Клир-Айленд 1 страница

 

 

* * *

 

Задыхаясь от брызг, окативших лицо, открываю глаза. Солнце выныривает из океана. Смотрю на Билли – он в рубке еле сдерживает смех. Я шепчу одними губами «дерьмо», и он прыскает. «Святой Фахтна», одолев встречное течение между отмелью Иллаунброк и рифом Кларригмор, огибает западный мыс острова Шеркин, и вот уже виден конец моего пути длиной в двенадцать тысяч миль, который проделали мы с черной тетрадью. В поле зрения появляется Клир-Айленд. Капли высохли, и мое лицо покрылось соленой коркой. Вот он, дом.

Маяк нацеливает единственный палец в небо Атлантики. Слежу за бликами света на волнах. Там, где подводные рифы опускаются глубоко, вода приобретает синий оттенок. Россыпь скал за Карриглуром. Луга в низинах, пастбища на холмах. Мыс, на носу которого приютился жалкий порт. Кладбище – самое ухоженное место на острове. Несколько миль петляющих дорог. Родник Святого Киарана. Мой остров стар как мир.

Немая дочь Билли слегка толкает меня и протягивает отцовский бинокль.

– Спасибо, Мэри.

Берег сразу приблизился. Вижу своих крестных: Мейси и Брендан Миклдин хлопочут на веранде «Лесовика». Мне вспоминаются заводные фигурки на городских часах в Цюрихе, напротив моей лаборатории.

Видна и овощная лавка Старика О'Фаррела у подножия замка Бейли-Иэрах, она же по совместительству почта и клуб для обмена сплетнями. Разрази меня бог – это же Берти Кроу на своем допотопном мотоцикле с коляской скрылся за холмом Кнокан ан Ховтиг! Берти, похоже, никогда не расстанется с этой рухлядью.

Скажи, Мо, что за нить связывает клочок земли и человеческое сердце?

У самой кромки воды густо разрослись клены, среди них спрятался полуразрушенный дом, в котором я родилась. Крыша, наверное, совсем обвалилась.

А швейцарцы с крепкими челюстями разъезжают по своим вылизанным городам на спортивных немецких автомобилях последней модели. А в Коулуне возле дома Хью худые ребятишки сбиваются в стайки и ночуют прямо на улице. У меня было счастливое детство: я ни минуты не сидела на месте, носилась по острову, выведывая его тайны. С рождением человек получает свой набор карт из колоды, и место, где это произошло, не менее важно, чем количество козырей на руках.

– Ты привезла нам погоду, Мо! – Билли старается перекричать шум мотора. – Все утро дождь лил как из ведра. Скучала?

Я киваю, не в силах отвести глаз от берега. Как я скучала без этих восьми квадратных миль суши! В аккуратном Цюрихе, денежной Женеве, безалаберном Гонконге, безжалостном Пекине, проклятом Лондоне стоило мне закрыть глаза – и я могла представить эту землю во всех подробностях, как тело Джона. Ветер сегодня дует с юга. Бакланы плавно покачиваются на воздушных потоках над бухтой, ныряют и исчезают под водой. Внезапно у меня возникает желание скорчить гримасу, дико захохотать и заорать во всю глотку, чтоб услышали и в Балтиморе, и в горах, и в Корке: «Ну что, съели? Я улизнула от вас! Добралась до дома. Теперь попробуйте суньтесь!»

Солнце прячется за облаком, похожим на остров. Становится прохладней. Кожа гусиная – вся в пупырышках.

Только сперва дайте мне немного побыть с Джоном и Лайамом.

Лодка тормозит, мотор негромко отфыркивается. Билли заводит «Святого Фахтну» в порт.

 

В тот вечер, когда США нанесли свой «упреждающий удар», у меня были гости. Алан прилетел из Парижа, а Хью, приятель Джона, из Гонконга. Пришла Даниелла, самая способная из моих аспирантов этого года, она стажировалась в «Лайтбоксе». Мы экспромтом устроили ужин в моем шале. Даниелла на минуту включила спутниковый новостной канал – хотела просто узнать прогноз погоды, – а в результате мы шесть часов подряд не отрывались от телевизора, без всякого аппетита тыкая вилками в остывший ужин. По телевизору показывали ночные кадры пылающего города в районе Персидского залива.

