Снаружи: — состояние там или здесь

«Введение в большую тайну»

 

Когда вы будете читать эти строки, забудьте все, что вы знаете о том, что обычно называют нормальным. Я нормальная, но у меня было множество переживаний, которые нельзя классифицировать с каузальной, естественнонаучной точки зрения. Пусть логика или то, что мои слова не подкреплены доказательствами, не мешает вам. Отправьтесь со мной в фантастическое, головокружительное путешествие в мир моего детства и испытайте внутри себя чувство узнавания. Я уверена, что нам всем доступно это измерение с самого начала, но рано, очень рано для окружающих нас взрослых становится важным, чтобы мы укоренились в той части реальности, которая не привлекает внимания, и так забываются знания о мире беспредельности, мире без времени и места.

Я не позволила себе закрепиться в этой реальности, я не понимала ее и не понимала, что я должна понять, поэтому моя родина была там, где я ощущала мир. Это состояние было светлым и ярким, я была внутри себя или снаружи, скорее я была везде, я уплывала туда, куда было направлено мое внимание и попадала внутрь этого. Мир моих мыслей простирался всюду.

Если я начну объяснять или отстаивать мои переживания, мой рассказ потеряет экзистенциальный смысл, который лежит вне мышления «правильно-неправильно», поэтому оставьте сомнения за обложкой книги и возвращайтесь к ним, когда прочтете последнюю страницу. То, что не затронет вас, отпадет, а если что-то затронет вас, это сдвинет рычаги вашей памяти, и вы почувствуете тот глубокий внутренний мир, который вы давно покинули.

Эти переживания подобны ветру: когда ветер дует, вы чувствуете это или видите его действие, когда на деревьях шелестит листва. Когда же он унимается, вы не чувствуете ни малейшего дуновения, но вы знаете, что ветер существует, что в любой момент может разразиться ураган.

Подобно тому как ветер не является истинным или ложным, так и то, что я пишу, не такой природы, то, что я пишу, как ветер: можно почувствовать дуновение, и каждый знает, что внутри нас, людей, существует внутренняя, невидимая глубина, которую трудно как следует понять, но все равно мы узнаём ее.

Этот внутренне-внешний мир, который я называла настоящим миром, отличался от обычного мира прежде всего тем, что в этом мире я понимала на уровне знания гораздо больше, чем обычно понимают люди. Моя проблема состояла в том, что у меня не было никакого канала, чтобы трансформировать это в культуру и социальность обычного мира, я вообще не понимала, что другие не входят в этот настоящий мир и, что я по-настоящему не вхожу в обычный мир, что мои «фантазии» непонятны другим и, что они пугают их. Мой папа научил меня, что нельзя рассказывать об этом мире где угодно и как угодно, что он должен быть внутри. Я говорила «снаружи» об этом мире, а он говорил: «Внутри», я знала, что это одно и то же, поэтому не имело значения, что они назывались по-разному. Я не понимала, когда и где я не должна говорить о нем, поэтому я болтала все время, но окружающие отмахивались от моих слов, как от фантазий, и никто не слушал меня.

Парадокс заключается в том, что в этом внутреннем мире я обладала огромным богатством, которое было непередаваемым, едва доступным для меня самой, и, во всяком случае, не выразимым посредством языка. Речь идет о первичном мышлении — мышлении, которое происходит без слов и предложений, своеобразном знании, которое существует целиком, и которое потом может возвращаться и всплывать, снова и снова, но которое никогда автоматически не переходит в слова. К тому же оно все время меняется и обогащается. Сначала всплывает довольно, общая большая картина, вокруг которой я двигаюсь словно смотрю в камеру с широкоугольным объективом, хотя я не наблюдаю, а участвую в этой картине, а потом камера может увеличить любую мелкую деталь целого; и я вхожу в нее. Тогда меняется перспектива, все приближается и увеличивается. Перспектива Мальчика-с-пальчика. меняется на перспективу Гулливера, потом на нормальные пропорции, и все существует одновременно. Нет никаких границ, никакой изнанки, ни начала, ни конца в этой реальности, это настоящее, которое может менять форму все время.

В этом измерении нет конкретной реальности, оно совершенно нематериально, нельзя превратить его в продукт, и поэтому оно так не развито в нашей цивилизации, так что человеку даже удается вытеснять его существование. Мне было почти сорок лет, когда я смогла рассказать и передать это словами так, чтобы можно было понять. Мой друг Ёран Грип побуждал меня вспоминать и рассказывать, и благодаря ему я теперь могу облечь в слова и передать маленькую частицу этой стороны жизни и мира.

