Глава 13 Понедельник. Прикосновение

 

«Ты на телеэкранах, любовь моя. Целая стена – тебя. Двенадцать изображений, которые двигаются одинаково, отличаясь лишь малейшими оттенками и яркостью. Ты идешь по парижскому подиуму, останавливаешься, поводишь бедрами, смотришь на меня заученным холодным, невидящим взглядом, а потом поворачиваешься спиной. Эффектно. Отворачиваться – всегда эффектно, и ты это знаешь, любовь моя.

Сюжет окончен, и вот ты смотришь на меня двенадцатью строгими взглядами, и по твоим губам я читаю двенадцать одинаковых новостей. Ты сообщаешь их беззвучно, и я люблю тебя за эту беззвучность.

Потом – наводнение где-то в Европе. Смотри, любовь моя, это мы бредем в воде по улицам.

И я рисую пальцем твою звезду на выключенном телевизоре, на мертвом и пыльном экране. Но между ним и кончиком моего пальца проскальзывает напряжение. Электричество. Крупица жизни. Она рождается от моего прикосновения.

Вершина звезды касается тротуара перед красным кирпичным домом на другой стороне перекрестка. Отсюда, из магазина, я хорошо вижу его в промежутках между телевизорами. Один из самых оживленных городских перекрестков, любовь моя, и обычно здесь огромные пробки, но сегодня машины стоят лишь на двух из пяти лучей, расходящихся от черной асфальтированной сердцевины. Пять лучей, любовь моя! Сегодня ты весь день лежишь в постели и ждешь меня. У меня осталось только одно дело, и я приду. Если хочешь, я могу положить в тайник письмо и прошептать тебе заученные наизусть слова: «Любовь моя, я постоянно думаю о тебе. До сих пор ощущаю поцелуи твоих губ, прикосновение твоего тела…»

Открываю дверь и выхожу из магазина. Мир заливает солнце. Солнце. Заливает. Жди меня».

 

День для Мёллера начался скверно.

Ночью вызволял Харри из изолятора, а с утра проснулся от болей. Живот раздуло, как воздушный шар.

Но самое плохое впереди.

Впрочем, в девять он в этом засомневался, когда трезвый Харри явился на утреннее совещание. За столом к тому времени уже сидели Том Волер, Беата Лённ, четверо оперативников и двое сотрудников криминального отдела, которых вчера вечером вызвали из отпуска.

– Всем доброе утро, – начал Мёллер. – Надеюсь, все уже в курсе, над чем мы сейчас работаем. Два дела, предположительно два убийства, совершенные, по всем признакам, одним преступником. Короче, все слишком уж похоже на кошмар. – Он зарядил в проектор первый слайд. – Слева мы видим левую руку Камиллы Луен с отрезанным указательным пальцем. Справа – средний палец Лисбет Барли, присланный мне в конверте. Трупа ее у нас, конечно, нет, но Беата сравнила отпечатки пальцев, снятые в квартире Барли. Беата, молодец! Отличная интуиция, отличная работа.

Покрасневшая Беата, стараясь казаться равнодушной, сидела и тихо постукивала карандашом по блокноту.

Мёллер сменил изображение и продолжил:

– Под веком Камиллы Луен был найден вот этот драгоценный камень, красноватый бриллиант пятиугольной формы. А справа – перстень с пальца Лисбет Барли. Как видите, красный оттенок чуть светлее, но форма идентичная.

– Мы пытались определить происхождение первого бриллианта, – сказал Волер. – Безуспешно. Направили изображения в Антверпен в две крупнейшие мастерские по огранке, но оттуда пришел ответ, что это не их работа и если она была сделана в Европе, то, возможно, в России или на юге Германии.

– Мы связались с «Де Бирс» – крупнейшим в мире покупателем алмазов, – добавила Беата. – Их специалист говорит, что при помощи спектрометрического анализа можно точно определить, откуда этот бриллиант. Для оказания помощи следствию этот специалист сегодня вечером прилетит из Лондона.

Руку поднял Магнус Скарре – молодой следователь, в отделе относительно новенький.