Молоденький пилот говорил репортеру Си-эн-эн, который был, похоже, в парике:

– Да, сэр, город вспыхнул весь, целиком! Такого фейерверка я даже на День независимости не видал!

– Говорят, ракетные удары наносят с хирургической точностью, потому что для наведения ракет «Гомер» используется новая технология под названием «Красп».

– Да, «Гомером» можно накрыть хоть шахту лифта! Ребята сидят себе в штабе, перед ними на компьютере схема здания, а ты сидишь себе в самолете и только выпускаешь ракеты, компьютер думает за тебя. Красота! Знай выпускай малюток на свободу! И точненько в шахту лифта!

Алан пролил вино на стол.

– Суки! Скоро они расскажут нам, как умные ракеты ходят за хлебом и выгуливают собачек!

Сидя в вашингтонской студии, разглагольствовал генерал – вся грудь в орденах.

– Для нас, для американцев, свобода – неотъемлемое право каждого человека. Технология ракет «Гомер» означает революционный переворот в методах ведения войны. Она позволяет нам достать изверга-диктатора, где бы он ни прятался, и хорошенько проучить его, с минимальным ущербом для мирного населения, страдающего под его игом.

Джон позвонил с Клир-Айленда.

– Это не новости, это какой-то спортивный обзор! Про современную высокотехнологичную войну сняли столько фильмов, что сама война воспринимается как фильм. С большой примесью рекламной кампании. Кто слышал про ракеты «Гомер» всего два дня назад?

Тошнотворное чувство овладело мной. Я закусила костяшки пальцев.

– Да, Джон… Я слышала.

– Мо, родная! Ты в порядке?

– Не совсем, Джон. Я перезвоню.

Би-би-си показывает улицы, охваченные огнем, запруженные машинами «скорой помощи». По экрану ползет строка «Подвергнуто цензуре вооруженных сил противника». Репортер-ирландец держит микрофон перед арабской женщиной, лицо которой блестит то ли от пота, то ли от крови, то ли от того и другого.

– Ответьте мне! – кричит она, – Скажите, зачем сбрасывать бомбы на завод детского питания? Скажите, чем вашим генералам помешало детское питание? Ответьте!

Обрыв пленки.

На экране снова телевизионная студия, заполненная аналитиками и экспертами.

Даниелла заснула. Я укрыла ее одеялом и подложила полено в камин.

– Нанести упреждающий удар означает, по-видимому, успеть до объявления войны поставить где надо камеры, – заметил Хью.

Я чувствовала смертельную усталость. Отойдя к окну и отодвинув занавеску, смотрела на горы, на Млечный Путь, а из темного стекла на меня смотрело осунувшееся лицо средних лет женщины. Ученого. Как же ты выдерживаешь напряжение, Мо. Это уже за пределом упругости. Мать в твоем возрасте была уже вдовой. На сколько тебя еще хватит? Растянешься еще немного или порвешься? Оконное стекло холодило кончик носа.

Ты слышишь водопад, там, через поле, у подножия горы?

За три тысячи миль от тебя вооруженные силы свободы и демократии используют плоды труда лучших ученых умов, чтобы уничтожать Лайамов и Даниелл прямо в их домах. На экране все новые и новые пожары. Поздравляю, Мо. Вот итог твоей жизни.

– Господи, мы превратили мир в сумасшедший зверинец.

Алан услышал мои слова, но не понял.

– Ни в одном зверинце не истребляют его обитателей.

От моего дыхания окно затуманилось.

– Они вырвались из клеток, они не владеют собой.

