ДНЕВНИК Д-РА СЬЮАРДА. 1 октября. Ренфилд меня опять беспокоит; его настроения так быстро меняются, что его положительно трудно понять: не знаю даже

1 октября. Ренфилд меня опять беспокоит; его настроения так быстро меняются, что его положительно трудно понять: не знаю даже, как это объяснить, и чувствую огромный интерес. Когда я вошел к нему сегодня утром, после того, как он не принял Ван Хелсинга, у него был такой вид, точно он повелевал судьбами мира; и он действительно повелевал судьбами, но очень своеобразно. Его определенно не интересовало ничего на свете; он пребывал точно в тумане и глядел свысока на слабости и желания смертных. Я решил воспользоваться случаем и кое-что разузнать, а потому спросил:

– Как в этот раз насчет мух?

Он улыбнулся с чувством превосходства – улыбкой Мальволио [82] – и ответил:

– У мух, любезный сэр, есть одна удивительная черта: в их крылышках заключена огромная духовная сила. Древние были правы, когда изображали душу в виде бабочки!

Мне захотелось, чтобы он развил аналогию, и я сказал быстро:

– А, значит, вы охотитесь за душой?

Его безумие победило рассудок, на лице отразилась озадаченность, потом с решительностью, которую я редко в нем замечал, он сказал:

– Нет, нет, мне не нужна душа. Жизнь – вот все, что мне нужно. – Тут лицо его просветлело. – В данный момент мне это совершенно безразлично. У меня есть все необходимое. Вам следовало бы подыскать другого пациента, если вы вознамерились изучать зоофагию.

Это меня слегка озадачило. Я опять подступил к нему:

– Значит, вы имеете власть над жизнью, верно? Вы чувствуете себя Богом?

Он улыбнулся с явным превосходством.

– О нет, я далек от мысли равняться с Богом. Я даже не задумываюсь о духовных деяниях. Если говорить о моем образе мыслей, я определил бы его как земное воплощение духовного состояния Еноха[83].

Это оказалось для меня слишком трудным, я не смог сразу вспомнить соответствующее место о Енохе. Поэтому пришлось задать вопрос, хотя я и понимал, что теряю в глазах этого безумца.

– Почему – Енох?

– Потому что он ходил по земле вместе с Богом.

Я не понял аналогии, но не захотел признаться в этом и вернулся к его прежним словам:

– Значит, вы не думаете о жизни, и не покушаетесь на души. Но разве это так?

Я задал вопрос быстро и решительно, полагая застать его врасплох. И преуспел: он мгновенно вернулся к своей подобострастной манере, низко склонился передо мной и заискивающе ответил:

– Конечно, мне не нужны души, нет! Как бы я ими пользовался, что бы с ними делал? Я ведь не могу их съесть или... – он вдруг остановился и обычное лукавое выражение мелькнуло на его лице, будто рябь прошла по воде.

– А что касается жизни, доктор, то что это такое, в конце концов? Когда у вас появляется все, что вам угодно, и больше желать становится нечего, наступает конец. А у меня есть друзья, хорошие друзья, вроде вас, д-р Сьюард, – это было произнесено с непередаваемым лукавством, – и я знаю, у меня всегда будет то, что необходимо для жизни.

Полагаю, сквозь туман своего безумия он видел мое неприятие его идей и использовал единственный выход для людей его типа – замкнулся в полном молчании. Я понял, что пытаться продолжить с ним разговор бесполезно. Он обиженно надулся, и я предпочел покинуть его.

Позднее днем он сам прислал за мной. В иной раз я бы ни за что не пошел без особого повода, но сейчас я он так мне интересен, что с удовольствием откликнулся. Кроме того, я рад, это поможет убить время. Харкера нет в доме, он занят своим расследованием; так же лорд Годалминг и Квинси; Ван Хелсинг сидит в моем кабинете, погруженный в записи, сделанные Харкером, – кажется, он считает, что если изучит мельчайшие детали, то найдет разгадку тайны. И он не любит, когда его отрывают от работы по пустякам. Я мог бы взять его с собой к больному, но он вряд ли ищет повторной встречи после неудачи с Ренфилдом. Была и еще одна причина – Ренфилд мог и не захотеть говорить откровенно в присутствии третьего лица.

Когда я вошел, он сидел на табурете посреди комнаты в той позе, которая у него означала крайнее умственное напряжение. Он немедленно задал вопрос, который, казалось, сильно его мучил:

– Так что же души?

Очевидно, мои предположения оправдались: подсознание продолжает работать даже у сумасшедших. Я решил выяснить все до конца:

– А что вы сами об этом думаете? – спросил я.

Он стал озираться по сторонам, будто ища вдохновения, и не сразу ответил.

– Мне не нужны души, – сказал он слабым, извиняющимся голосом. Какая-то мысль терзала его, и я решил использовать это, быть «жестоким во благо».

Поэтому я спросил:

– Вы любите живое, это именно то, что вам необходимо?

– Да! Но это пустяки, вам не следует волноваться.

– Однако, – сказал я, – как можно забрать жизнь, не забрав при этом и душу?

Вопрос озадачил его, а я поторопился развить свою мысль:

– Веселая жизнь начнется у вас, когда вы покинете клинику в сопровождении роящихся вокруг вас, щелкающих, жужжащих, мяукающих душ мух, пауков, птиц и кошек. Вы отняли у них жизнь, теперь вам придется иметь дело с их душами.