Тихо, совсем тихо. Я чувствую свое тело. Начинает покалывать пальцы на ногах и на руках. Удовольствие разливается по всему телу. Вскоре меня охватывает какой-то восторг, и тогда я выхожу из тела. Я выхожу из него и, немного отойдя от него, оборачиваюсь. Я вижу, как я сижу на качелях совсем тихо и блаженно улыбаюсь. Та, которая сидит там, выглядит приятно расслабленной, как будто она погрузилась в глубокое раздумье. Сначала я бесцельно скольжу вокруг. Я парю в нескольких метрах от земли. Я смотрю на наш дом и вижу там людей. Я плыву над двором и встречаю мир. Я знаю и чувствую всё, и в то же время ничего не, чувствую. Когда я радуюсь, Я знаю это, но это не ощущается, как в обычном теле. Я знаю обо всех моих чувствах, но как будто я только думаю об этом. Тело в каком-то смысле само по себе. Это так приятно, все можно перенести и нет никакой угрозы. Я не пропаду, что бы ни случилось. Вот я, и это происходит вечно, бесконечно, и все одновременно.

Показываются две фигуры. Это существа, которых я обычно встречаю. Они подходят ближе. Я хорошо знаю их. Это Слире и Скюдде. Мы смотрим друг на друга. Мы не говорим слов, как обычные люди, потому что мы видим друг друга насквозь. Мы можем жонглировать мыслями, прятать и переворачивать их, чтобы другие отгадывали их как загадки. Двое ждут, пока третий прячет. Разговор идет о мире и о том, что мы будем делать. У Слире светлые волосы и живые голубые глаза. У него всегда полно идей, и он хочет делать все сразу. Он горячий и немного беспокойный. У Скюдде темные волосы и серьезные карие глаза. В его глазах грусть и мудрость, как будто он знает все о зле мира, но все равно верит в жизнь. Он теплый, надежный и заботливый. Я знаю, что когда я с ними, жизнь наполненна и истинна, я понимаю все, и нет ничего неприятного. Нет ничего несовершенного и бессмысленного, как будто всякая тоска и огорчения исчезают. Они могут существовать только в теле и каким-то образом причинять ему боль.

Теперь я с моими друзьями. Мы плывем, кувыркаемся, играем в ребусы с мыслями. Мы взмываем вверх, так что мое тело превращается в малюсенькую точку, и снова падаем вниз. Вверх и вниз, вверх и вниз. Мы обнимаемся и шумим, кувыркаемся и просто существуем. Иногда Слире отбрасывает от себя мысли, я ловлю их, жонглирую ими, ношусь с ними и размышляю. Опять обратно, новый заход, пока я не почувствую, что поймала то, что мне хочется. Я вижу и понимаю то, чего я раньше не понимала, и так весело узнавать это. Все так ясно и понятно, когда думает Слире. Скюдде показывает мне мысли по-другому, и я знаю, что есть только один ответ. Скюдде показывает, что пора возвращаться домой. Мне не хочется, совсем не хочется. Он осторожно подталкивает меня к качелям и показывает, что мое тело ждет и жаждет чего-то. Он показывает, что ждет меня, когда я только пожелаю, но теперь мне надо возвращаться. Прежде чем возвратиться, я должна немного подразниться. Я «впрыгиваю» в свое тело и вижу другое тело. Оно такое же, только прозрачное. Тогда я прыгаю назад и вижу себя сидящей на качелях. Скюдде опять показывает, что я должна вернуться. На мгновение я оказываюсь между двумя своими телами и чувствую, как будто у меня совершенно ничего нет, что я только мысль, мне легко и странно, я пытаюсь остаться там, но меня «засасывает» в тело, и все исчезает.

Во дворе у меня есть несколько любимых мест. В моем внутреннем мире шел постоянный поиск таких мест, одним из них были качели. Они висели на гигантском клене, у них были длинные канаты и широкое удобное сиденье. Можно было раскачаться и взлететь очень высоко, и движение длилось долго-долго. Оттуда меня стаскивали, заставляли есть, а когда все ритуалы заканчивались, я бежала к качелям. Часто говорили, что я странный ребенок, ведь я могла сидеть там часами, ничего не делая.

Осень. Солнце светит, и пахнет зрелыми хлебами. За скотным двором стоит старая сеноворошилка. Ее используют, чтобы собирать сено в валки. Однажды, когда я сидела на ней, я… Эту историю можно было бы и не рассказывать, но я все-таки расскажу.

У сеноворошилки выдолбленное сиденье, и оно крепко сидит на пружинящей стальной пластинке. Можно использовать его как качели, это было одно из моих любимых мест. У нас было четыре лошади: Свеа, Бленда, Дорис и Кукте-Роген. Кукте-Рогена звали так, потому что когда он был маленьким, у него начались колики, он умирал, тогда ему сварили рожь, чтобы ему не разорвало желудок. Мне кажется, он хорошо реагировал на клейковину.