 

Билли высаживает меня на причал, торжественно напевая туш. На суше меня покачивает. Кости скрипят – кажется, я даже слышу скрип. Ничего не изменилось с того дня, когда я покидала остров. Ряды рыбацких лодок: «Золотая дюна» Майо Дэвита, «Пречистая Абигайль» Скотта, свежевыкрашенная в сине-желтые цвета, обросшая ракушками «Гордость южан» Реда Килдара, больше прежнего требующая ремонта. Рулоны веревок, сети, груды бочонков и ящиков. Тощие кошки промышляют тем, что плохо лежит. Все лежит как попало. Все лежит, где упало. Ноздрями глубоко втягиваю воздух. В нем смешались запах подгнившей рыбы, кисло-сладкий букет овечьего навоза, дизельные выхлопы лодочных моторов.

– Мо! – окликает отец Уолли.

На своем мотоцикле он возвышается над прилавками с устрицами. Бернадетта Шихай расставляет там корзины с омарами, на ней мини-юбка и болотные сапоги. Отец Уолли машет мне, широко улыбается.

– Мо! Ты вовремя! Привезла нам погоду! А то с утра лило, как из ведра.

– Отец Уолли! Отлично выглядите, само здоровье!

Как здорово все-таки говорить на гэльском!

– После восьмидесяти перестаешь стареть. Это теряет всякий смысл. А что с твоим глазом, девочка?

– Врезалась в такси. В Лондоне.

– И как съездила?

– Наверное, такси можно было поймать и более простым способом! Даже в Англии.

Мы смеемся. Я смотрю в его голубые глаза, которым восемьдесят четыре года. Какой удивительный человеческий орган – глаза! Глаза отца Уолли, сколько они повидали на своем веку…

Приступ паники. Сигнал тревоги.

А что, если Техасец прибыл на остров? И подкупил местных жителей. Денег у него больше, чем у семнадцати графств, вместе взятых!

Успокойся, Мо! Отец Уолли крестил твою мать. За столом в его гостиной они с Джоном столько лет разыгрывают шахматные баталии, которые свидетельствуют об их нерушимой дружбе. Если ты начинаешь подозревать жителей Клир-Айленда – значит, Техасец уже победил.

– А съездила вообще-то не очень, честно скажу вам, отец Уолли. Привет, Бернадетта!

Местная королева красоты подходит поближе.

– Здравствуй, Мо! Издалека?

– Да, даже дальше.

– Жаль, что опоздала на большую летнюю ярмарку. Столько народу понаехало – из Баллидехоба, из Скалла, даже из Балтимора приезжали. А один орнитолог из Норвегии по имени Ханс влюбился в меня. Пишет мне каждую неделю.

– Он прислал всего два письма, – успевает уточнить вылезшая из-за дырявой бельевой корзины маленькая сестра Бернадетты, прежде чем ее, несмотря на визг, препровождают обратно под прилавок.

– О! Знатная была ярмарка! – говорит отец Уолли. – А уж погода выдалась просто чудо, особенно для фастнетской гонки^[72]. Правда, пришлось вызывать спасательный катер из Балтимора. Катамаран перевернулся. Может, будешь здесь к гонкам на следующий год?

– Надеюсь. Очень надеюсь.

– А Лайам приедет на выходные, Мо? – спрашивает Бернадетта.

Бернадетта слишком безыскусна, чтобы убедительно разыграть равнодушие. Она наматывает прядку волос на свой пальчик и не поднимает глаз.

– Лучше бы не приезжал. Неразумно прерывать занятия посреди осеннего семестра.

Отец Уолли как-то странно смотрит на меня. Или мой ответ прозвучал странно?

– Ну, довольно, не будем задерживать тебя, Мо. Ступай домой, твой муж заждался.

– А он дома?

– Час назад был дома, когда я заходил вызволить свою королевскую ладью из его двойного охвата.

– Побежала. До свидания, отец Уолли, до свидания, Бернадетта!

 

– Наука – как азартная игра, – частенько говаривал доктор Хаммер, мой университетский преподаватель. – На кону – тайны природы. Ошибки сбивают нас с толку, как шулеры. А мы, ученые, – в роли наивных простаков.