– Возвращаясь к сказанному. Мёллер, я не понимаю, почему это кошмар. Ведь это же двойное убийство, а значит, искать придется не двух преступников, а одного. По-моему, напротив, следовало бы…

Он услышал тихое покашливание и заметил, что внимание собравшихся обратилось на Харри Холе, до сих пор тихо сидевшего в кресле в глубине комнаты.

– Как, говоришь, тебя зовут? – спросил Харри.

– Магнус.

– Фамилия?

– Скарре. – В голосе следователя слышалось раздражение. – Можно было и запомнить…

– Нет, Скарре, я не запомнил. А вот ты постарайся запомнить, что я сейчас тебе скажу. Когда следователю приходится работать с преднамеренным, а значит, хорошо спланированным убийством, он знает, что у преступника масса преимуществ. Он может подчистить следы, обзавестись неплохим алиби на момент убийства, избавиться от орудия преступления и так далее. Но одного преступник от следователя скрыть не может. Чего?

Магнус Скарре дважды моргнул.

– Мотива, – сам ответил Харри на вопрос. – Прописная ведь истина? Мотив. Именно с него мы начинаем оперативное расследование. Настолько фундаментальное понятие, что про него порой забывают. Пока однажды не появится воплощение самого страшного кошмара следователя – преступник без мотива. Вернее, с таким мотивом, который не укладывается в человеческой голове.

– Холе, вы рисуете черта на стене. – Скарре посмотрел на остальных. – Мы ведь еще не знаем, что за мотив у этих преступлений.

Теперь кашлянул Том Волер.

Мёллер заметил, что Харри стиснул зубы.

– Он прав, – сказал Волер.

– Разумеется, я прав, – откликнулся Скарре. – Это ведь очевидно…

– Замолчи, Скарре, – оборвал его Волер. – Прав инспектор Холе. Над этими делами мы работаем уже десять и пять дней соответственно. И до сих пор мы не обнаружили между жертвами никакой связи. До сих пор. А когда единственная связь между жертвами – это то, как их лишают жизни, а также ритуалы и какие-то закодированные послания, в голову приходит слово, которое я бы рекомендовал вслух не произносить, но и не забывать. А еще я рекомендовал бы Скарре и остальным недавним выпускникам полицейской академии закрывать рты и открывать уши, когда говорит Холе.

В комнате стало тихо.

Мёллер увидел, что Харри пристально смотрит на Волера.

– Подытожим, – сказал Мёллер. – Теперь вам будет еще сложнее: продолжаем усиленно работать над двумя отдельными убийствами и рисуем на стене большого, толстого и страшного черта. Никто, кроме меня, с журналистами не говорит. Следующая планерка – в пять. Вперед!

 

В лучах прожектора стоял мужчина в элегантном твидовом костюме. Поигрывая изогнутой трубкой и покачиваясь с пятки на носок, он надменным взглядом мерил оборванку перед собой.

– Сколько вы думаете платить мне за уроки? – обратился он к ней.

Оборванка тряхнула головой и, уперев руки в боки, ответила:

– Да уж я знаю, сколько полагается. Одна моя подружка учится по-французски у самого настоящего француза, так он с нее берет восемнадцать пенсов в час. Но с вашей стороны бессовестно было бы столько запрашивать, – ведь то француз, а вы меня будете учить моему родному языку; так что больше шиллинга я платить не собираюсь. Не хотите – не надо.^[12]

Вилли Барли сидел в полумраке двенадцатого ряда и не сдерживал слез. Они стекали по шее и, миновав расстегнутый ворот рубашки из тайского шелка, текли дальше – по груди и животу. Не переставая. Он сидел зажав рот ладонью, чтобы всхлипывания не отвлекали актеров и режиссера в пятом ряду.

Когда кто-то коснулся его плеча, он вздрогнул и обернулся. Над ним нависла огромная мужская фигура. В беспомощном ожидании Барли не мог пошевелиться.

– Да? – прошептал он, давясь слезами.

– Это я, – прошептала в ответ фигура. – Харри Холе. Из полиции.

Вилли Барли отнял руку ото рта и посмотрел на фигуру пристальнее.

– А, ну да, конечно, – сказал он с облегчением в голосе. – Извините, Холе, тут так темно, и я решил…

Полицейский сел рядом с ним:

– Решили что?