Оставалась неделя до середины лета и стояла жуткая жара. Мы все должны были выехать в поле сгребать сено, чтобы убрать его побыстрее. Я очень любила, когда наступало время уборки сена, потому что все в доме оживлялись, все вокруг светилось лучами, которые сплетались друг с другом и образовывали красивые фигуры.

Я села верхом на Бленду, мой дядя сел на сиденье сеноворошилки. Когда мы выехали в поле, он завел машину, и лошадь пошла, борозда за бороздой, туда и обратно. Я сидела там, и медленно менялось все вокруг меня.

Появились Слире и Скюдде. Мы начали кружиться вокруг лошадей и играть в «скольжение». Мы пытались плыть как можно ближе к лошади, но не проходить через нее. Это было трудно, потому что лошадь все время двигалась и махала хвостом и гривой, чтобы отогнать слепней, которые хотели укусить ее. Потом мы перенеслись к сеноворошилке. У нее была масса зубцов, как у вил, которые поднимались и опускались и сгребали сено. Было чудесно прицепиться к такому зубцу и скользить, скользить вверх и вниз, вверх и вниз, вокруг как будто зажигались красивые фейерверки. Мы играли в «делай, как Йен», я была между Слире и Скюдде и должна была понять, что нужно делать, я радовалась и хотела, чтобы это длилось вечно. Вдруг все прекратилось. Я почувствовала, как сильные руки сняли меня с лошади. Кто-то сказал:

— Ирис, ты опять описалась, почему ты не можешь предупредить, чтобы мы остановились, как другие дети?

— Я кружилась со Слире и Скюдде.

— Опять ты за свои фантазии, ты хоть научись тому, что умеют, маленькие дети, чтобы ненужно было все время смотреть за тобой. Я часто рассказывала о моих переживаниях и использовала все слова, которые я знала. Я думала, что мои переживания и рассказы точно передают, как все было, но люди часто говорили мне, что это только фантазии, что этот ребенок не в себе, он постоянно рассказывает странные истории, из которых ровно ничего нельзя понять.

Бывало, все боялись, что пойдет дождь и помешает убирать сено, никто из взрослых не успевал сесть на сеноворошилку, и они поступали не так, как обычно. Меня сажали на лошадь, и я должна была поворачивать ее, когда кончится ряд. Лошадь стояла спокойно, и если никто не держал вожжи или никто, кроме меня, не сидел на ней, она послушно шла вперед и назад, пока не кончалось поле. Это было идеальное положение вещей для меня, меня надолго оставляли в покое, я, сама не зная того, приносила пользу, другим нравилось это, они были довольны мной. Мир менялся в этом монотонном шаге верхом на лошади.

Я смотрела на мир по ту сторону поля. Там росли хлеба. Они были зеленые и волновались, как воды. Меня влекло туда, уносило к этому движению. Ветер шелестел в ушах, гладил лицо, и легко-легко я понеслась над полем. Воздух заблестел, как будто везде было, серебро, он мерцал и сверкал. Появились мои друзья. Один пришел с одной стороны, как маленький тайфун, другой, как длинная полоса. На свету я видела, кто был кто: тайфун был темным — это был Скюдде, полоса была светлой, как лен, — это был Слире. В поле зрения попало множество любопытных вещей. Они всегда приносили их с собой. Мы летали из стороны в сторону, растопырив руки и ноги, так чтобы все время касаться животами хлебов, казалось, что нас несет по мягкой волне. Мир как будто был раскрыт, и мы были внутри. Было щекотно, и я смеялась, у меня закружилась голова, и я дико завыла, было так чудесно…

«Что ты кричишь? Тебя что, слепень ужалил или еще кто-нибудь?» Это был мой дядя, который явно услышал меня и забеспокоился. Я замолчала, и лошадь потрусила дальше. Через несколько минут в поле зрения попало что-то еще, я вошла в это и возникло новое переживание.

Свеа была самой старой и коварной из всех лошадей. Она могла ущипнуть, когда ей вздумается, так что нужно было смотреть в оба. Бленда была младшей, самой веселой и послушной, на нее меня и посадили. Мне нужно было сидеть на лошади, пока она, трусила по прокосам, это наполняло меня покоем и давало мне иное ощущение присутствия, чем все остальное. Так часто бывало с животными, собаками, кошками, телятами и лошадьми, иногда и со свиньями, они впускали меня в некое присутствие, в котором мне никогда не удавалось быть с людьми, разве что на короткое мгновение, как будто они не тыкали в меня и тем самым не делали мне больно. Это казалось совершенно очевидным и естественным, внутри меня возникала радость, это было ощущение жизни, лишенное неприятных чувств, которые я всегда испытывала в других ситуациях.

