Венец творения 6 страница

Я не понимаю, но и умные люди не понимают. Профессора в городе. Может

батюшка в церкви знает. Встречу - спрошу. Во-о-о... С дочушкой я

разговариваю так: "Донечка моя! Красочка моя! С какими пташечками прилетишь

из дальнего края? Или с соловьями, или с кукушками. С какой стороны тебя

ждать..." Так пою ей и жду. Вдруг появится... Даст мне знак... Но на

могилках оставаться до ночи нельзя, в пять часов... После обеда... Надо

уходить. Солнце должно еще высоко стоять, а как начнет катиться вниз...

Вниз... Прощайся... Они одни там хотят побыть... Вот, как мы. Одинаково... У

мертвых своя жизнь, как и у нас. Я не знаю, но догадываюсь. Думаю так. А

то... Еще тебе добавлю... Когда умирает человек и долго мучится, а в хате

много людей, то всем надо выйти во двор, чтобы он один остался. Даже маме с

татой надо выйти и детям.

С рассвета хожу сегодня по двору, по огороду и вспоминаю свою жизнь.

Сыны у меня тут хорошие выросли, как дубы. Счастье было, но мало, всю жизнь

работала. Сколько мои руки одной бульбочки перебрали? Перенесли. Пахала,

сеяла... (Повторяет). Пахала, сеяла... И сейчас... Решето с семенами вынесу.

Остались у меня семена - бобы, подсолнухи, бурачки... Побросаю их так, на

голую земельку. Пусть живут. И кветочки по двору развею...Цветы - это

по-нашему кветочки... А знаешь ли ты, как пахнут космеи осенней ночью?

Особенно перед дождем они сильно пахнут. И душистый горошек... Но наступило

такое время, что трогать семя напрасно, кинешь в землю, оно вырастет, силы

наберет, но не для человека. Такое время... Бог дал нам знак... А в тот

день, когда Чернобыль этот проклятый случился, мне снились пчелы,

много-много пчел. Летят и летят куда-то. Рой за роем. А пчелы это на пожар.

Земля загорится... Бог дал знак, что гостюет человек на земле, он не дома

тут, а в гостях. В гостях мы тут... (Заплакала).

- Мама, - позвал кто-то из сыновей. - Мама! Машина приехала...

 

Монолог о тоске по роли и сюжету

 

"Написали уже десятки книг... Сняли фильмы. Откомментировали. А событие

все равно выше нас, любого комментария...

Однажды я услышал или прочел, что проблема Чернобыля стоит перед нами

прежде всего, как проблема самопознания. С этим согласился, это совпало с

моими чувствами. Я все время жду, что кто-то умный мне все объяснит...

Разложит...Как объясняют, просвещают меня насчет Сталина, Ленина,

большевизма. Или без конца долдонят: "Рынок! Рынок! Свободный рынок!" А

мы... Люди, воспитанные в мире без Чернобыля, живем с Чернобылем.

Собственно, я -- профессиональный ракетчик, специалист по ракетному

топливу. Служил в Байконуре. Программы: "Космос", "Интеркосмос" -- это

большой кусок моей жизни. Чудесное время! Даешь небо! Даешь Арктику! Даешь

целину! Даешь космос! Вместе с Гагариным весь советский мир полетел в

космос, оторвался от земли... Все мы! Я до сих пор влюблен в него!

Прекрасный русский человек! С прекрасной улыбкой! Даже смерть его как-то

отрежиссирована. Мечты о парении, полете, свободе...Желание куда-то

вырваться...Это было чудесное время! По семейным обстоятельствам я перевелся

в Беларусь, тут дослуживал. Когда я приехал... Погрузился в это

чернобыльское пространство, оно откорректировало мои чувства. Невозможно

что-нибудь подобное было бы вообразить, хотя я всегда имел дело с самой

современной техникой, с космической техникой... Трудно пока произнести... Не

поддается воображению... Нечто... (Задумывается.) А секунду назад казалось,

что поймал смысл... Секунду назад... Тянет философствовать. С кем не

заговори о Чернобыле, всех тянет философствовать.

Но лучше я расскажу вам о своей работе. Чем мы только ни занимаемся!