Великий датчанин Нильс Бор, гений квантовой физики, любил говорить: «Неверно полагать, что задача физики – объяснение того, как устроена природа^[73]. Физика занимается только описанием того, как она устроена».

Оболганная, несложившаяся история моей родины – это результат изучения не подлинных событий, а сочинений других историков. Историки преследуют свои собственные цели, как и физики.

Воспоминания – потомки настоящего, которые рядятся в костюмы предков.

 

Кабинет Хайнца Формаджо сквозь стеклянный потолок заливало солнце. Вид из окна напоминал оперную декорацию. Горы, окаймляющие Женевское озеро, были задрапированы лиловым и серебристым. На берегу озера, возле какого-то нелепого сооружения с медным флюгером на крыше садовник-гном подстригал газон из зеленого сукна. Меркурий в крылатом шлеме рвался покинуть свой мраморный пьедестал.

Хайнц представил мне Техасца: «Это мистер Штольц». Тень его шляпы накрыла половину дивана. Он снял темные очки и изучающе рассматривал меня прищуренными глазами.

– Уйти из проекта сейчас – значит оставить его в критический момент, – убеждал меня Хайнц, – Вы – ключевая фигура в нашей главной команде, Мо. Это же не подработка по субботам, которую можно бросить в любой момент, потому что муха укусила.

– Я имею право на увольнение. Вчера я подала заявление. Прочтите мое письмо еще раз.

Хайнц – само добродушие:

– Мо! Я понимаю, что человек выдающегося ума подвержен метаниям и сомнениям. Такова его особенность. И меня порой одолевали сомнения. Я уверен, что и господина Штольца.

Хайнц оглянулся на Техасца, но тот, не разжимая губ, молча смотрел на меня.

– Сомнения пройдут, Мо, поверьте. Я вас умоляю подождать месяц-другой и не принимать радикального решения.

– Я уже приняла его, Хайнц.

Хайнц – изумление:

– Но куда вы поедете, Мо? А как же Лайам, мы ведь платим ему стипендию! Есть тысяча причин тщательно взвесить все за и против.

– Все взвешено. Мой сын сможет продолжить образование и без ваших денег.

Хайнц – шантажист-моралист:

– Вас переманивают, Мо, не так ли? Мы все получаем интересные предложения, когда работа близится к завершению. Почему вы позволяете себе поступать так эгоистично? К кому вы уходите?

– Я собираюсь выращивать репу в графстве Корк.

– Шутками не отделаетесь. «Лайтбокс» имеет право знать. Оборудование Европейского совета по ядерным исследованиям в апреле поступает в наше полное распоряжение. Данные из лаборатории в Сарагосе будут готовы через неделю. Перед исследованиями по квантовому распознаванию открываются новые перспективы. Почему же вы решили уволиться?

– Все объяснения в письме, – со вздохом ответила я.

– Неужели вы всерьез думали, что «Лайтбокс» занимается квантовым распознаванием забавы ради?

– Нет, не думала. Но я полагала, что «Лайтбокс» занимается квантовым распознаванием по заказу космического агентства. Так нам было сказано. И вдруг начинается война, и я узнаю: мой скромный вклад в общечеловеческую копилку знаний используется для того, чтобы убивать ракетами «воздух–земля» ту часть человечества, у которой недостаточно белая кожа.

– К чему этот мелодраматический пафос! Граница между мирными и военными приложениями аэрокосмических технологий очень условна. Посмотрите правде в лицо, Мо. Так уж устроен мир.

– Если кого-то провели на мякине и он жрал эту мякину четыре года, а потом разобрался, что к чему, он отказывается жрать дальше. Посмотрите правде в лицо, Хайнц. Так уж устроен мир.

Техасец шевельнулся, и диван скрипнул под его тяжестью.