Я сидела на лошади, и каждый раз, когда лошадь доходила до края поля, там появлялся кто-нибудь из взрослых и подводил ее к новому ряду. Я выходила из своего состояния «снаружи» и возвращалась, к обычному. Я пребывала в обычном состоянии, пока он снова не отпускал меня, тогда обычный мир исчезал и настоящий мир приходил снова. Если я падала с лошади, а это иногда случалось, она останавливалась и ждала, пока кто-нибудь подойдет и посадит меня на нее.

«Что ты падаешь на ровном месте, спишь что ли?» Я рассказывала, что я только что скатилась с облака, и по нему было так мягко катиться, что я не могла остановиться и забыла, что мне нужно взобраться на него снова. «Теперь сиди как следует и больше не падай». Дядя уходил, а я опять возвращалась в настоящий мир.

Покачиваюсь, покачиваюсь на тихом ходу. Мир менял сущность. Воздух как будто обнимал меня и уносил прочь. Все вокруг меня приобрело иной смысл. Бленда стала светиться. Я видела, как спокойно и тихо она идет, но она словно парила, над землей, она стала прозрачной, как сказочная, лошадь. Я смотрела на свое другое тело, оно танцевало, кружилось, как маленький тайфун. Это выглядело так странно. Оно начиналось как маленькая серая полоса, идущая вдоль поля, расширялось, превращалось в круг, и в середине его была Ирис, ее лицо, оно застыло неподвижно и только светилось, но тонкая прозрачная оболочка вокруг тела, крутилась, как тайфун. Все остальное стояло неподвижно, оно было светлым, ярко-голубым, красивым и чарующим. Тайфун несся над пейзажем, и пейзаж все время менялся. То поля и луга, то березовая роща, то большие-темные леса, горы и долины, в более глубоких тонах и более тяжелых, потом море и скалы, они переливались всеми тончайшими красно-лиловыми оттенками, которые только можно себе представить. Внутри было легко. Тело смеялось и радовалось.

«Ирис, Ирис! Где ты, у тебя такой отсутствующий вид!» — один из моих дядей схватил лошадь и легонько встряхнул меня. Тогда мои глаза как будто поменяли положение. Я видела лошадь, его, землю, и небо, но по-другому. Лошадь пошла по другому ряду, и я снова оказалась в другом измерении.

Когда наступил вечер, или когда поле было готово, кто-то вспрыгнул на сеноворошилку и повел лошадь домой.

Я осталась сидеть на лошади. Я слышала, как кто-то свистит и поет. Вокруг меня возникло множество световых язычков. Было красиво, и возникло множество узоров. Они исчезли и меня сняли с лошади. «Иди на кухню, ужин готов».

Я стояла там, где стояла, я не понимала, что то, что выходило изо рта дяди, имело отношение ко мне. Он вышел из конюшни, куда поставил лошадь, и начал бранить меня, потому что я все еще стояла на месте. Темнело, световые язычки вокруг него окрашивались в более глубокие тона, а я стояла и смотрела, я писала, ногам стало тепло и приятно, я словно немного поднялась в воздух, я стояла там и чувствовала это. Дядя очень рассердился, и световой узор стал еще более чарующим. Он быстро подошёл ко мне, схватил меня за руку и потащил меня в дом. Он сказал: «Опять неудачно получилось». Мать повела меня в умывальную комнату и жесткими руками сняла с меня всю одежду. Она все время ворчала, что со мной нет сладу, что у нее даже не получилось научить меня говорить заранее, когда я хочу писать.

Люди были такие странные, они продолжали делать массу вещей и пытались заставить меня делать так же, но я никогда не знала что и как, знала только, что вокруг много людей, которые иногда мешали, иногда были веселы, они делали мой мир светлым. У людей, как у животных, была особая динамика, сила, которая двигалась и наполняла меня по-другому, нежели вещи. Вещи стояли неподвижно и вокруг них был свет, вокруг каких-то вещей приятный, вокруг других бессмысленный, но они просто были и представляли собой неподвижную картину, чаще всего неинтересную.

Вокруг меня было столько цветов и оттенков, что моя жизнь постоянно наполнялась новым материалом, и мне не нужно было ничего для этого делать.

Матери приходилось мыть меня перед едой. Я часто входила в дом вся перепачканная, я каталась в глине, купалась в одежде в пруду, зарывалась в садовую землю и т. п. Один мой вид причинял ей страдание. Мои светлые волосы были измазаны, спутаны и торчали во все стороны. Она ставила меня в бадью в погребе и лила на меня воду.

Когда я стояла там и тепловатая вода стекала по мне, мир наполнялся блестками. Как будто я оказывалась среди звезд. Я кружилась и ловила их, кидала и опять…

Гнев матери делал атмосферу темной. Я чувствовала ее жесткие руки, и щетка, которой она терла меня, скребла мне кожу. Боль, боль, приятная боль, она уносила меня далеко-далеко… словно длинный, светлый, красный туннель, я влетаю прямо в него и он движется быстро, становится тепло и щекотно.