Это затронуло его воображение; он обхватил голову руками и крепко зажмурился, как маленький мальчик, которому намыливают голову. В этом было нечто патетическое, и потому тронуло меня. Я также понял, что передо мной всего лишь ребенок, хоть и со взрослым грубоватым лицом, заросшим, к тому же, седой щетиной. Было ясно, что в его сознании происходит какая-то работа, и, зная, как тяжело ему справляться с мыслями, которые не были его собственными, я решил пройти этот путь вместе с ним. Главное, восстановить между нами доверие, и я сказал довольно громко, чтобы услышали его зажатые руками уши:

– Может, вам нужен еще сахар, чтобы приманить побольше мух?

Он сразу очнулся и покачал головой. Со смехом он сказал:

– Совсем немного! Несчастные создания эти мухи, в конце концов.

После паузы он добавил:

– Но я совсем не хочу, чтобы их души жужжали вокруг меня!

– Или души пауков! – сказал я.

– К черту пауков! Какой прок от пауков? В них совсем нечего есть или... – он оборвал себя, будто вспомнив о каком-то запрете.

«Так, так, – подумал я. – Вот уже во второй раз он спотыкается о слово «пить»; что бы это значило?»

Ренфилд понял, что допустил оплошность, и заговорил торопливо, стараясь отвлечь мое внимание:

– Я не могу делать припасы: всякие там зайчики, мышки, крысы, цыплята в кладовке – я уже прошел через это. Все равно, что заставлять человека поддевать на вилку отдельные молекулы – пытаться отвлечь меня всякой мелочью, когда я вижу то, что находится прямо передо мной!

– Понимаю, – сказал я. – Вы хотите чего-нибудь побольше, во что можно вонзить зубы. Что бы вы сказали о слоне на завтрак?

– Какие глупости вы говорите! – Он совсем пришел в себя, и я решил усилить давление:

– Интересно, – сказал я задумчиво, – на что похожа душа слона?

Я добился нужного эффекта – он мгновенно растерял свою заносчивость и снова превратился в маленького ребенка.

– Мне не нужна душа слона и вообще никакая душа! – сказал он. На мгновение он впал в уныние. Вдруг он вскочил на ноги, глаза его зажглись бешенством.

– К черту вас с вашими душами! – закричал он. – Что вы надоедаете мне со своими душами! Неужели вы думаете, что мне мало своих забот и огорчений, чтобы думать еще и о душах думать!

Он был так возбужден и враждебен, что я испугался, не пришло ли ему в голову опять напасть на меня. Я дунул в свисток. В то же мгновение он успокоился и сказал примирительно:

– Простите, доктор, я забылся. Вам не нужно звать на помощь. Мой ум в смятении, и я бываю раздражительным. Если б вы только знали, с чем мне пришлось столкнуться, и какие заботы одолевают меня, вы простили бы и пожалели меня. Умоляю, не надевайте на меня смирительной рубашки. Я хочу думать, но я не могу думать, когда тело мое сковано. Я уверен, что вы меня поймете!

Очевидно, он вполне овладел собой; поэтому, когда явились служители, я отослал их обратно. Ренфилд проводил их глазами, а когда дверь закрылась, мягко сказал:

– Д-р Сьюард, вы были внимательны ко мне. Поверьте, я очень вам благодарен.

Я решил оставить его и на том покинул палату.

Есть что-то в состоянии этого человека, что надлежит как следует проанализировать. Попробую привести наблюдения в порядок. Итак: он остерегается употреблять слово «пить»; боится думать о душе; считает нормальным и впредь питаться «жизнями»; презирает «малые» формы жизни, хотя и боится, что их души будут преследовать его.

По логике вещей, все это указывает только на одно! Он уверен, что он может, питаясь живыми существами, обрести какую-то иную, более высокую форму жизни. И боится последствий – мысли о душе тяготят его. Значит, его цель – человеческая жизнь? Но откуда его уверенность? Бог мой! Здесь чувствуется влияние графа, и не известно, какие еще ужасы он замыслил.

Позднее. После обхода я пошел к Ван Хелсингу и рассказал ему о своих подозрениях. Он очень серьезно отнесся к моим словам и, подумав немного, попросил меня взять его с собой к Ренфилду. Когда мы вошли, то были поражены зрелищем: он снова рассыпал свой сахар; сонные осенние мухи, жужжа, влетали в комнату. Мы старались навести его на прежний разговор, но он не обращал на нас никакого внимания. Он продолжал петь, будто нас совсем нет в комнате. Он достал лист бумаги и смастерил записную книжку. Мы так и ушли ни с чем.

По-видимому, это действительно исключительный случай; надо будет сегодня тщательно следить за ним.

 

Письмо фирмы «Митчел, С-вья и Кенди» лорду Годалмингу

«1 октября.

Ваша светлость,

Мы счастливы в любое момент пойти навстречу вашим желаниям. Из этого письма ваша светлость узнает, согласно его пожеланиям, переданным нам м-ром Харкером, подробности о покупке и продаже дома № 347 на Пиккадилли. Продавцами были поверенные м-ра Арчибальда Винтер-Саффилд. Покупатель – знатный иностранец граф де Виль, который произвел покупку лично, заплатив всю сумму наличными деньгами. Вот все, что нам известно.

Остаемся покорными слугами вашей светлости
«МИТЧЕЛ, С-ВЬЯ И КЭНДИ»