Строим церковь... Чернобыльскую церковь, в честь Иконы Божией Матери

"Взыскание погибших". Собираем пожертвования, навещаем больных и умирающих.

Пишем летопись. Создаем музей. Одно время думал, что я не смогу, не с моим

сердцем работать на таком месте. Дали первое поручение: "Вот деньги и

раздели их на тридцать пять семей. На тридцать пять вдов, у кого мужья

умерли". Все они были ликвидаторы. Надо справедливо. А как? У одной вдовы --

маленькая девочка, больная, у другой вдовы -- двое детей, третья женщина

сама больная, а та снимает квартиру, а еще у одной -- четверо детей. Ночью я

просыпался с мыслью: "Как мне никого не обделить?" Думал и считал, считал и

думал. Представляете... И не смог... Мы раздали деньги всем поровну, по

списку. Но мое детище -- музей. Музей Чернобыля (Молчит) А иногда мне

кажется, что здесь будет не музей, а похоронное бюро. Я служу в похоронной

команде! Сегодня утром не успел пальто снять, открывается дверь, женщина с

порога рыдает, не рыдает, а кричит: "Заберите его медаль и все грамоты!

Заберите все льготы! Отдайте мужа!" Долго кричала. Оставила его медаль,

оставила грамоты. Ну, будут они лежать в музее, под стеклом... Будут на них

смотреть... Но крика, ее крика никто, кроме меня, не слышал, только я, когда

буду раскладывать эти грамоты, буду помнить.

Сейчас умирает полковник Ярошук... Химик-дозиметрист. Здоровенный был

мужик, лежит парализованный. Жена ворочает его, как подушку... Кормит из

ложечки... У него и камни в почках, надо раздробить камни, а у нас нет

денег, чтобы оплатить операцию. Мы -- нищие, существуем на то, что кто

подаст. А государство ведет себя как мошенник, оно бросило этих людей. Умрет

-- назовут его именем улицу, школу или воинскую часть, но это, когда он

умрет... Полковник Ярошук... Ходил пешком по зоне и определял границы

максимальных точек заражения, то есть человека в полном смысле использовали,

как биоробота. И он это понимал, но он шел, начиная от самой атомной станции

и по расходящемуся радиусу, по секторам. Пешком. С дозиметрическими

приборами в руках. Нащупал "пятно" и движется вдоль границы этого "пятна",

чтобы точно нанести на карту...

А солдаты, которые работали на самой крыше реактора? Всего на

ликвидацию последствий аварии было брошено двести десять воинских частей,

около трехсот сорока тысяч военнослужащих. Самое пекло досталось тем, кто

чистил крышу... Им выдавали свинцовые фартуки, но фон шел снизу, а там

человек был неприкрыт. Они -- в обыкновенных кирзовых сапогах... В день по

полторы-две минуты на крыше... А потом их увольняли из армии, давали грамоту

и премию -- сто рублей. И они исчезали на бескрайних просторах нашей родины.

На крыше гребли топливо и реакторный графит, осколки бетона и арматуры...

Двадцать-тридцать секунд, чтобы нагрузить носилки, и столько же, чтобы

сбросить "мусор" с крыши. Одни эти специальные носилки весили сорок

килограммов. Так что представьте себе: свинцовый фартук, маски, эти носилки

и бешеную скорость... Представляете? В музее в Киеве лежит муляж графита,

величиной с фуражку, говорят, будь он настоящим, весил бы шестнадцать

килограммов, такой он плотный, тяжелый. Радиоуправляемые манипуляторы часто

отказывались выполнять команды или делали совершенно не то, так как их

электронные схемы в высоких полях разрушались. Самыми надежными "роботами"

были солдаты. Их окрестили "зелеными роботами" (по цвету военной формы).

Через крышу разрушенного реактора прошло три тысячи шестьсот солдат. Спали

на земле, они все рассказывают, как первое время в палатках бросали на землю

солому. Брали ее тут же, со скирд возле реактора.

Молодые ребята... Они сейчас тоже умирают, но они понимают, что если бы

не они... Это еще и люди особой культуры. Культуры подвига. Жертвы.