Снова мать, я слышу ее голос: «Ты можешь хоть раз сделать, как тебя просят?» Голос создает световые язычки, которые вырываются изо рта матери и окутывают меня. Я хватаю их и связываю, получаются красивые банты, переливающиеся множеством пестрых оттенков. Они тают каждый раз, когда новые световые языки выходят из ее рта. Я смеюсь, она сердится все больше и больше, в конце концов она идет и пронзительным голосом зовет папу и говорит ему, чтобы он занялся этим безнадежным ребенком, иначе будет беда.

Я стояла голая в бадье, вошел папа, он посмотрел на меня теплым взглядом, вытащил полотенце и закутал меня в него. Он сел на ступеньки, посадил меня на колени и зашептал мне в ухо: «Малышка Ирис, маленькая-маленькая Ирис, тебе нужно одеться, сейчас мы тебя оденем».

И он одевал меня. Мои руки, ноги и голова крутились в разные стороны, получались забавные фигуры, и мне нравилось, когда мои руки и ноги запутывались в одежде и папиных руках. Он держал меня, иногда довольно крепко, чтобы вдеть руку в рукав, а ногу в штанину. Я смеялась и разбрасывала все, что могла, но он всегда оказывался сильнее. Еще он мог сказать: «Стой!», тогда я успокаивалась, и он мог одеть меня без моей помощи. Когда я становилась словно изваяние, я оказывалась внутри айсберга. Было холодно, висело множество сосулек. Было красиво и тихо. Ничто не двигалось, и я стояла как статуя. Все кончалось, когда папа поднимал меня, подбрасывал в воздух, щекотал меня и нес к столу.

Папа сажал меня рядом с собой, и я сползала под стол. Он выуживал меня, клал еду на тарелку и уговаривал меня: «Ешь!»

Я начинала механически засовывать в себя то, что лежало на тарелке. Мой брат дразнил меня, показывал на меня и шумел, у него начиналась «вспышка», и кто-нибудь уносил меня. Это случалось часто. Меня оставляли в комнате, и я начинала кружить по полу и разговаривать сама с собой.

Осенью все машины ставили в сарай, и там стояла сеноворошилка. Я залезала на нее с сеновала. Было почти темно, немного холодно и пахло пылью. Я находила сеноворошилку и залезала на нее. Седло было холодное, но, немного покачавшись, я переставала чувствовать это.

Я звала Слире. Он приходил, словно вихрь, и хотел играть в «превращения». Мы расплывались и становились широкими, мы вытягивались и становились длинными, мы раздувались и становились совсем круглыми, мы тянули друг друга, пока не становились совершенно кривыми, и все время смеялись. Мы были словно в Лисеберге, в комнате смеха, это были мы, но мы выглядели глупо. Скюдде приходил и присоединялся к нам, но он почему-то никогда не становился кривым. Мы тянули его в разные стороны, но он сохранял свою форму.

Это было так странно. В настоящем мире я точно знала, как все выглядит, каким все является в действительности, но в обычном мире это знание исчезало, и я переставала видеть все таким, какое оно, есть. Внутри все понятно, но не получается использовать это, потому что все становится таким незнакомым и странным. Так трудно объяснить: что-то есть, но в то же самое время его нет. Как это может быть? Это нельзя понять, но все же это так. Кроме того, это знание не ведет к тому, что я могу выполнить что-либо осознанно. Я вижу и слышу, но не происходит ничего, что могло бы «запустить» действие.

Я была в Лисеберге несколько раз, там было так чудесно. Все крутилось, и вокруг всех людей, которые были там, можно было видеть самые причудливые образования и фигуры. Мы с папой катались на волшебном поезде, внутри которого были лампы, огни их двигались, бежали вверх и вниз, в стороны, они перемещались множеством странных способов.

Мы ехали в вагоне и выезжали на солнечный свет, я говорила: «Еще, еще!», и отец проезжал со мной много кругов, пока я не переставала говорить «Еще!» Обычно я особенно не волновалась, каждый раз по мне не было видно, что это приносит мне радость, и он думал, как жаль, что меня не трогают все эти веселые развлечения, которые есть в Лисеберге. Он катался со мной почти на всех каруселях, а я была в своем мире, и ему казалось, что мне все равно.

Радость вообще была тем чувством, которое я выражала довольно естественным способом. Я часто смеялась, помногу и охотно, иногда окружающие понимали, почему я смеюсь, но часто радость приходила совершенно неожиданно, и никто не мог увидеть вокруг ничего забавного.

