Новый закон о трудоустройстве

После смены завод гудел, как улей.

— Слыхали новость? Новое постановление о трудоустройстве передали по радио. Ничего не понятно. С целью укрепления трудовой дисциплины закрепить рабочие места за рабочими. Если и захочешь уйти, то не сможешь, а если по какой-то причине ты захочешь уйти со своего рабочего места, тебе дадут срок на два года. А когда отсидишь, тебя снова закрепят на старое место, горячился худощавый парнишка, — и еще слыхал по радио, вот земля провались подо мною, что если кто открепится и не выйдет только один день на работу, его будут судить. Закрепят за рабочим местом на шесть месяцев и двадцать пять процентов с заработной платы начальство заберет себе, а с твоего процента заберут все долги. О… и еще. Если ты когда-нибудь снова на день открепишься, тогда с тебя начальство возьмет себе пятьдесят процентов, а тебе и на хлеб не останется. Тот кто работает плохо и не зарабатывает и пятидесяти процентов, получит год принудительной работы, пока заработает пятьдесят процентов.

— Да не так, ты все перепутал.

— Может, и перепутал, а все равно так. И еще говорили, если ты бежал и не добежал до завода за двадцать одну минуту, тоже осудят на шесть месяцев, пока двадцать пять процентов отдашь.

— Нам до завода всего пятнадцать минут бежать, мы успеем.

— А если проспишь, как успеешь? Да еще говорили, не добежал сегодня пять минут, потом десять, потом три минуты, потом еще три. Считай, ты не добежал на двадцать одну минуту, вот и отдай двадцать пять процентов.

И так всех рабочих закрепили и больше никогда не отвяжут.

— А я сегодня видел, как наш парторг картинки расклеивал. На картинках люди летают, как бабочки, высоко, выше завода. Одни летят в один завод, другие — в другой, а их ловят сачками. А на другом рисунке этих людей поймали и отрезают ножницами крылья. Стоят двое и режут, нарезали много, целую кучу. Я только не распознал, кто эти двое в галстуках, наверное, наш директор и парторг, у них всегда на шее галстук висит, а может, и выше начальство, и они галстуки носят.

— Ну, это ты уже загнул, где ты такие картинки видел?

— Видел, честное слово, видел.

— А как вы думаете, нас закрепили за работой на два года, а потом открепят?

— Радио ясно говорило, молодые люди были закреплены на два года, а теперь всех рабочих закрепили навсегда. А через два года и вас, как и всех закрепят.

Вечером в клубе состоялся митинг. Директор зачитал новый закон о трудовой дисциплине. Старый закон гласил, что если рабочий хочет уволиться, имеет право на увольнение через две недели после подачи заявления.

А новый закон говорит, что рабочий не имеет права уволиться или поменять работу. За исключением перемены места жительства с выпиской паспорта за пределы города. За самовольный уход с работы — лишение свободы сроком на два года с отбытием в исправительнотрудовых лагерях. После окончания срока обязаны вернуться на прежнее место работы. За прогул одного рабочего дня — штраф, то есть на протяжении шести месяцев будут удерживать двадцать пять процентов с заработной платы. За повторный прогул — удержание пятьдесят процентов в течение шести месяцев или удержание двадцати пяти процентов в течение одного года. За опоздание на работу в течение года свыше двадцати одной минуты — удержание двадцать пять процентов заработной платы в течение трех месяцев.

Уходил с собрания с тяжелым сердцем. Надеялся через два года отработать и уехать, а теперь рухнули все мои планы. Теперь ты вечный раб, никуда не уйдешь, могут лишить зарплаты и ничего не сделаешь. Восемь часов в день, шесть дней в неделю и так без конца. Работа адская, а мне только семнадцатый год, поменять ее не имею права, посадят. Работаю наравне со взрослыми, а получаю в половину меньше, как малолетка. И так будет до двадцати лет. О дядя Тима, вспоминаю твои слова: «В трудную минуту никогда не отчаивайся, счастье впереди». Встретились мы с дядей Тимой, но говорить не хотелось.