Был момент, когда существовала опасность ядерного взрыва, и

потребовалось спустить из-под реактора грунтовую воду, чтобы туда не попал

расплав урана и графита, вместе с водой они дали бы критическую массу. Взрыв

-- три-пять мегатонн. Не только бы Киев и Минск обезжизнели, а и в огромной

части Европы нельзя было бы жить. Представляете?! Европейская катастрофа.

Поставили задачу: кто нырнет в эту воду и откроет там задвижку спускного

клапана? Обещали машину, квартиру, дачу и содержание родных до конца дней.

Искали добровольцев. И они нашлись! Ребята ныряли, много раз ныряли и

открыли эту задвижку, и им дали на команду семь тысяч рублей. А об обещанных

машинах и квартирах забыли. Да, не из-за них они ныряли! Не из-за

материального, меньше всего из-за материального. Не так наш человек прост...

Понятен... И на поверхности...(Разволновался).

Этих людей уже нет... Только документы в нашем музее... Фамилии... Но

если бы они не сделали этого? Наша готовность к самопожертвованию... В этом

нам нет равных...

Я тут спорил с одним... Он мне доказывал, что это связано с тем, что у

нас очень низкая цена на жизнь. Азиатский такой фатализм. Человек, который

жертвует собой, не ощущает себя как уникальную, неповторимую личность,

которой больше никогда не будет. Тоска по роли. Раньше он был человеком без

текста, статистом. Не было у него сюжета, он служил фоном. А тут вдруг стал

главным действующим лицом. Тоска по смыслу. Что такое наша пропаганда? Наша

идеология? Вам предлагают умереть, но обрести смысл. Возвышают. Дают роль!

Большая ценность смерти, потому что за смертью вечность. Он доказывал мне.

Приводил примеры... Но я не согласен! Категорически! Да, мы воспитаны быть

солдатами. Так нас учили. Всегда мобилизованы, всегда готовы на что-нибудь

невозможное. Мой отец, когда я после школы хотел пойти в гражданский вуз,

был потрясен: "Я -- кадровый военный, а ты будешь носить пиджак? Отечество

надо защищать!" Несколько месяцев со мной не разговаривал, пока я не подал

документы в военное училище. Отец -- участник войны, он уже умер. Ну,

практически никакого материального состояния не имел, как и все его

поколение. После него ничего не осталось: дома, машины, земли... Что я имею?

Полевую офицерскую сумку, он ее получил перед финской кампанией, а в ней его

боевые ордена. Еще в полиэтиленовом пакете у меня лежат триста писем отца с

фронта, начиная с сорок первого года, мать их сохранила. Все, что

осталось... Но я считаю, это - бесценный капитал!

Теперь вы понимаете, каким я вижу наш музей? Вон там в баночке земля

чернобыльская... Горстка... Вон шахтерская каска... Тоже оттуда...

Крестьянская утварь из зоны... Сюда нельзя дозиметристов пускать. Фонит! Но

тут все должно быть всамделишным! Без муляжей! Нам должны поверить. А

поверят только настоящему, потому что слишком много лжи вокруг Чернобыля.

Было и есть. Атом, появилась такая поговорка, можно использовать не только в

военных и мирных целях, но и в личных. Обросли фондами, коммерческими

структурами...

Раз вы пишете такую книгу, должны посмотреть наш уникальный

видеоматериал. По крохам собираем. Чернобыльской хроники, считайте, нет! Ее

не дали снять, все засекретили. Если кому-то что-то удавалось запечатлеть,

то соответствующие органы тут же забирали этот материал и возвращали

размагниченные ленты. У нас нет хроники, как эвакуировали людей, вывозили

скот... Трагедию снимать запрещалось, снимали -- героизм! Чернобыльские

альбомы все-таки сейчас изданы, но сколько раз кино-и телеоператорам

разбивали камеры. Таскали по инстанциям... Чтобы честно рассказать о

Чернобыле, нужно было мужество, оно и сейчас требуется. Поверьте мне! Но вы

должны увидеть... Эти кадры... Черные, как графит, лица первых пожарников. А

их глаза? Это уже глаза людей, которые знают, что уходят от нас. На одном

фрагменте -- ноги женщины, которая утром после катастрофы шла обрабатывать

огородик возле атомной станции. Шла по траве, на которой лежала роса... Ноги

напоминают решето, все в дырочках до самых колен... Это надо увидеть, раз вы

пишете такую книгу...