«Она ужасно смешливая, не понимаю, над чем, она смеется», — так говорил один из моих дядей, Свен, который часто комментировал мои вспышки радости. Они нравились ему, он любил, когда я была в таком состоянии. Он терпеть не мог, когда я кричала, и не выдерживал этих звуков. Он давал множество советов, как заставить меня замолчать, но все знали, что какие-то особенные приемы очень редко помогают, только случайно я переставала кричать от того, что делали другие. Меня уносили на улицу или в комнату, которую можно было закрыть, чтобы другие могли продолжить разговор.

Часто бывало, что я «плавала» вокруг и участвовала во всем по-своему, но окружающие никогда не понимали этого. Они считали, что я снаружи или сама по себе, и мой отец решил, что я не должна надолго оставаться одна, он думал, что от этого у меня появлялось странное поведение, которое окружающие не выносили. Он брал меня с собой во многих случаях, когда это было не опасно, или представлялась хоть малейшая возможность, он умел обращаться с моими странностями и заставить других быть снисходительными к ним, он следил, чтобы мое поведение не слишком мешало другим. Или он объяснял им, что я немного другая, или следил, чтобы я не так выделялась.

Однажды мой брат пропал в Лисеберге. Был большой переполох. Дело в том, что мать отвечала за брата, а отец за меня. Брат обычно лип к матери, как пластырь, так что ей никогда не нужно было беспокоиться о том, где он или что его нет рядом. Я, напротив, совершенно не понимала, что мне нужно держаться рядом со взрослыми, я шла прямо туда, куда вел меня сиюминутный интерес, и совершенно не боялась, что меня бросят, потеряют или оставят одну.

Брат был в залах с игровыми автоматами и был совершенно заворожен ими. Он остался, а остальные пошли дальше. Через полчаса отец спросил о нем, и тут обнаружилось, что его нет. Начались беготня и поиски. Мне казалось это забавным. Все бросились в разные стороны, чтобы потом встретиться в каком-то месте. Вокруг каждого было темное поле, и это было торжественно. Поиски продолжались, и все встречались снова и снова. Вдруг раздалось имя моего брата, все посмотрели друг на друга и кинулись к выходу. Там стоял мой брат, заплаканный и испуганный. В конце концов, его взял на свое попечение служитель, и когда у него спросили, кто он, он назвал имена тех, кто пришел с ним, чтобы нас могли найти. Веселье закончилось, мы вышли и сели в трамвай.

В трамвае было весело, он трясся, и возникало такое странное чувство, иногда он скрипел, что-то громко скрежетало, это был такой чудесный звук. Я ждала, ждала и вдруг раздавался звук, и я смеялась. Если была возможность, я ползала по полу, ложилась и слушала и тряслась, было так чудесно, потому что я вплеталась в звук и чувство, и не хотела выходить. Иногда меня поднимали и выносили, а иногда я закатывала истерику, когда меня пытались забрать. Было такое прекрасное чувство, оно причиняло такую боль, было невыносимо, когда оно обрывалось.

Я «взмывала» в воздух. Трамвай превращался в комнату с прозрачными завесами. Стены становились прозрачными, и комната становилась все больше и больше. Слире «входил» через крышу и поднимал ее высоко-высоко. Комната становилась огромной, Скюдде сидел рядом со мной прямо на полу. Звучало слово «билет»: когда оно выходило из чьего-нибудь рта, оно превращалось в темно-синюю фигуру. Папа говорил его, когда мы вошли в вагон, водитель говорил его, те, кто сидел в вагоне, мама и папа говорили об этом слове. Мы жонглировали словом, «перебрасывались» им, оно превращалось в картинку и исчезало. Мы летали от окна к окну. Их было так много, и они шли по всему вагону, во все стороны, впереди и сзади было лишь несколько окон, но по бокам было много. Трамвай ехал быстрее и быстрее, как карусель в Лисеберге.

«Вставай, мы приехали, нужно выходить». — Я попадала в суматоху, и это была очень неприятная минута. Папа поднимал меня, и я бессильно повисала на его плече. Мы выходили на Вокзальной площади и шли пешком к родственникам.

Дом, в котором мы жили, был из камня, и длинная извивающаяся каменная лестница вела на пятый этаж. Я стремительно выскакивала на лестничную клетку. Я любила скакать по ступенькам вверх и вниз, выглядывать за перила и бросать мое другое тело в лестничный пролет. Было так чудесно носиться вверх и вниз, скользя по перилам, и пускать их все быстрее и быстрее. Слире, Скюдде и я двигались вместе, как длинная лента, и мы метались вниз и вверх, вниз и вверх. Все останавливалось, и мы падали вниз медленно-медленно, и прутья, поддерживающие перила, превращались в длинные вытянутые колышки, которые проплывали мимо. Они были в завитках, и вдруг мы начинали извиваться вместе с ними. Получались крючки, круги, спирали и т. п. Все происходило медленно, мы словно вырывались из одного витка, устремлялись к следующему, проходили через него и летели вниз, вниз, вниз или вверх, вверх, вверх.