– Вы же в черном. – Вилли утер нос платком. – Мне подумалось, что вы священник. Священник, который принес… плохие новости. Глупо, да?

Полицейский не ответил.

– Ах, Холе, я жутко себя чувствую. У нас первая костюмированная репетиция. Посмотрите на нее, – сказал Барли.

– На кого?

– На Элизу Дулитл. На сцене. Когда я ее увидел, то на секунду вдруг решил, что это Лисбет, что мне только приснилось, будто она пропала. – Вилли нервно перевел дыхание. – Но тут она заговорила, и моя Лисбет исчезла.

Он увидел, что полицейский в удивлении смотрит на сцену.

– Потрясающее сходство, да? Поэтому я ее и пригласил. Этот мюзикл задумывался для Лисбет.

– А это… – начал Харри.

– Да, ее сестра.

– Т о йя? То есть я хотел сказать – Той я?

– До сих пор мы никому не рассказывали, а сегодня вечером пресс-конференция.

– Ну, это привлечет внимание общественности.

Тойя развернулась и, споткнувшись, громко выругалась. Партнер развел руками и посмотрел на постановщика.

Вилли вздохнул:

– Общественность – это еще не все. Видите, тут еще работать и работать. Задатки у нее, конечно, есть, но выступать на сцене Национального театра – это вам не ковбойские песни петь в местном клубе в каком-нибудь Сельбу. Два года я учил Лисбет, как вести себя на театральной сцене, а тут у нас на все – две недели.

– Если я мешаю, Барли, изложу дело кратко.

– Дело? – В полумраке Вилли попытался прочитать хоть что-нибудь на лице собеседника. Ему опять стало страшно, поэтому, когда Харри открыл рот, он заторопился его уверить: – Вы мне вовсе не мешаете, Холе. Я просто продюсер. Знаете, тот, кто задает импульс. А работают сейчас другие…

Он махнул рукой в сторону сцены, где мужчина в твидовом костюме как раз говорил:

– Я возьму эту чумазую замухрышку и сделаю из нее герцогиню!

– Режиссер, декоратор, актеры, – пояснил Барли. – А я с завтрашнего утра – всего лишь зритель этой… – Он замолчал, подбирая нужное слово, и закончил: – Комедии.

– Да уж. У всех свои таланты.

Вилли невесело засмеялся, но режиссер тут же посмотрел в их сторону, и он замолчал.

– Вы правы. Двадцать лет я был танцором. Надо сказать, очень скверным. Но в балетной труппе всегда не хватает мужчин, так что лучше меня танцевали немногие. В сорок лет нас гонят на пенсию, и мне пришлось искать другую работу. Тогда я понял, что настоящий мой талант – не танцевать, а находить танцоров. Организовывать спектакли – вот и все, на что я годен, Холе. Но знаете что? Малейший успех кружит нам голову. И только потому, что пару раз вышло по-нашему, мы уже считаем, что мы боги или уж точно кузнецы своего счастья. А потом вдруг – такое. И мы понимаем, насколько на самом деле беспомощны. Я… – Вилли осекся. – Вам скучно слушать?

Собеседник покачал головой и все же произнес то, из-за чего пришел:

– Дело касается вашей супруги.

Вилли зажмурился, будто в ожидании боли.

– Мы получили письмо. С отрезанным пальцем. Боюсь, он принадлежит ей.

Вилли сглотнул. Он никогда не считал себя мстительным человеком, но теперь почувствовал, что камень на сердце начал тяжелеть и обретать цвет. Желтый. Как ненависть.

– Знаете, Холе, стало даже легче. Я ведь все время этого боялся. Что он сделает ей больно. Можешь обещать мне одну вещь, Харри? Ничего, что я на «ты»? – Полицейский кивнул – Найди его. Найди его, Харри. И накажи. Накажи… сурово. Обещаешь?

В темноте Вилли показалось, что его собеседник кивнул. Но уверен он не был: разглядеть мешали слезы.

– Я полицию позову, вот сейчас позову! – крикнула Тойя.

 

Харри сидел в кабинете и смотрел на стол. Он так устал, что казалось, нет сил даже дышать.