Я прихожу домой и не могу взять на руки своего маленького сына. Мне

надо выпить пятьдесят--сто граммов водки, чтобы взять на руки ребенка...

Целый отдел в музее -- вертолетчики... Полковник Водолажский... Герой

России, похороненный на беларуской земле, в деревне Жуков Луг. Когда он

получил запредельную дозу, должен был уйти, немедленно эвакуироваться, но

остался и обучил еще тридцать три экипажа. Сам сделал сто двадцать вылетов,

сбросил двести-триста тонн груза. Четыре--пять вылетов в течение суток, при

высоте триста метров над реактором, температура в кабине -- до шестидесяти

градусов. А что творилось внизу, когда мешки с песком сбрасывались?

Представляете... Пекло... Активность достигала тысячи восемьсот рентген в

час. Пилотам становилось плохо в воздухе. Чтобы метнуть прицельно, попасть в

цель -- огненное жерло, они высовывали головы из кабины... Смотрели вниз...

Иного способа не было... На заседаниях правительственной комиссии... Просто,

буднично докладывалось: "На это надо положить две-три жизни. А на это --

одну жизнь". Просто и буднично...

Полковник Водолажский умер. В карточке учета доз, набранных над

реактором, врачи ему записали... семь бэр. На самом деле их было шестьсот!

А четыреста шахтеров, которые день и ночь долбили тоннель под

реактором? Нужно было прорыть тоннель, чтобы залить туда жидкий азот и

заморозить земельную подушку, так это обозначается на инженерном языке.

Иначе бы реактор ушел в грунтовые воды... Шахтеры Москвы, Киева,

Днепропетровска... Я нигде о них не читал. А они голые, при температуре за

пятьдесят градусов катили перед собой вагонетки на четвереньках. Там... Все

те же сотни рентген...

Сейчас они умирают... Но если бы они не сделали этого? Я считаю, что

они -- герои, а не жертвы войны, которой вроде бы и не было. Называют ее

аварией, катастрофой. А была война... И наши чернобыльские памятники похожи

на военные...

Есть вещи, которые у нас не принято обсуждать, славянская стыдливость.

Вы же должны знать... Такую книгу пишете... У тех, кто работал на реакторе

или в непосредственной близости к нему, как правило, поражается... сходный

симптом у ракетчиков, это знакомые дела... как правило, поражается

мочеполовая система. Мужское...Но об этом у нас вслух не говорят... Не

принято... Я однажды сопровождал английского журналиста, он подготовил очень

интересные вопросы. Как раз на эту тему, его интересовала человеческая

сторона проблемы. Что после всего с человеком -- дома, в быту, в интимном?

Только ни одного откровенного разговора не получилось. Попросил он собрать,

к примеру, вертолетчиков... Поговорить в мужской компании... Они приехали,

некоторые уже пенсионеры в тридцать пять -- сорок лет, одного привезли со

сломанной ногой, у него старушечий перелом, то есть под воздействием

радиации кости размягчаются. Его привезли... Англичанин задает им вопросы:

как вы теперь в семье, со своими молодыми женами? Вертолетчики молчат, они

пришли рассказывать, как совершали по пять вылетов в сутки. А тут... О

женах? О таком... Давай он их по одному вытаскивать... Отвечают дружно:

здоровье нормальное, государство ценит, а в семье любовь... Ни один... Ни

один из них не открылся... Они ушли, а я, чувствую, он подавленный: "Теперь

ты понимаешь, -- говорит, -- почему вам никто не верит? Вы обманываете самих

себя". А встреча эта происходила в кафе, обслуживали две хорошенькие

официантки, они уже все убирают со столов, и он у них спрашивает: "А вы

можете мне ответить на несколько вопросов?" И эти две девчонки ему все

выложили. Он: "Вы хотите выйти замуж?" -- "Да, но только не здесь. Каждая из

нас мечтает выйти замуж за иностранца, чтобы родить здорового ребенка".