– Мистер Формаджо! Мне ясно, что доктор Мантервари любит точность, – Он вальяжно растягивал слова, как человек, которого никогда не прерывают. – Я тоже уважаю точность. Как большой друг квантового распознавания, или, фамильярно выражаясь, «Краспа», я хотел бы нарисовать перед ней более точную картину. Вы позволите нам с леди потолковать с глазу на глаз?

Риторический вопрос.

 

Худое лицо в окне лавки Старика О'Фарелла при моем приближении исчезает в сумраке комнаты. У лавки нет официальных часов работы, как нет и официального перерыва, но жена Старика ни за что не выйдет, если нет дома самого Старика О'Фарелла или Старины О'Фарелла, их сына. Даже когда я была маленькая, она подозрительно относилась к большей части населения Британии и прочих земель тоже: сомнителен был уже сам факт существования прочих земель. В существование Балтимора она еще могла поверить. Но за Балтимором начинались земли столь же призрачные, как радиоволны.

Так что в отсутствие Старика О'Фарелла и Старины О'Фарелла покупателю полагается, зайдя в магазин, обслужить себя самому и оставить деньги в коробке из-под обуви. У забора, огораживающего луг О'Дрисколла, останавливаюсь перевести дух. Готова поклясться, что с каждым моим приездом подъем становится круче и круче. Внизу у подножия холма две старухи в черных плащах, как две вороны, вышагивают туда-сюда вдоль берега, по той полоске, где трава уже не растет. Они одновременно поднимают головы и машут мне. Мойа и Ройшин Турнакеди! Я помахала в ответ. Когда-то мы считали их ведьмами, которые вызывают ураганы. У них на чердаке жили совы, да и теперь, наверное, живут.

Приехать на остров – поступок неразумный и опасный. Скоро они появятся здесь. Это просто чудо, что мне до сих пор удавалось уйти от них. Да еще спасибо замечательной изолированности компьютерной системы «Эр Лингус».

Приехать опасно, а не приехать невозможно.

Солнце пригревает, камень покрыт толстым слоем мха, папоротники слегка покачиваются.

На острове только три мотоцикла, поэтому островитяне узнают каждый по звуку двигателя. Подкатил Ред Килдар на мотоцикле с коляской и задрал защитные очки на макушку.

– Тебя выгнали с работы, Мо? Судя по синяку под глазом, ты серьезно занялась спортом?

– Ред! Ты просто чародей-расстрига. Да, из сборной страны по крикету меня вот-вот попросят.

Ред Килдар, как и Джон, из новых островитян. Его занесло сюда ветром шестидесятых, он пытался основать колонию свободных людей, последователей философии Тимоти Лири^[74]. Из этой затеи ничего не вышло, и Ред остался один, если не считать свиней и коз да нескольких скандальных историй. На ферме «Игаган» он ежедневно доит Фейнман для Джона, а также делает козий сыр и работает в саду. По словам Джона, Ред и до сей поры выращивает лучшую марихуану за пределами Кубы. По-ирландски он сейчас говорит уже лучше меня.

– Я вспоминал тебя на днях, Мо.

– Правда?

– Да… Понимаешь, прямо мне под ноги шлепнулась дохлая летучая мышь.

– Рада, что в мое отсутствие меня не забывают.

Ред снова опускает очки.

– Мне пора. Нужно застать этого лузера, потолковать с ним насчет Дайви О'Бруадара^[75]. Доброго тебе пути.

Он нажимает на гудок своего старенького «нортона», разбудив поросенка, который дремал на дне коляски. Тот с перепугу вскакивает на сиденье и снова шлепается на дно, когда мотоцикл дает газ.

 

Свою ярость Хайнц Формаджо выразил только тем, что, выходя, громко хлопнул дверью.

Мы с Техасцем смотрели друг на друга с противоположных концов кабинета. Гном по-прежнему трудился на лужайке. У меня с языка чуть не сорвалось: «Ну, валяй», – но срывается у меня все-таки гораздо реже, чем не срывается.

– Вы, должно быть, очень важная персона, если можете выставить Хайнца из его собственного кабинета, – сказала я.

– Я просто испугался, что наш добрый директор начнет метать громы и молнии.

