил он. — Наверное, она остальные выкинула.

Они сдвинули в сторону стопки бумаг, и Давид встал рядом с тестем, чтобы получше разглядеть рисунок.

Стиль был еще совсем детский, — впрочем, ничего удивительного. Рыбки были обозначены черточками, а у девочки, изображающей Еву, была непропорционально большая голова. По волнистой черте сверху было ясно, что девочка находится под водой.

— Она улыбается... — удивился Давид.

— Да, — ответил Стуре, — она улыбается.

Рот девочки был таким большим, что даже по детским меркам не очень вписывался в представления о том, как рисуют людей. Улыбка у нее была в пол-лица. Это был счастливый ребенок.

Что было странно, учитывая фигуру рядом. Водяной, Рыбак. Он был раза в три больше девочки. У него не было лица, лишь пустой овал вместо головы. Руки, ноги и тело были нарисованы волнистыми штрихами, как будто он излучал электричество или был запечатлен в плохом разрешении.

Стуре объяснил:

— Она сказала, что его было плохо видно. И он все время менялся.

Давид не отвечал. Он не мог отвести глаз от одной детали. Если сама фигура была нарочито нечеткой, то руки были выписаны с особой тщательностью. На них были прорисованы пальцы, и на кончике каждого виднелся большой крючок. Эти крючки тянулись к улыбающейся девочке.

— Что это за крючки? — спросил Давид.

— Когда она была маленькой, мы часто ловили рыбу, — объяснил Стуре. — Ну вот и...

— И что?

— Ева сказала, что этими крючками он пытался ее поймать. Но не успел. — Стуре кивнул на пальцы Рыбака. — А еще она сказала, что на самом деле они были намного меньше. Но она их четко видела.

Они молча смотрели на картинку, пока Давид не произнес:

— Но она же улыбается?

— Да, — ответил Стуре. — Действительно улыбается.