Тогда он посмелее: "Ну, а у вас есть партнеры? Как они? Они вас

удовлетворяют? Вы сами понимаете, что я имею в виду?" "Вот тут сидели с вами

ребята, -- смеются они -- вертолетчики. Под два метра. Бряцали медалями. Они

для президиумов хороши, но не для постели". Представляете... Сфотографировал

он этих девчонок, а мне повторил ту же фразу: "Теперь ты понимаешь, почему

вам никто не верит? Вы обманываете самих себя".

Поехали мы с ним в зону. Известна статистика: вокруг Чернобыля --

восемьсот могильников. Он ждал каких-то фантастических инженерных

сооружений, а это -- обычные ямы. Лежит в них "рыжий лес", вырубленный

вокруг реактора на сто пятидесяти гектарах (в первые два дня после аварии

сосны и елки стали красными, а затем рыжими). Лежат тысячи тонн металла и

стали, мелкие трубы, спецодежда, бетонные конструкции... Он показал мне

снимок из английского журнала. Панорамный. Сверху... Тысячи единиц

автотракторной и авиационной техники... Пожарные машины и машины "Скорой

помощи"... Самый крупный могильник возле реактора. Он хотел его снять -- уже

сейчас -- спустя десять лет. Ему обещали за этот снимок большие деньги. И

вот мы кружим с ним, кружим, и один начальник нас отсылает к другому -- то

карты нет, то разрешения. Мотались, пока до меня не дошло: нет этого

могильника, он уже не существует в реальности, а только в отчетах, давно

растащили по рынкам, на запчасти по колхозам и своим дворам. Разворовали,

вывезли. Англичанин это понять не мог. Не поверил! Когда я сказал ему всю

правду, он не поверил! И я теперь, читая даже самую смелую статью, не верю,

всегда в подсознании крутится мысль: "А вдруг это тоже ложь? Или какие-то

побасенки". Помянуть трагедию стало общим местом... Расхожим штампом!

Страшилкой! (Заканчивает с отчаянием и надолго замолкает)

Тащу все в музей... Стаскиваю... Но, бывает, думаю: "Бросить! Убежать!"

Ну, как выдержать?!

Был у меня разговор с молодым священником...

Мы стояли у свежей могилы старшины Саши Гончарова... Из тех, кто был на

крыше реактора... Снег. Ветер. Погода лютая. Священник служит панихиду.

Читает молитву. С непокрытой головой. "Вы будто и не ощущали холода?" --

спросил я после. "Нет, -- ответил он, -- в такие минуты я всесилен. Ни один

церковный обряд не дает мне такую энергию, как панихида". Я это запомнил --

слова человека, который всегда возле смерти. Не раз спрашивал у иностранных

журналистов, которые приезжают к нам, многие уже по нескольку раз, почему

они едут, просятся в зону? Глупо было бы думать, что из-за одних только

денег или карьеры. "Нам нравится у вас, -- признавались, -- получаем здесь

мощный энергетический заряд". Представляете...Неожиданный ответ, правда? Для

них, наверное, наш человек, его чувства, его мир, -- что-то еще

неизведанное. Загадочная русская душа... Сами мы тоже любим выпить и спорить

об этом на кухне...Один из моих друзей однажды сказал: "Вот станем сытыми.

Разучимся страдать. Кому мы будем интересны?" Я не могу забыть эти слова...

Но я не уяснил, что другим в нас нравится: мы -- сами? Или то, что о нас

можно написать? Через нас -- понять?

Что же мы все вертимся вокруг смерти?

Чернобыль... У нас другого мира уже не будет... Сначала, когда вырвали

почву из-под ног, выплескивали эту боль откровенно, а сейчас пришло

сознание, что другого мира нет и податься некуда. Чувство трагической

оседлости на этой чернобыльской земле, совсем иное мироощущение. С войны

возвращается "потерянное" поколение... Вспомним Ремарка? А с Чернобылем

живет "растерянное" поколение... Мы растерялись... Неизменным осталось

только человеческое страдание... Наш единственный капитал. Неразменный!

...Я прихожу домой... После всего... Жена слушает меня... А потом тихо

говорит: "Я люблю тебя, но сына тебе не отдам. Никому его не отдам. Ни

Чернобылю, ни Чечне... Никому!" В ней уже поселился этот страх..."