— Ну что, Гриша, исполнился твой сон, поймали тебя, ноги в цепь заковали. Первый сон исполнился, но это не беда. Второй твой сон страшнее и, похоже, он тоже исполнится.

Проходили дни, стали забываться наши переживания, но новых законов боялись. Вспоминаю один случай. Это было глубокой осенью, моросил дождь. Выходили пораньше, подъем в шесть часов, чтобы успеть на работу к семи. Был тогда выходной день. Под дождик сон хороший. Вдруг крик:

— Поднимайтесь, на работу опоздали!

Парнишка один свет включил и тормошит нас всех.

— Поскорее одевайтесь, посадят всех за саботаж, гудок прогудел! Уже семь часов, пора на работе быть, а мы спим! Поскорее одевайтесь!

Все вскочили, быстро оделись и побежали. Бежим что есть мочи, через лужи напрямик, ведь за опоздание судят.

Скорее б добежать, чтоб не было этих злополучных двадцати да еще с одной минутой. На проходной вахтер задержал нас:

— Остановитесь, куда это вы бежите?

— Простите, дяденька, простите, проспали чуточку, пустите на завод.

— Куда на завод? Сегодня выходной! Что вы, как с цепи сорвались!

Идем домой, со смеху животы понадрывали. В общежитие приходим, там тоже смех.

Жизнь шла своим чередом. Молодые быстро ко всему привыкают, кажется, уже и горя мало, что тебя закрепили пожизненно кочегаром. Все больше меня интересовала судьба дяди Тимы.

— Дядя Тима, расскажите еще о себе.

— Да что рассказывать… Проходит время, все забывается… Как-то после нашего разговора приходит пан Филипп в кузницу. Веселый, улыбается.

— Бросай работу!

Все бросили и смотрят, что дальше будет. А он нас за труд благодарить начал, а потом и заявляет:

— Итак, работники мои, нет у вас больше пана Филиппа! Конечно, Гриша, в то время уже не было панов, потому что это было после революции, но мы все равно его паном считали. Смотрим на него и не можем понять, что случилось.

— Решил я кузницу передать в собственность Тимофею Гроссману. Он парень трудолюбивый, по сердцу мне. И фамилия его красиво звучит — Гроссман, то есть «Большой человек», может действительно большим человеком станет.

Отдал мне документы на кузницу и ушел. Бросили мы работу, стали бумаги рассматривать. Все законно сделано, нотариусом заверено, печать стоит. Ну и давай меня поздравлять. Работы, конечно, прибавилось. И дом есть, и кузница, и жена, все есть. Но счастье это не долго продлилось, через два года кончились времена НЭПа.

Был конец двадцать седьмого года, когда стали делать погромы на зажиточных мужиков. Пан Филипп с женой тайком уехал в Германию, я больше его не видел. Весной двадцать восьмого года пришло от него письмо управляющему его домом, в котором он распорядился весь скот раздать бедным, имение продать и деньги отдать в церковную казну. Ниже: «Я больше не вернусь» — и подпись. Все знали, что кузница уже моя, поэтому ее не тронули. Все разделили, что можно было.

Жили мы тогда, Гриша, хорошо, у каждого свое хозяйство было, земли достаточно, живи да трудись. Народ в нашей деревне трудолюбивый был, мужики, как муравьи, копошились день и ночь. Но в тридцатом году пришли перемены. Переделали уезды на районы, на несколько сел был один районный центр. Если нужно решить какой вопрос, дом продать, или еще что-нибудь, едь в район. Дома не очень продавали, а вот земли покупали. Со всех деревень ехали в райземотдел. Потом начальство стало по деревням ездить, говорили, что какой-то еще новый строй будет, который Ленин когда-то мечтал сделать. Людей в то время делили на два класса, бедные и богатые. Бедных убедили, что они бедные, потому, что есть богатые. А если у богатых отобрать их богатство, тогда все будут равные. Богатых называли в то время «кулаками». Я, конечно, тоже разделял людей на два лагеря, но только на ленивых и трудолюбивых.