Вчерашние эскапады, закончившиеся изолятором и очередным кошмаром, – все это не даром далось, а встреча с Вилли Барли его добила. Обещание поймать преступника и эти слова Барли о том, что его жене сделали «больно». Харри не сомневался: Лисбет Барли мертва.

С самого утра его тянуло выпить. Сначала это был естественный позыв организма, потом – панический страх из-за того, что он сам перекрыл себе доступ к целебному снадобью, не захватив с собою ни фляги, ни денег. А теперь желание выпить перешло в ту фазу, когда и физическая боль, и страх разрывали организм на кусочки. Злобный враг ломал изнутри его кости, откуда-то из-под сердца лаяли псы. Господи, как же он их ненавидел! Так же сильно, как они ненавидели его.

Рывком встав, он подошел к сейфу. В понедельник он поставил туда полбутылки виски «Беллз». Интересно, он только сейчас об этом вспомнил или думал об этом все время? Холе уже привык, что Харри обманывает Харри. По-разному. Он уже собирался открыть сейф, но вдруг остановился, уловив странное движение – у Эллен на фотографии дрогнули губы. Он сошел с ума или она действительно улыбнулась?

– Что уставилась, стерва? – пробормотал он, и через мгновение портрет слетел со стены и упал на пол. Стекло разбилось. Эллен по-прежнему улыбалась. Харри потрогал забинтованную правую руку, она опять заныла.

Он снова потянулся к сейфу и тут увидел на пороге двоих человек. И сообразил, что они стоят здесь уже некоторое время, а их отражение могло показаться движением на фотографии.

– Привет, – сказал один из вошедших, глядя на Харри с удивлением и испугом.

Харри сглотнул и отпустил ручку сейфа.

– Привет, Олег.

Мальчик был в кедах, синих шортах и желтой футболке сборной Бразилии. Харри знал, что на спине красуется девятка и фамилия – Рональдо. Эту футболку он купил ему на заправочной станции одним зимним воскресеньем, когда они с Олегом и Ракелью выезжали в Нурефьелль покататься на лыжах.

– Встретил его внизу, – сказал Том Волер и положил ладонь Олегу на голову. – Стоял на входе, спрашивал тебя, и я решил привести его сюда. Так ты, Олег, играешь в футбол?

Мальчик не отвечал, уставившись на Харри темными глазами. Они у него были такие же, как у матери: порой бесконечно кроткие, а иногда безнадежно суровые. Сейчас Харри не мог с уверенностью определить, какие именно. Темные – и все.

– Нападающий? – Волер с улыбкой потрепал Олегу волосы.

Харри посмотрел на сильные длинные пальцы, на липнущие к ним темные волосы Олега – ноги стали подкашиваться.

– Нет. – Мальчик по-прежнему смотрел на Харри. – Защитник.

– Послушай, Олег. – Волер вопросительно посмотрел на коллегу. – Харри тут боксирует с тенью. Я тоже иногда так делаю, когда что-нибудь раздражает. Может, прогуляемся на верхний этаж? Я тебе вид с площадки покажу, а Харри пока тут приберется.

– Я останусь здесь, – ровным голосом сказал Олег.

Харри кивнул.

– Ладно, Олег. Приятно было тебя увидеть. – Волер похлопал мальчика по плечу и ушел.

Олег остался на пороге.

– Как ты сюда добрался? – спросил Харри.

– На метро.

– Один?

Олег кивнул.

– Ракель знает?

Олег покачал головой.

– Так и будешь там стоять? – еле выдавил Харри, чувствуя, как сильно саднит в пересохшем горле.

– Я хочу, чтобы ты вернулся к нам домой.

 

Харри позвонил, и через некоторое время в кабинет ворвалась Ракель. Глаза у нее были совсем черные, а голос – пронзительный.

– Где ты был? – вскрикнула она.

На мгновение Харри решил, будто вопрос адресован не только сыну, но ее взгляд скользнул мимо него и остановился на Олеге.

– Мне не с кем было поиграть, – опустил голову мальчик, – и я приехал сюда на метро.

– На метро? Один? Но как…

– На меня никто не обратил внимания, – ответил Олег. – Я думал, тебе будет приятно, мам. Ты ведь тоже говорила, что хочешь, чтобы…

Она рывком притянула его к себе.