 

Сергей Васильевич Соболев, заместитель

председателя правления Республиканской

ассоциации "Щит Чернобылю";

 

 

Народный хор

Клавдия Григорьевна Барсук, жена ликвидатора, Тамара Васильевна

Белоокая, врач, Екатерина Федоровна Боброва, переселенка из города Припяти,

Андрей Буртыс, журналист, Иван Наумович Вергейчик, педиатр, Елена Ильинична

Воронько, жительница городского поселка Брагин, Светлана Говор, жена

ликвидатора, Наталья Максимовна Гончаренко, переселенка, Тамара Ильинична

Дубиковская, жительница городского поселка Наровля, Альберт Николаевич

Зарицкий, врач, Александра Ивановна Кравцова, врач, Элеонора Ивановна

Ладутенко, радиолог, Ирина Юрьевна Лукашевич, акушерка, Антонина Максимовна

Ларивончик, переселенка, Анатолий Иванович Полищук, гидрометеоролог, Мария

Яковлевна Савельева, мать, Нина Ханцевич, жена ликвидатора.

 

"Давно не вижу счастливых беременных женщин... Счастливых мам...

Вот она только родила. Пришла в себя... Зовет: "Доктор, покажите мне!

Принесите!" Трогает головку, лобик, тельце. Пальчики считает... На ногах, на

ручках... Проверяет. Хочет удостовериться: "Доктор, у меня нормальный

ребенок родился? Все хорошо?" Принесут его кормить. Боится: "Я недалеко от

Чернобыля живу... Я под "черный дождь" попала..."

Сны рассказывают: то теленочка родила с восемью ножками, то щенка с

головой ежика... Такие странные сны. Раньше таких снов у женщин не было. Я

не слышала.

У меня тридцать лет акушерского стажа..."

 

"Я всю жизнь живу в слове... Со словом...

"Преподаю в школе русский язык и литературу. Это, кажется, было в

начале июня, шли экзамены. Вдруг директор школы собирает нас и объявляет:

"Завтра всем прийти с лопатами". Выяснилось: мы должны снять верхний

зараженный слой земли вокруг школьных зданий, а потом приедут солдаты и

заасфальтируют. Вопросы: "Какие выдадут защитные средства? Привезут ли

специальные костюмы, респираторы?" Ответили, что нет. "Возьмите лопаты и

будете копать". Только двое молодых учителей отказались, а остальные пошли и

копали. Подавленность и в то же время чувство исполненного долга, живет это

в нас: быть там, где трудно, опасно, защищать родину. Разве я чему-то

другому учила своих учеников, только этому: пойти, броситься в огонь,

защищать, жертвовать. Литература, которую я преподавала, она не о жизни, она

о войне. О смерти. Шолохов, Серафимович, Фурманов, Фадеев... Борис

Полевой... Только двое молодых учителей отказались. Но они из нового

поколения... Это уже другие люди...

Рыли землю с утра до вечера. Когда возвращались домой, казалось

странным, что работают городские магазины, женщины покупают чулки, духи. В

нас уже жили военные ощущения. И было куда понятнее, когда вдруг появились

очереди за хлебом, солью, спичками... Все кинулись сушить сухари... Мыли пол

по пять-шесть раз в день, законопатили окно. Все время слушали радио. Это

поведение показалось мне знакомым, хотя я родилась после войны. Пыталась

анализировать свои чувства и поразилась тому, насколько быстро перестроилась

моя психика, каким-то непостижимым образом мне оказался знаком военный опыт.

Могла себе представить, как брошу дом, как мы с детьми уедем, какие вещи

возьмем, что напишу маме. Хотя вокруг текла обычная мирная жизнь, по

телевизору показывали кинокомедии.

Нам память подсказывала... Мы всегда жили в ужасе, мы умеем жить в

ужасе, это -- наша среда обитания.

Тут нашему народу нет равных..."

 

"Я не была на войне...Но мне это напомнило...

Солдаты заходили в деревни и эвакуировали людей. Деревенские улицы были

забиты военной техникой: бронетранспортеры, грузовые машины под зеленым

брезентом, даже танки. Люди покидали свои дома в присутствии солдат,

действовало это угнетающе, особенно на тех, кто пережил войну. Сначала

винили русских -- они виноваты, их станция... Следом: "Коммунисты

виноваты..." Сердце стучало от неземного страха...