Ленивые свои земли продавали, а трудолюбивые покупали. Некоторые так разленились, что говорили: «За пана лучше было жить. Отработал лето, зиму отдыхай, не надо думать ни о чем». Нас убеждали, что эксплуатация человека человеком недопустима. Помню, у нас один распинался:

— Порядок НЭПа не оправдал себя, поэтому НЭП разрушили. Землю раздали крестьянам. Начали хозяйничать единолично, то есть каждый для себя, а о других кто думать будет? До бедного крестьянина никому дела нет.

На это обратила внимание наша партия, позаботилась о крестьянах. Ленин говорил: «Мы наш — мы новый мир построим». Мы верны Ленинским заветам. Мелкие хозяйства убыточные, их надо укреплять и соединять.

Большевистская партия разработала план развития сельского хозяйства путем объединения единоличников в колхозы. Что такое «колхоз»? Это коллективное хозяйство, все хозяева и нет ничего личного. Для этого надо на добровольных началах от земли отказаться и объединиться в колхозы. А чтоб землю обрабатывать, надо объединить лошадей, а если объединять лошадей, тогда и коров, и всех домашних животных. Все личные коровни, конюшни и овчарни надо разломать, а построить новые. Работа всем будет, только работай. С чего начнем? Сначала надо записаться в колхоз. Потом все подсобное хозяйство — слесарни, сапожные мастерские, кузни — разломать и построить большие. Все плуги, бороны и все оборудование сдать в колхоз для общего пользования. Теперь будет все общее, все ваше и ничего личного. А с единоличниками мы будем вести борьбу.

Панов больше нет и не будет. Название вашей деревни надо изменить. Есть предложение больше не называть Панская, а по новому — Покрова.

— Вот так и началась у нас коллективизация. А ты, Гриша, помнишь что-нибудь о коллективизации?

— Да совсем смутно, дядя Тима. Мне тогда пошел седьмой год. Я помню своего деда, у него было много сыновей. Мне рассказывали, что на сыновей в то время давали землю, вот, он и имел много земли. Помню, какой у него трактор чудной был: впереди два колеса, а позади одно, большое. Мотор дедушка выписал из Германии и сделал свой трактор, а когда организовали колхоз, он отдал его туда. Еще врезался в память мне один случай.

Была зима, сильный мороз. Снегу тот год было много. Я любил по снегу бегать, хлебом не корми. Выбежал во двор, немного побегал, слышу, какой-то шум на улице я туда. Смотрю, а это наши соседи, которые жили через три двора, на подушках сидят, дети заплаканные, и мать одеялами детей укрывает, а их у нее было много. Отца их не видно было. Так вот она мне и говорит: «Иди, Гриша, домой, пока не выгнали вас, грейся». Я не мог понять, зачем она на улице детей спать положила, ведь в доме-то теплей. Дальше бегу и снова вижу семью, только у них детей было поменьше. Дети плачут и мать вместе с ними. И так по всему селу. Мне стало страшно и я побежал домой. В доме было тепло, мама печку натопила. Залез на печку и сижу, даже обедать не захотел, страшно стало, думал, что и моя мама сейчас нас соберет и на улице спать положит. Я-то ничего, мороз люблю, а вот сестрички и братики меньшие, они замерзнут. Дядя Тима, прошло уже столько лет, а забыть не могу, как вспомню — мороз по коже ползет, даже летом. Когда отец вечером пришел домой, я осмелел и спрашиваю:

— Папа, а почему сегодня все штунды своих детей на улице спать положили?

— Почему, сынок, штунды? Не только штунды, а все кулаки сегодня освободили свои дома.

— Не знаю, дядя Тима, как у вас, а у нас не только кулаков, но и штундистов выселяли.

— Папа, давай их к себе заберем, им холодно.