– Ну, громы Хайнца не страшнее порки пучком салата.

Он протянул руку к карману рубашки:

– Не возражаете, если я закурю, доктор Мантервари?

– В «Лайтбоксе» курение запрещено.

Он закурил, вытряхнул содержимое баночки с кнопками, скрепками и прочей дребеденью в фирменную папку «Лайтбокс» и стал использовать баночку в качестве пепельницы.

– Однажды я услышал шутку в мой адрес: вместо листов бумажных – входящих да исходящих, – у него одни табачные, чадящие.

– Позвольте не поверить вам.

Он улыбнулся, словно говоря: верю я или нет, не имеет особого значения.

– Доктор Мантервари, я из Техаса. Вы знаете, что до вступления в союз Техас был независимой республикой?

– Да, знаю.

– Нам, техасцам, есть чем гордиться. Например, мы гордимся тем, что всегда говорим начистоту. Давайте попробуем поговорить начистоту. Пентагон требует завершить работы по квантовому распознаванию.

– Раз требует – завершайте.

– Это может сделать только исследовательская группа «Лайтбокса». И мы оба знаем почему. Потому что в этой группе работает Мо Мантервари.

– Со вчерашнего дня Мо Мантервари нигде не работает.

Он выдохнул колечко дыма и проследил за ним.

– Ах, если б все было так просто…

– Все именно так и есть.

– Король может отречься от престола, полицейский – сдать свой значок, директор может хлопать хоть всеми дверьми сразу и бушевать сколько влезет. Никто и бровью не поведет. Но вы, доктор, вы никогда не сможете покинуть игровое поле. Это факт. Нужно смириться с ним.

– И это, по-вашему, разговор начистоту? Я вообще ничего не поняла из ваших слов.

– Тогда я сформулирую иначе. «Лайтбокс» – уникальный исследовательский институт, аналогов которому в мире нет. В России, Индонезии, Южной Африке, Израиле, Китае охотники за головами готовы пойти на все, лишь бы заполучить такого специалиста, как вы. Еще есть коалиция арабских стран, которые не слишком нас любят. Три независимые группы военных экспертов очень интересуются квантовым распознаванием, одна из них – родственная нашей британская организация. Короче, на улице становится тесно и неспокойно. Пентагон просит вас продолжить работу, наши менее демократичные конкуренты будут принуждать. Где бы вы ни спрятались, вас найдут, потому что в ваших услугах нуждаются. Вас заставят работать, хотите вы этого или нет. Я выразился достаточно ясно? Теперь вы все поняли, доктор Мантервари?

– А каким же это образом могут меня принудить?

– Очень просто. Похитят вашего ребенка и будут держать в бетонном бункере, пока вы не завершите работу.

– Не смешно, причем совсем.

Он поставил ноутбук себе на колени и, щелкнув, открыл его.

– Вот именно. У меня для вас есть интересный материал. Фотографии и описание методов, которыми пользуются охотники за головами. Достоверность информации можете проверить по своим каналам – вашим друзьям из Международной амнистии в Дублине наверняка знакомы эти имена. Просмотрите в свободную минуту, только не перед обедом. – Он протянул мне диск, – И вот еще. Держите! – Он бросил мне на колени маленький черный цилиндр, похожий на футляр для фотопленки.

Я посмотрела на него, но в руки не взяла.

– Что это такое?

– Очень полезная штучка. Запрограммирована на отпечаток вашего большого пальца. Если нажмете кнопку, в течение четырех минут один из наших людей будет у вас.

– Почему я должна верить этому бреду? И почему свет клином сошелся именно на мне?

– Новый мировой порядок стар как мир. Военное противостояние возвращается – впрочем, оно и не прекращалось, – и ученые вроде вас должны выиграть войну для генералов вроде меня. Потому что для «Краспа», если его дополнить искусственным интеллектом и спутниковыми технологиями, как вы и предлагаете в пяти своих последних статьях, нынешнее ядерное оружие будет не страшнее теннисных мячиков.

