ЗВУК КОПЫТ
Давно я знаю Хаммата Рахаева. И в то тихое утро, как и прежде, встретил он меня приветливо. Присев около надежно и аккуратно сложенного стога, он делал себе посох. Нож с красиво изогнутой рукояткой из турьего рога легко скользит по ветке. Просыпающееся солнце касается своими лучами его глубоких морщинок, еще сильной и прекрасной руки, так умело и легко делающей свое дело. - Я ведь уже три года, как наблюдаю за этой вещью на своем грушевом дереве... Он сделал отметки, поправил. - Да будет удачливым и этот посох! И будем мы свидетелями того, как станешь ты хозяином тысячи баранов. Хаммат лукаво улыбнулся. - Знал бы ты, как трудно пасти даже полсотни баранов, был бы осторожней, говоря старику о ста баранах. Только тот, кто выкармливает их, оберегает и сам не спит, когда они спят, знает, что и шерсть у баранов золотая, и какова цена его мяса. А я знаю это. Ведь уже шестьдесят лет хожу с палкой за стадом. Неожиданно Хаммат задремал. То ли теплые лучи убаюкали его, то ли ночь была нелегкой, и спал он мало. - Аллах, аллах, какой сладкий сон пригрезился, - вздрогнул он вскоре. - Так душа согрелась и помолодела, как будто вот сейчас я слушал Моттая, его песню. - А Моттай был певцом? - спросил я - Посмотрите на него, он не слышал о Моттае! Не слышал про такого певца! Никто не знает и сам певец не знает на земле он или на небе. Так говорили о певцах, подобных Моттаю. Как все сливалось хорошо - и мелодии, и слова! А душа того, кто слушал, расцветала, свежела совсем как во сне. - Говорят, не забываются дневные сны. Может, и ты вспомнишь те слова, те песни услышанные?-спросил я. - Кое-что забылось, но многие никогда не забывал, и они всегда со мной. Как этапалка, - сказал Хаммат. И услышал я песню, которую слышали и деревья, и древние горы Безенги от своих героев. Пели ее настоящие мужчины.
От восточного ветра Ты споткнулся, мой осторожный. Эхе-хе-хей, сивый мой! Два ока из синей воды. Не моргая, глядят. Эхе-хе-хей, сивый мой! Грудь твою белую, белую, как пена, Накрыл иней, инея белизна. Эхе-хе-хей, сивый мой! Нога передняя воду ледяную Ударом на две части рассекла. Эхе-хе-хей, сивый мой! Не удержал я тебя в беге. Тихим рожденный, конь мой. Эхе-хе-хей, сивый мой! Налету вдруг остановился. В горах рожденный конь с ветром в душе. Эхе-хе-хей, сивый мой! Из серебра сплетенное На спине твоей седло. Эхе-хе-хей, сивый мой! Как устал мой конь крылатый, Орлом летящий. Эхе-хе-хей, сивый мой! Дорогу в Гнездо Нартовн Проложит он, неустанный. Эхе-хе-хей, сивый мой! Разваренные кукурузные семечки Даю я ему в полдень. Эхе-хе-хей, сивый мой! Ой, быстроногий, нетерпеливый, Не прыгай в овраг. Эхе-хе-хей, сивый мой! Если и откусывал корень жешне, Не больше меня отдыхал. Эхе-хе-хей, сивый мой! Надеясь на тебя, мой надежный, Я вышел в дальнюю дорогу. Эхе-хе-хей, сивый мой! В день, когда я потерял друга сивого, Сложил я песню эту. - Хорошая песня стоит коня, - произнес я, глядя, как изменилась оструганная палка в руках старика. - А тот, кто знает ее, в памяти бережет честь села. «Певца слушали, певца слушались, хоть не было у него богатства», - говорили в народе. - Хотя я посох себе закончил делать, а песню дальше не вспомню. Куда-то она от меня ушла, и давно я не говорил ее, - загрустил Хаммат. - Ее же только на свадьбах и петь, а у молодых сейчас другие песни. Хотя я других не слышал. Попьют, поедят, и один шум. Шум разве веселье, разве отдых? А раньше... - вздохнул он глубоко. -Хаммат, а какая мелодия была у этой песни? -Как будто во сне приснилась - красивая, протяжная музыка. Неясно и прекрасно! А проснулся - и забыл. Наверно, это был не дневной сон, - так же грустно и тихо сказал пастух. -Но если то были песни Моттая, ты не мог их забыть! -Во имя