— Нельзя, сынок, и нас выселят. Приказ такой, кто заберет их в свой дом и обогреет, у того тоже отберут дом.

— Тогда, дядя Тима, в поле много лошадей ходило, а на хвостах записки висели. Я читать не умел, а мужики читали и смеялись; «Бродяжничаю не потому, что серая масть, а потому что Советская власть». Говорили, что кто не хотел идти в колхоз, куда-то уезжали, а лошадей в поле бросали. Это все, что я помню за коллективизацию,

— А как у вас проходила эта коллективизация? Она, наверное, была кругом одинаковая.

— Да, Гриша, одинаковая… Начальство с района приехало, народ собрали в церковь, не на службу Божью, а в колхоз записывать. Кто идет в колхоз, имеет право оставить себе дом, жену, детей и собаку. Остальное обязан отдать для общества. Поначалу записывалось мало, все те, у кого, кроме жены и детей, больше ничего не оказалось. Затем пригрозили выслать на Соловки всех, кто не записался в колхоз. За Соловки знали все, но не знали, где они, туда людей высылали, но назад никто не возвращался. Потом записались и те, у кого была корова или лошадь — отдали и пошли в колхоз, так пол деревни записалось. В первый год дела шли хорошо, работали все вместе, пахали и сеяли. Посеяли все вовремя и урожай собрали хороший. А зимой тех, кто не записался в колхоз, начали раскулачивать. Многие побросали все и уехали в город.

У других дома позабирали, некоторые даже сожгли. На весну уже все согласились пойти в колхоз. Брошенные поля к колхозу присоединили. За мою кузницу даже отдельное совещание сделали, с района целая комиссия приехала. Председателем комиссии был Разумовский, решали вопрос, что делать с имением пана Филиппа.

Забор вокруг имения высокий, из кирпича, скотный двор и прекрасный панский дом с садом.

— Какие будут предложения? Вот ты, впереди стоишь, что скажешь о пане?

— А что я за пана могу сказать? Хороший человек, даже когда уехал и тогда за нас помнил, велел все имущество раздать и мне досталось. Я это все в колхоз отдал, больше у меня ничего нет.

— По делу говори, что нам делать с имением? Священник вышел к алтарю, перекрестился, нас всех благословил крестным знамением.

— Если говорить за все имение, время много надо.

— А ты короче, по делу.

— Если коротко говорить, оставить все как есть, скотный двор колхозу нужен.

— Да он же мал, весь скот колхозный не войдет.

— С тыльной стороны можно пристройку сделать, увеличить.

— Ты что, панское добро жалеешь, надеешься, что власть вернется старая? Ну говори, а за дом какого мнения? Священник молча отошел в сторону. Кто-то предложил:

— Дом хороший и двор тоже, в таком доме прилично сидеть правлению колхоза.

— Ты что с паном вместе рюмку пил, где это видано, чтоб правление колхоза в панском доме находилось?

— Какие предложения за сад и кухню? Я поднял руку.

— С тобой мы будем после говорить. Поднялась одна тетка, семь детишек у нее.

— Я предлагаю из дома сделать детский сад.

— А ты всех своих туда приведешь, заведующей будешь? И мужу должность нашла, а старшую свою в няньки хочешь? Сама норовишь пожить в панском доме, своих детей добром колхозным прокормить желаешь?

Хороший план, за счет людей прожить.

И к народу обращается:

— Товарищи колхозники, подумайте сами, какой может быть детский сад за версту от села? Ну в хорошую погоду и на спине принести ребенка можно, а в дождь?..

А поп вот говорит, скотный двор оставить там, да еще пристроить. И это не пойдет, тоже далеко от села. Правление колхоза — далеко, негоже быть оторванным от массы. Правление колхоза должно быть вместе с народом. Пан Филипп, когда строил свой дом, он не захотел вместе с вами жить, в сторонке все построил, пан с мужиком никогда не был в ладу.