Нас обманули. Пообещали, что мы через три дня вернемся. Оставили мы

дом, баню, резной колодец, старый сад. Ночью перед отъездом я вышла в сад и

увидела, как раскрылись цветы. А утром все упали. Мама не смогла пережить

переселение. Через год она умерла. У меня два сна повторяются... Первый - я

вижу наш пустой дом, а второй - возле нашей калитки, среди георгин стоит моя

мама... Живая... И улыбается...

Все время сравнивают с войной. Но... войну можно понять.. О войне мне

отец рассказывал, я книги читала.... А тут? Осталось от нашей деревни три

кладбища: на одном люди лежат, оно старое, на втором - расстрелянные собаки

и кошки, которых мы бросили, на третьем - наши дома.

Даже наши дома похоронили..."

 

"Каждый день... Я каждый день хожу по своим воспоминаниям...

По тем же улицам, мимо тех же домов. Такой тихий у нас был городок.

Никаких заводов, одна конфетная фабрика. Воскресенье... Лежу, загораю. Бежит

мама: "Деточка, Чернобыль взорвался, люди по домам прячутся, а ты под

солнцем". Я посмеялась -- до Чернобыля от Наровли сорок километров.

Вечером возле нашего дома остановились "Жигули", заходит моя знакомая с

мужем: она -- в домашнем халате, он -- в спортивном трико и в каких-то

старых тапочках. Через лес, проселочными дорогами они удирали из Припяти...

Бежали... На дорогах дежурила милиция, военные посты, никого не выпускали.

Первое, что она мне закричала: "Нужно срочно искать молоко и водку! Срочно!"

Кричала и кричала: "Только новую мебель купили, новый холодильник. Я себе

шубу сшила. Все оставили, обвязали целлофаном... Ночь не спали... Что будет?

Что будет?" Муж ее успокаивал. Он рассказывал, что над городом летают

вертолеты, а по улицам ездят военные машины и поливают какой-то пеной.

Мужчин забирают на полгода в армию, как на войну. Днями сидели у телевизора

и ждали, когда Горбачев выступит. Власти молчали...

Только когда отгремели майские праздники, Горбачев сказал: не

волнуйтесь, мол, товарищи, ситуация на контроле... Пожар, просто пожар.

Ничего особенного... Люди там живут, работают...

Мы верили..."

 

"Такие картины... Боялась ночью спать... Закрыть глаза...

Гнали скот... Весь скот из выселенных деревень гнали к нам в райцентр

на приемные пункты. Обезумевшие коровы, овечки, поросята бегали по улицам...

Кто хотел, тот ловил... С мясокомбината машины с тушами шли на станцию

Калиновичи, оттуда грузили на Москву. Москва не принимала. И эти вагоны, уже

могильники, возвращались назад к нам. Целые эшелоны. Тут их хоронили. Запах

гнилого мяса преследовал по ночам... "Неужели так пахнет атомная война?" --

думала я. Война должна пахнуть дымом...

В первые дни наших детей вывозили ночью, чтобы меньше людей видело.

Прятали беду, скрывали. А народ все равно узнавал. Выносили на дорогу к

нашим автобусам бидончики с молоком, пекли булочки.

Как в войну... С чем еще сравнить?"

 

"Совещание в облисполкоме... Военная обстановка...

Все ждут выступления начальника гражданской обороны, потому что если

кто-то и вспомнил что-то о радиации, то только какие-то обрывки из учебника

физики за десятый класс. Он выходит на трибуну и начинает рассказывать то,

что написано в книгах и учебниках об атомной войне: получив пятьдесят

рентген, солдат должен выйти из боя, как строить укрытия, как пользоваться

противогазом, о радиусе взрыва... Но тут не Хиросима и Нагасаки, тут все

по-другому... Мы уже догадываемся...

В зараженную зону вылетели на вертолете. Экипировка по инструкции:

нижнего белья нет, комбинезон из хэбе, как у повара, на нем защитная пленка,

рукавицы, марлевая повязка. Обвешаны все приборами. Спускаемся с неба возле

деревни, а там ребятишки купаются в песке, как воробьи. Во рту камушек,