Аллаха, посмотри на меня - ведь не помню! Памяти никакого следа. И такое, оказывается, бывает. И ведать не буду, а в один день вернется ко мне музыка Моттая, как же иначе, - утешая и себя, и меня, сказал он. Я не стал больше огорчать Хаммата, но знал, что в следующую встречу вновь заговорим о Моттае, и разговор наш будет уютнее. Он припомит и мелодию такой удивительной песни. Я верил в это. Пришел и такой день, но беседовал я уже не с ним. В 1976 году гостил я в Кошхатае у Шохая Закоева. Этот степенный, красивый мужчина порадовался уже тому, что я пришел в его дом и хочу побеседовать с ним. Он не стал узнавать, кто я, откуда пришел. Радушно усадив меня на стул, он опросил: - Какой рассказ для тебя интересен? Чем могу я быть полезным? Спрашивай. Такому гостю, как ты, я буду рад хоть чем-нибудь услужить. - Я прочитаю слови песни одной, а ты вспомни ее мелодию. Вдруг она знакома тебе? Название ее «Звук копыт», а поведал ее Хаммат Рахаев изХасаньи. Шохай внимательно выслушал и сразу горячо сказал: - Так это ведь песня «Сивый мой»! Я ее хорошо знаю. И тут же он спел ее. Сказал, что после каждых двух строчек надо повторить «Эхе-хей-хей, коратор!» А когда я записал ее по-новому, то увидел в ней 26 новых строчек! Воистину этот день был радостным для меня. Мы сидели допоздна, и я записал «Лишнего буйвола», «Заблудившегося тура» и другие новые и интересные рассказы. Не было предела моей радости. Какая песня без мелодии, припева? Не песня это. Щедрый день, который подарил мне мелодию «Сивого» во всей ее полноте клонился к закату. - ШохаЙ, а чем бы ты совсем меня успокоил, какое у тебя доказательство, что именно такой была мелодия, припев? - А какой еще она могла быть? Неверующий ты, еще в детстве сколько раз я слушал Кыдена Каркаева, слепого певца. Как он пел! Все замирали, и голос его прикасался к душе, услаждал и грел ее. Такое не забыть. А потом сколько раз у меня просили - спой «Сивого», и сколько я пел. Конечно, не так, как Кыден, так никто не умел. Ах, если бы сейчас, сегодня спеть эту песню, как надо, как пели ее раньше, какая для вас была бы радость! Ведь ее слушаешь и думать начинаешь. Об ушедшем, лучшем, забытом. Такая песня… Теперь мне хотелось бы привести отрывок, который записан со слов Шохая. Вот он:
Если бы в моих силах было тебя удержать, Неужели без души обнимал бы тебя? Эхе-хе-хей, сивый мой! Нестись я тебе не мешал, Аркан на шею твою не набрасывал. Эхе-хе-хей, сивый мой! Мышцы на ногах твоих Вдрагивают и волнуются, как струны. Эхе-хе-хей, сивый мой! Кто под небом такого видел коня? Четыре дня бежал он без устали. Эхе-хе-хей, сивый мой! В день своих восьмидесяти лет Я не хотел бы глаза открыть без тебя. Эхе-хе-хей, сивый мой! Крылья большого орла носил ты. Эхе-хе-хей, сивый мой! Он бежал, как на свадьбу свою, И не было пропасти, его испугавшей. Эхе-хе-хей, сивый мой! А теперь лежит холодный, мертвый, И клеймо в памяти осталось у меня. Эхе-хе-хей, сивый мой! - Шохай, а какой смысл ты видишь в этой песне, какая правда в ней скрыта? И как нам ее понимать? - спросил я. - Балкарец любил сильно лошадь. Даже не так. Он оберегал ее, гордился и тревожился о ней, как о душе своей. И как честь, как достоинство, ему было необходим конь. Седло и уздечки, шпоры и все прочее должны были быть серебряными, добротными. Вы не знаете, сколько разных предметов делали для коня, и они принадлежали ему. Это были не просто украшения, а еще и знаки. Полумесяц - знак всевышнего, кружок - для отвода недоброго глаза, и многое другое еще. Да, я расскажу, как сложилась песня «Сивый». Однажды охотник с конем, который был и любовью, и гордостью, и песней хозяина, усталые вернулись с охоты. Охотник лег отдыхать, но, услышав тихое ржание, попросил сына: - Посмотри, конь от беспокойства или просто так ржет. Сын быстро поднялся и вышел. В это время во двор въехал младший брат отца. Юноша помог ему спешиться, а коня привязал к стойлу. Устроив дядю на отдых, он вышел, чтобы дать корм лошади, снять с нее седло, уздечку, и вдруг увидел, что конь мертв. Какое это горе, какая боль тяжелая - увидеть любимого коня холодным, бездыханным! Плакал юноша, он был молод - он умел плакать, а отцу уже не было дано такое облегчение, как слезы. Тогда он со своим братом сложил эту песню, вложил в нее душу свою - вот она, живет, и будет жить! Еще я вспомнил слова, слушай:
Грудь твоя черная, как волна, взметалась. Эхе-хе-хей, сивый мой! Как снег, упавший в темную воду, Коротким и быстрым был век твой. Эхе-хе-хей, сивый мой! Как у мяты под луной, Был запах твой сильным и жарким. Эхе-хе-хей, сивый мой! Если бег твой был не таким, как я хотел, Грустил ты больше, чем я. Эхе-хе-хей, сивый мой! Уой, сивый мой, сивый, Не обгонял тебя никто никогда. Эхе-хе-хей, сивый мой, сивый... Это длинная песня, всю не помню. Конечно, время новое и песни новые, но зачем забывать старые? А ведь забываются песни предков, вот что грустно, - добавил он с печалью. - Шохай, ты упомянул корень «жешне» в песне. Что это такое? Никогда я не слышал про него. -Жешне рос в оврагах, у берегов речек и очень глубоко прятал свои корни. Его густой запах почему-то очень волновал осликов, и они крутились возле него. Говорили, что этот корень лечит и бережет потомство. Вкусный такой корень, прохладный, всегда желтый, давно я не встречал его, - сказал хозяин, снимая овечью папаху. В этот вечер я выслушал еще один его рассказ, и запомнился он мне. - Шли однажды по дороге два неразлучных друга. Издалека шли. И спешились, чтобы дать отдохнуть коням. Расстелили под огромным грушевым деревом бурки и решили, что не мешает им немного поспать. Но вскоре на дерево прилетела одна ворона, а следом и большая стая. Они кричали о чем-то, шумно развлекали друг друга. - Как ты думаешь, на каком языке они говорят? - спросил один путник другого. - А на каком языке могут говорит вороны? Думаю, что для них легче всего наш язык. Главная буква у них «къ», и у нас она главная, - ответил второй. Так, переговариваясь, лежали они, когда к ним подъехал всадник. Они поздоровались, узнали кто, из какого ущелья. Третий путник тоже обратил внимание на множество ворон и удивился; - Как они далеко от нашего аула, а каркают прямо как наши вороны! Вскоре подъехал к дереву четвертый всадник. Обменялись приветствиями, представились друг другу, и один из друзей спросил: - Гость, да будет дорога, тебя ожидающая, легка как пух. Скажи, как тебе кажется, к какому языку больше подходит этот вороний язык? - К языку моего аула, конечно. Скажешь им: «Ишш!» - отлетают, а если мягко произнесешь: «Кагк», - подлетят обратно. Если мне не верите, спросите у знаменитого охотника Учу из наших мест. Собеседники еще не успели что-либо ответить, как к грушевому дереву подошел сам охотник Учу. Обрадовался ему четвертый путник: - Говорят, кого вспомнишь, того голова от порога выглянет. Вот сам Учу. У него и спросите. Узнав, о чем разговор, Учу рассмеялся. - О каком пустяке вы говорите! Да разве трудно узнать язык ворон? Эх вы, джигиты. Подумайте лучше, какой язык у ласточек. Вот это загадка. Их язык самый настоящий. С этими словами он вытащил из-за пазухи свирель и стал играть. Полилась мелодия. Казалось, что она льет с высокого, далекого неба, и все вокруг закружилось под свежим, сильным ветром. Мгновенно налетели ласточки. Их было много, они легко вытеснили ворон и заполнили дерево. Из скалы Казанов послышались голоса зверей. Учу извлекал из своей свирели все звуки леса, жизни и смерти, и, подчиняясь этой