«Ирис, Ирис, иди есть, Ирис, ты здесь?», — младший ребенок в семье, мальчик, выходил из квартиры и искал меня. Я сидела на ступеньке, прислонившись лбом к перилам, они были такие прохладные и приятные. Мы входили в дом. Мама спрашивала мальчика: «Где она была?»

Не дождавшись ответа, она говорила: «Ты только посмотри на себя! У тебя совершенно красный лоб, и ты знаешь, что тебе нельзя сидеть на холодной ступеньке, у тебя опять будет воспаление мочевого пузыря. Глупая девчонка, никогда не может понять это!»

Несколько дней мы жили у других родственников, на другой стороне улицы. У них был «более изысканный» дом и огромная квартира. В ней жила бабушка, художница, на стенах ее комнаты висело множество удивительных картин и расписных тарелок. Я часто сидела, съежившись, за маленьким столом в углу и «влетала» в картины. Они превращались в целый мир с совершенно иными цветами, чем те, которые бывают в настоящем мире. Я. словно оказывалась в парке аттракционов, все вокруг было яркое, множество драматических событий двигалось, застывало, двигалось снова. Это было не как на самом деле, а похоже на театр. Как будто цвета расплывались и создавали причудливые и иногда пугающие картины. Я пугалась, выбегала из комнаты, бросалась под кухонный стол, за которым сидела мама со своей сестрой. Я лежала там и дрожала, словно от холода.

Мама говорила: «Ну вот, всякие выдумки снова привели ее сюда, теперь она боится, лежит и стучит зубами, но это пройдет. Если ее вытащить оттуда, у нее будет истерика, так что оставим ее в покое».

Чуть позже я опять оказывалась в комнате. Там была ширма, и бабушка раздвигала ее. Внутри стояло пианино, за ним сидела девочка и занималась. Она играла красивые гаммы. Я застывала, словно в молитве, боялась дышать. Внутри было так приятно от этих звуков. Я «уплывала», и вся комната наполнялась светом и звуками, которые образовывали новые яркие световые язычки. Это было так приятно, что все мое существо словно охватывало пламя. Языки пламени лизали картины, и было так весело смотреть сквозь них, они все время менялись от звуков.

Мама входила в комнату: «Вот ты где! Какое у тебя красное лицо, и глаза красные, как у кролика, ты случайно не больна?» Она щупала мой лоб и констатировала, что у меня нет температуры, но она говорила, что это все оттого, что я сидела на холодной ступеньке несколько дней назад.

В доме был лифт, наши родственники жили на четвертом этаже, и мы поднимались и спускались на лифте. Это было удивительное устройство, легкое, скрипучее, с несколькими зарешеченными дверями, которые нужно было закрыть, потом нажать на кнопку и ехать вверх или вниз, в зависимости от того, откуда ты едешь.

Раннее утро, все, кроме меня, спят. Я вышла в коридор, открыла тяжелую дверь, вошла в лифт и нажала на кнопку. Он вздрогнул. Я села под зеркалом. Кабина была красивая, с деревянными стенами и дверями в железных завитушках, в зеркале отражалась противоположная деревянная стена. Езда в лифте была как красивое движение, и я сидела там. Хлоп, он остановился и замер, настоящий мир исчез, я поднялась, нажала на самую нижнюю кнопку, быстро села и поехала снова. Так я ездила вверх и вниз и попадала в мою атмосферу. Другое тело выходило через решетку на следующий этаж, потом на следующий, то же самое происходило на пути вниз. Было так весело, нужно было выйти из лифта, когда он проезжал дверь на этаж, иначе «не считалось». Слире и Скюдде делали то же самое, они выходили вместе со мной, мы двигались вверх до следующей остановки и опять вниз.

Дверь квартиры родственников открылась, и кто-то выскочил на лестницу, потом на улицу, опять вошел и пошел наверх. Это произошло дважды. Вдруг лифт дернулся «не на той» остановке, остановился, и кто-то распахнул дверь: «Ты здесь, только этого не хватало, что за глупости ты опять придумала!»

Меня схватили за руку, рывком поставили на ноги и втащили в квартиру. Множество световых язычков вышло из всех, кто был там, и я услышала слова, которые я узнала: «беспокоиться», «нельзя», «что нам с тобой делать», «никогда» и т. п.

Трудно теперь понять и объяснить, но в моем мире было столько особенного, такого, о чем не расскажешь, как бы мне ни хотелось этого, и мне совершенно не понятно, почему я не была «там» все время.