– Знаешь, как я за тебя перепугалась, мой маленький? – сказала Ракель, обнимая сына, но глядя при этом на Харри.

 

Ракель и Харри стояли у садовой ограды и молча смотрели вниз – на город и фьорд. Парусники казались отсюда крохотными белыми треугольниками на синем квадрате моря. Харри обернулся на огромный бревенчатый дом, потемневший от времени, построенный для суровых зим, а не для летнего отдыха. Между яблонями перед открытыми окнами порхали бабочки.

Харри посмотрел на Ракель. Она была босиком, в голубом платье и красной кофточке. Чуть ниже цепочки с крестиком, доставшимся ей от матери, кожа поблескивала капельками пота. Харри подумал, что знает про нее все. Запах кофточки, изгиб спины под платьем, соленый вкус ее потной кожи. Чего она хочет и почему молчит.

От всех этих знаний не было никакого толку.

– Как жизнь? – спросил он.

– Отлично, – ответила она. – Сняла дачный домик. Получилось только на август: поздно спохватилась. – Голос звучал ровно, в нем не чувствовалось ни жалобы, ни обвинения. – Повредил руку?

– А, царапина, – отмахнулся Харри.

Ей на лицо упала прядь волос, и он с трудом удержался, чтобы не убрать ее.

– Вчера сюда приходил оценщик, осматривал дом, – сказала она.

– Оценщик? Ты ведь не собираешься его продать?

– Харри, для нас двоих дом слишком большой.

– Да, но он же тебе нравится. Ты тут выросла. И Олег тоже.

– Не надо мне об этом напоминать. Дело в том, что ремонт обошелся вдвое дороже, чем я предполагала, а теперь пора менять крышу. Этот дом – старый.

Харри посмотрел на Олега: тот стоял напротив гаражной стены и молотил по футбольному мячу. Удар – мяч полетел в сторону, а он, закрыв глаза, протянул руки к воображаемым трибунам.

– Ракель?

Она вздохнула:

– Что, Харри?

– Ты не можешь на меня смотреть, когда я с тобой говорю?

– Нет. – Голос ее не был ни злым, ни взволнованным. Ровным.

– А если я брошу? Что-нибудь изменится?

– Не сможешь, Харри.

– Я про полицию.

– Я поняла.

Харри ковырнул носком ботинка землю:

– Я бы мог найти работу поспокойней, чаще бывал бы дома. Занялся бы с Олегом. Мы бы…

– Перестань, Харри! – Это прозвучало резко. Она попыталась сдуть прядь с лица, наклонила голову и скрестила руки на груди, как будто в этот жаркий день ей стало зябко. – Я говорю «нет», – сказала она чуть слышно. – Ничего не изменится. Проблема не в твоей работе, а… в тебе, Харри. – Она перевела дыхание, повернулась и посмотрела ему в глаза. – Проблема – в тебе.

Харри увидел, что она готова заплакать.

– Уходи, – прошептала она.

Он собирался что-то сказать, но передумал. Вместо этого кивнул парусам во фьорде.

– Ты права, – согласился он. – Проблема во мне. Скажу два слова Олегу да пойду. – Через пару шагов он обернулся. – Не продавай дом, Ракель. Не продавай, слышишь? Я что-нибудь придумаю.

Она улыбнулась сквозь слезы и прошептала:

– Ты удивительный ребенок. – Она протянула руку, словно собираясь погладить его по щеке, но он стоял слишком далеко, и рука упала. – Береги себя, Харри.

По дороге его прошиб холодный пот. Без четверти пять. Надо поторопиться, чтобы не опоздать на совещание.

 

«Я в здании. Пахнет подвалом. Я стою не двигаясь и изучаю таблички. Слышу голоса на лестнице, но не боюсь. Я невидимка, но им этого не видно. Понимаешь? Это не парадокс, любовь моя, просто я так мыслю. Все можно представить в виде парадокса – это несложно. Это только слова, двусмысленности языка. Но хватит слов, и языка хватит. Я смотрю на часы. Вот мой язык. Ясный и без парадоксов. Я готов».