– А откуда эти невидимые охотники за головами знают о моих исследованиях в «Лайтбоксе»?

– Оттуда же, откуда и мы. Старый добрый промышленный шпионаж.

– Ерунда, никто не собирается меня похищать. Посмотрите на меня, кому я нужна. Я уже немолода. Только Эйнштейн, Дирак и Фейнман сделали что-то значительное после сорока.

Техасец потушил сигарету и ссыпал скрепки обратно в баночку.

– Сколько людей заискивают перед вами, доктор! И я бы охотно присоединился к ним, знай, что это поможет делу. А теперь слушайте меня внимательно. Я ни хрена не смыслю в этой вашей матричной механике, квантовой хромодинамике и в том, как вы ничто превращаете в нечто с помощью энергии, полученной из ниоткуда. Но одно я прекрасно понимаю: из всех людей на Земле не более десяти способны сделать квантовое распознавание реальностью. Шестеро из них работают у нас в Техасе, в Сарагосе. Я предлагаю вам работать там же. В любом случае осенью мы собирались перебросить проект «Красп» из «Лайтбокса» в Сарагосу с соответствующим увеличением вашего вознаграждения. Ваше заявление об увольнении побуждает нас несколько ускорить события.

– Почему я должна работать на вас? Ваш президент – мошенник и тупица.

– Чтобы понять это, не надо быть семи пядей во лбу. Скажите, а кому из мошенников и тупиц при ядерной кнопке предпочли бы вы доверить «Красп»?

– «Красп» в качестве военного приложения? Никому.

– Поедемте в Техас, доктор Мантервари. Из всех организаций, которые заинтересованы в вас, только мы обеспечим, чтобы ваша совесть была чиста, а права вашего сына Лайама и Джона Каллина соблюдены. Вы видите во мне врага, доктор. Напрасно, но я это переживу. В моем мире «друг» и «враг» – понятия временные. В ваших интересах – понять, что я на вашей стороне. Пока не поздно.

Я посмотрела на Меркурия.

– Мне он всегда был по душе, – сказал Техасец, перехватив мой взгляд. – Смекалистый ублюдок.

 

Вывеска над пабом «Лесовик» со скрипом покачивается. Мейси прислонилась к каменной стене и смотрит в подзорную трубу на море. Ее седые волосы совсем побелели. Брендан возится на огороде за домом.

– Добрый день, Мейси!

Она переводит трубу на меня и широко открывает рот.

– Ущипните меня, я сплю! Никак Мо Мантервари к нам явилась! Вот чью шляпенцию я заприметила еще на «Фахтне»! А я уж подумала, это та ученая по птицам приехала, изучать гусей Тевикера. Что с глазом?

– Бешеный электрон отскочил во время эксперимента прямо в глаз.

– Да, вечно ты на что-нибудь натыкалась, еще крошкой. Брендан! Иди посмотри, кто приехал! Жаль, что ты не поспела на летнюю ярмарку!

Приковылял из-за дома Брендан.

– Мо! Ты привезла погоду! А Джон вчера выхлебал столько «гиннеса», но ни словечком не обмолвился, что ты приезжаешь! Матушки мои! А глаз-то, глаз! Нужно приложить сырого мяса.

– Я без предупреждения. Розы у вас – просто чудо! А жимолость! Конец октября, а как разрослась! В чем ваш секрет?

– В навозе. Отличный свежий навоз, от коровы Берти Кроу. И еще, конечно, пчелы. Заведи пасеку, Мо, когда вернешься насовсем. Будешь заботиться о пчелах – и они позаботятся о тебе. А какие нынче бобы уродились, загляденье! Правда же, Брендан?

– Да, бобы хороши, ничего не скажешь.

Брендан внимательно изучает свою кизиловую трубку, которую курит уже полвека.

– Проведала свою матушку в Скибберине, Мо?

– Да.

– И как она?

– Чувствует себя неплохо, но рассудок совсем ослаб. По крайней мере, там она не сможет причинить себе вреда.