мелодии, шли к ней, покорные и благодарные туры, буйволы, медведи. Замерли путники. Все вокруг преобразилось, засверкало. Учу, наигрывая высокую, многоликую ноту, перешел на тихую, медленную и внезапно смолк. Запели ласточки, буйволы забормотали, все живое как бы умоляло, чтобы продолжалась музыка. Но, поняв, что больше они ничего не услышат, печально и тихо, как заснувшая вода, стали расходиться звери. - Когда мой отец Атарал, - заговорил Учу, - в молодые годы играл на этой свирели, дикие козы из дальних гор, летя через долгие пропасти, приходили послушать его музыку. И тогда в награду за их бесстрашие он подкармливал старых коз, лечил больных. Сильных, молодых отгонял обратно в высь, а слабых, бессильных оставлял в низовье. Да, отец как-то говорил о воронах, что им знаком язык каждого села. Они же такие – быстро привыкают, сильно не любят, мало знают. Как назвали, на то и откликаются. Так сказал Учу. А путники еще пребывали во власти его музыки. И казалось им, что в этом мире господствуют только сказка и песня, все слова человеческие солнечны и мудры, сильные звери оберегают бессильных - во всем только свет. И проговорил один из путников: - Вот моя свирель. Пусть теперь она с тобой будет. Ее мой отец Айтек принес издалека. Играю я плохо, но всегда ее ношу с собой. И ты носи, играй на ней. Без музыки душа человека тусклая и бедная. «Если встретишь того, кто лучше тебя играет, ему отдай», - завещал мне отец. Услышав сегодня твою музыку, увидев пальцы твои, я понял, что завещание отца я выполню. Какие мастера, волшебники ходят по нашей земле, какие чудеса творят они с душой человеческой! Возьми эту свирель. Знаю, что с ней ты разбудишь и мертвых, знаю, что будущие люди запомнят ее, нарты проснутся, тысячное войско благодаря ей в героев превратится. И да исполнит мои слова Тейри! А свирель тебе будет служить, давно она тебя ищет. Учу осторожно взял в руки свирель и долго, бережно разглядывал ее. Заглянул в дырочки, приложил к губам. - Сын Айтека, поверь мне, я постараюсь выполнить завещание твоего отца. Свирель эту все будут знать как свирель Айтека. Умирать буду, передам другому музыканту, сохраню его доброе имя. И оно будет жить, будет светиться. А сейчас я попробую сыграть на ней. Учу стал перебирать пальцами по шести кружочкам, и вновь взметнулась ввысь, зазвенела музыка, и старое грушевое дерево помолодело, зашептало листочками, оживилось эхом. Долго играл Учу, с наслаждением. А после сказал: - Имя того, кому принадлежала эта свирель, кто оставил ее людям, бессмертно. И имя Айтек будет светиться, будет волновать нас, как лунный свет. Друзья мои - мы на одной земле сидели, ели хлеб, соль. Разный у нас путь, но он под одним небом лежит - значит, мы друзья. Раньше был обычай - оставлять другим лучшее, что есть у тебя. Он есть и сейчас, будет всегда, надо верить. А самое лучшее - это наш язык, наша память и наша совесть. Никогда не задавайтесь вопросом, друзья мои, о языке ворон. Это же скучно! Они на чьем поле долго засиделись, хорошо знают его язык, ему подкаркивают. Особенно если это поле глубоко вспахано. Учу попрощался и поскакал дальше. - Оказывается, нет ничего в мире прекраснее песни, музыки. Если и скалы рухнут, и иссякнут реки, жизнь все равно будет жизнью, пока есть в руках человеческих одна такая свирель. Вот что я понял сегодня, - сказал сын Айтека и тоже продолжил свой путь. ...Было время прощаться и нам. Шохай протянул мне два огромных яблока и проводил меня. Никогда не забыть человека, с которым связала тебя песня, связала одна страсть и любовь к уходящему, любовь к словам народа. И навсегда я запомню двух мужчин, Хаммата и Шохая, поведавших мне о Сивом. Они умели слушать песню, умели о ней рассказать, спеть ее.
|