Все сумки были уложены, и мы отправились на вокзал. Мы сидели в поезде долго-долго, пересели на другой поезд, а потом остановились на нашей станции. Во время поездки я сидела, съежившись, рядом с папой, повернув лицо к окну, «вылетала» из поезда и «ехала» рядом с ним, неслась между деревьями и домами, «облетала» все, что проходило за окном. Это была такая фантастическая ситуация — сидеть неподвижно и в то же время уноситься прочь. Иногда по дороге, идущей вдоль путей, проезжали машины, тогда мы «садились» на крышу, и, скользили, пока она не исчезала, дорога не делала поворот или машина не останавливалась у шлагбаума. Слире и Скюдде были там, они показывали мне что нужно делать, и я делала.

«Ирис, мы сейчас будем есть, повернись, возьми бутерброд».

Я сидела и в руке у меня что-то лежало, я смотрела и не понимала, что это и что мне нужно делать.

«Теперь ешь…» — Я продолжала с отсутствующим видом смотреть на то, что лежало у меня в руке. Папа взял бутерброд и поднес его к моему рту, сказал: «Открой рот», потом «Жуй», немного подождал и сказал — «Глотай». Тогда, я поняла и смогла есть, как обычно.

Когда мы вышли из поезда во второй раз, там стояла повозка, запряженная лошадью, меня подняли в повозку, и мы отправились домой. Через минуту появились Слире и Скюдде, и мы играли в «вертелки» вокруг лошадиных ног и выделывали в воздухе причудливые фигуры.

Дома на втором этаже жила бабушка. Вокруг; нее был такой странный свет. Теперь я знаю, что она всегда нервничала и беспокоилась. Она считала, что она грешница и окружающие должны осуждать ее, она боялась не успеть что-то сделать, боялась сказать что-нибудь не то, боялась, что кто-нибудь будет критиковать ее. Было весело сидеть в углу на ее кухне и смотреть на красивые картины вокруг нее. Когда кто-то подходил к ней, они становились другими, весь узор менялся и становился живым, как змеи, которые обвивали друг друга. Иногда он был теплым, иногда холодным, это зависело от того, кто подходил к ней.

Я «раскачивалась и раскачивалась» между бабушкиными змеями. Я «крутилась» и «пробиралась» сквозь них. Вдруг все менялось, и я взмывала под крышу. Самым интересным было, когда меня ловила световая петля. Тогда можно было прицепиться к ней, она начинала двигаться тихо и медленно, и вдруг крутилась быстрее, как будто я кружилась на карусели, которая вращается во все стороны.

«Тебе нужно пойти поесть». — Бабушка брала меня за руку, поднимала и бормотала, что я сижу, будто приросла к стулу, и что мне вредно сидеть одной вместо того, чтобы играть с другими детьми. Другие дети и подростки были очень рады каждый раз, когда я пропадала где-нибудь в другом месте, тогда им не нужно было брать меня в игру, они могли спокойно играть и не следить за мной.

Играть с другими-детьми я так и не научилась. Я была с ними в том смысле, что я чувствовала себя окруженной множеством других детей. Там были мальчики всех возрастов, девочки, правда, не так много, и все моего возраста. Когда брат приходил из школы, он приводил с собой, по меньшей мере, десять мальчиков, и они играли в большие игры каждый день. Бывало, что игра продолжалась несколько дней, и у нее были очень сложные правила. Папа требовал, чтобы они брали меня в игру, и я часто сидела на стратегически видном месте, а они играли вокруг меня.

Мне это очень нравилось. Я сидела, сжавшись в комок, закутавшись в одежду, мешки или то, что мне попадалось под руку. Все те, кто бегал вокруг меня, кричали и смеялись, падали и ползали, составляли полную палитру света, цветов и линий в атмосфере. Из них создавались красивые фигуры, и я тихо «присасывалась» к ним. Вскоре я вступала в игру, носилась вокруг, «прицеплялась» к воротнику рубашки какого-нибудь бегущего мальчика и уносилась в резвом танце. Было так чудесно ощущать движение и время от времени проноситься сквозь толпу мальчиков, чтобы быстро «приземлиться» по другую сторону от них. Часто я бросалась в их гущу, это было, словно прыгать по льдинам, с одной на другую, снова назад, «прилипнуть» к штанине, к воротнику, к волосам или руке и кружиться, отпустить руку и отлететь в сторону, «нырнуть» обратно и «прицепиться» к новому месту.

Слышался голос: «Где Ирис?» — Мой брат останавливался и оглядывался по сторонам. Он давно уже забыл про меня. Он смотрел на сверток, который лежал в куче посреди площадки: «Там!»

Папа говорил, чтобы он пошел, поднял меня и привел есть. Он шел, а он терпеть не мог этого: я вечно портила все игры. Он бросал в меня комьями земли, я резко поднималась и шла в дом. Когда физическая боль вторгалась в мою реальность, и я не знала, откуда о