– И то правда, Мо.

Мейси, выждав подобающую паузу, продолжает:

– Ты сильно похудела, Мо. У себя в Швейцарии, небось, одни сырки да шоколадки перехватываешь на ходу?

– Просто я много времени провела в дороге, Мейси. Вот и спала с лица.

– Ездила с лекциями, да? – интересуется Брендан, и его глаза светятся гордостью.

– Вроде того.

– Если бы твой отец был жив! – вздыхает Брендан.

Мейси не удовлетворена моими уклончивыми ответами.

– Знаешь, нечего стоять под дверьми, – решительно заявляет она. – Пошли в дом, расскажешь, чего повидала на белом свете.

Брендан всплескивает старыми морщинистыми руками.

– Мейси Миклдин, а, Мейси Миклдин! Дай нашей крестнице дух перевести с дороги, а потом уж накачивай ее вискарем. Мо, наверное, мечтает добраться наконец до дома. Белый свет обождет пару-тройку часиков.

– Ну, тогда приходи попозже, Мо! Когда захочешь, приходи. Кстати, парнишка Дрисколлов вернулся со своим аккордеоном. Отец Уолли устраивает «продленку».

«Продленка» в «Лесовике». Узнаю родные края.

– А разве, Мейси, «продленка» начнется не поздно вечером, когда вы, как положено, кончите работу и запрете дверь?

– Ты это брось рассуждать по логичности, Мо. Ты на острове, у нас тут только овцы, да рыба, да ветер. Так что уж оставь свои научности для Балтимора. А если Джон заглянет с губной гармошкой, я, так и быть, открою последнюю бутылку «Килмагуна». Доброго тебе пути.

 

– Моулин Мантервари! Тебе восемь лет от роду, а ты грешница, каких мало, и черти в аду будут хлестать тебя крапивой по попе, пока вся она не покроется волдырями, и ты расчешешь ее до крови! Ты этого хочешь, да?

В моей памяти мисс Торп возникала неким подобием клещевой перхоти под электронным микроскопом. Что-то сверкающее, шипастое, многоглазое. Почему учительницы начальных классов сплошь либо ангелы, как у Бронте, либо ведьмы, как у Диккенса? Неужели они так самоотверженно учат детей различать добро и зло, что сами превращаются в олицетворение того или другого?

– Между прочим, я задала вопрос. Не слышу ответа! Ты хочешь гореть в аду, как все лгуны?

– Нет, мисс Торп.

– Тогда скажи, как в твои грязные лапы попали ответы на контрольную по математике?

– Я все решила сама!

– Терпеть не могу мальчиков-врунов. Но еще больше ненавижу девочек, которые врут! Я буду вынуждена написать твоему отцу, что его дочь – змея с раздвоенным лживым языком! Весь город будет тыкать в тебя пальцем!

Ну это, допустим, пустая угроза. Ни один человек на Клир-Айленде не примет всерьез слова учительницы, которая не говорит по-ирландски.

За угрозой последовала серия разоблачительных писем из начальной женской школы. Приехав домой на выходные, отец любил почитать их маме, смешно передразнивая английский выговор: «Абсолютно исключено, что ваша дочь могла самостоятельно и честно написать тест по математике, набрав сто баллов из ста. Обман и мошенничество являются серьезными преступлениями…»

Папа был хозяином лодочной мастерской и все дни проводил в разъездах между Корком и Балтимором, он присматривал за работами и вел переговоры с клиентами, даже из Дублина. Он влюбился в девушку с Клир-Айленда – в мою маму, и в церкви Святого Киарана их повенчал священник средних лет по имени отец Уолли.

Теперь начальная школа с преподаванием на английском и ирландском языках находится недалеко от порта, а ребята постарше плавают на «Святом Фахтне» в Скалл, в среднюю школу, где есть даже собственный планетарий. Мисс Торп отправилась проповедовать свои манихейские взгляды в бедные многострадальные африканские страны. В старой школе Берти Кроу хранит сено.