— Товарищ председатель, пан Филипп выстроил свой дом, когда еще деревни Панской не было. Потом он дал удел из своего имения и мужики бросили свои землянки, которые за пять верст по оврагу были, и построили себе дома.

— Откуда ты, дед, все знаешь?

— Знаю, конечно, все мы знаем. Дорога эта от Золочева до Богодухова была пустая, вот пан и предложил по обе стороны строить дома и стала наша деревня Панской называться.

— Дед, сегодня у нас не урок истории, а по-деловому решить надо, что делать с панским имением. Какие еще будут предложения?

Все молчали. Тогда сам Разумовский стал излагать свои планы.

— Товарищи, по поручению народа, мы на районном собрании решили вопрос преобразования вашей деревни. Были даже предложения, чтоб вашу деревню с плодоносных земель переселить и построить по оврагу. Но я был против такого решения, пошел в защиту и отстоял.

Деревня останется на месте, а панское гнездо надо разрушить, чтоб не осталось и следа. Скотный двор построим в центре деревни. Для этого десяток домов снесем и поставим на том месте свинарник, а вокруг будут конюшня, коровник и овчарня. В этом году дома сносить не будем, а после посевной приступим к постройке скотного двора.

— А где будем брать материал на постройку?

— Не знаете, где взять? Стена вокруг имения высотой в три метра из добротного кирпича сложена, будем разбирать ее и строить скотный двор. — Дед, ты снова лезешь не в свое дело, кто тебя умным назовет — строить свинарник из красного кирпича? Самые теплые и дешевые постройки из глины и соломы, то есть самана. Правильно говоришь, стену будем разбирать, но весь кирпич вывезем в район, такой кирпич — ценность. А в районе решат, что с ним делать. Мы боролись против панов, и мы победили, а теперь не оставим никаких следов после панства. Следующий вопрос, что будем делать с панской кузней? Этот вопрос дадим решать Гроссману Тимофею.

Отвечай, на каком основании ты присвоил себе государственное добро? Не считаешь ли ты себя наследником пана Филиппа только потому, что вы оба по национальности немцы? Дай отчет, а народ сам решит, что делать с тобой и с твоей кузней.

— Кузницы у меня никакой нет.

— Да ты что народ обманываешь? Вот мы изъяли из архива документы, да еще и фальшивые. Слушайте: «Я, Филипп Скоттман, даю в подарок собственную кузню Тимофею Гроссману». Здесь подпись и печать нотариуса.

— Почему фальшивые документы?

— Никакой пан не имеет права дарить государственное имущество. И теперь ты будешь утверждать, что у тебя нет никакой кузни?

— Да скажу! Когда организовывали колхоз, я ее отдал и сам пошел работать кузнецом, а правление колхоза поставило меня бригадиром.

— А документы дарственные где?

— У меня дома.

— Почему ты не отдал их в колхоз, вместе с кузней? Ты что, ходишь в церковь и молишься, чтоб разрушилась Советская власть и панство? Что молчишь? Говори.

Он разгорячился и его шрам на щеке покраснел, как живая рана. Я вспомнил его угрозу, когда он проезжал с заказом и дочкой, на которой хотел меня женить: «Ты меня не забудешь, не только ты, но и вся деревня помнить будет». Потом такой шум поднялся, который не подобает в Божьем храме. Каждый свое кричит, а молодежь свистеть начала, окна задрожали. Начальство вместе с Разумовским встали и начали звонить звонком, который стоял перед ними на столе. Все успокоились.

— Колхозное собрание решило кузню оставить в целости и не разрушать. С должности бригадира Тимофея отстранить, как не справляющегося с работой.

— А кто же тогда справится, если Тимофей не справляется? — снова начал выступать тот же дед.

Тут у Разумовского совсем терпение лопнуло.

— Тебе что, дед, надоело жить в теплой хате? В Сибирь захотелось?.. Собрание объявляю закрытым.

— Вот так, Гриша, мы и построили колхоз. Для нашего облегчения нам привозили готовые решения, которые не подлежали обсуждению.