Глава XX МОРСКАЯ БОЛЕЗНЬ

 

Судно двигалось, вода плескалась у бортов. Все это говорило о том, что мы отошли от пристани и движемся вперед. Я был счастлив: опасность вернуться на ферму миновала. Теперь подо мной соленая вода, а через двадцать четыре часа я буду далеко от берега, среди просторов Атлантики, где никто меня не настигнет и не вернет назад. Удачный исход моего плана опьянял меня.

Странно только, что судно ушло в море ночью – кругом все еще царил полный мрак; но, должно быть, у них имеется опытный лоцман, который знает все выходы из бухты настолько хорошо, что может вывести судно в открытое море в любое время суток.

Меня несколько удивляла необыкновенно длинная ночь – в этом было даже что-то таинственное. Должно быть, заснув накануне, я проспал весь следующий день и слил две ночи в одну. Но я был так рад отплытию, что не стал долго ломать голову над этой загадкой. В конце концов не имело значения, днем или ночью мы отчалили, лишь бы благополучно выйти в открытое море. Я улегся и стал ждать желанной минуты, когда я смогу выйти на палубу.

Я с нетерпением ждал этой минуты по двум соображениям. Во-первых, мне очень хотелось пить. Соленый сыр и черствые сухари вызвали жестокую жажду, и я готов был отдать остаток провизии за чашку воды.

Во-вторых, я отлежал себе бока, валяясь на голых досках, скрючившись из-за недостатка места. Все тело мое болело, я едва мог повернуться, но лежать было еще хуже. Наверняка я проспал весь день – иначе я не мог бы утомиться до такой степени!

Несколько часов без перерыва я вертелся во все стороны, страдая от жажды и ломоты в костях.

Мне очень хотелось поскорее покинуть узенькую нору и выйти на палубу, но я заставлял себя сидеть смирно и ждать.

Я знал, что по портовым правилам полагается выходить из бухты в море, имея лоцмана на борту, и если меня за это время обнаружат в трюме, то доставят на берег в лоцманской шлюпке и все мои усилия пропадут даром.

Да и не будь здесь лоцмана, меня могли пересадить на любую рыбачью лодку или охранное; судно и отвезти обратно в порт.

Обдумав все это, я решил превозмочь и жажду, и усталость и оставаться в убежище.

В течение часа или двух судно легко скользило по воде. Должно быть, погода была тихая. «Инка» находилась еще в бухте. Потом началась качка, и шум волн усилился. Волны били у борта, и под их ударами потрескивали шпангоуты^[14]. Но в этом не было ничего страшного. Как видно, мы выходили в открытое море, где ветер всегда свежее, а волны выше.

«Скоро лоцман вернется на берег, – думал я, – тогда я смогу выйти на палубу».

По правде сказать, перспективы у меня были не очень-то веселые: встреча с грубым помощником и насмешливыми матросами. Возможно, что они рассвирепеют, когда увидят, какую штуку я с ними сыграл, и еще, чего доброго, изобьют меня. Я не ждал, что они примут меня слишком вежливо, и с удовольствием уклонился бы от такой встречи.

Но иначе поступить было невозможно. Я не мог сделать весь рейс, сидя в трюме, то есть провести несколько недель или даже месяцев без еды и питья. Придется выйти на палубу.

Среди этих грустных размышлений я вдруг почувствовал томление, резко отличавшееся от моих нравственных страданий. Это было физическое недомогание, худшее, чем жажда и усталость, – какая-то новая беда. Голова закружилась, на лбу выступил пот, явились приступы тошноты. Я задыхался, чувствовал тяжесть в груди и горле, как будто кто-то давил мне на ребра и сжимал легкие. Я ощущал гнилой запах стоячей воды, которая скопляется обычно в глубине трюмов, и слышал, как она булькала под настилом. Судя по всем симптомам, это была обыкновенная морская болезнь.

Я не очень испугался. Просто я чувствовал себя все хуже. Это было неудивительно в моем положении: жажда жгла меня, а кругом не было питьевой воды. Я был убежден, что стакан воды прекратил бы тошноту и облегчил бы меня. Я все отдал бы за один глоток.

Ужас перед лоцманской шлюпкой помогал мне крепиться первое время. Но качка становилась все резче, а запах стоячей воды все тошнотворнее. Внутренности мои выворачивались наизнанку.

«Наверно, лоцман уже уехал, – подумал я, – так или иначе, я больше не могу здесь оставаться. Надо выйти на палубу, иначе я умру».

Я поднялся и вылез из тайничка; шел я ощупью, придерживаясь бочки, достиг уже отверстия, через которое влез в тайник. Тут, к величайшему моему изумлению, я увидел, что оно закрыто.

Я не верил себе. Несколько раз я ощупал ящики. Без всякого сомнения, отверстие заставлено! Повсюду мои руки натыкались на вертикальную стену, которая представляла собой боковую сторону огромного ящика. Ящик этот стоял как раз в промежутке между бочкой и стенкой трюма и был поставлен так аккуратно, что не было щели, в которую я мог бы просунуть палец. Я попытался сдвинуть ящик руками, напряг все силы, потом надавил плечом – бесполезно. Я не мог даже пошатнуть его. Это был огромный короб для тяжелого груза. Даже силач вряд ли сдвинул бы его с места, а уж обо мне и говорить не приходилось.

Я вернулся в свою нору, надеясь проскользнуть позади бочки и обогнуть ящик с тыла. Новое разочарование. Даже руку нельзя просунуть в промежуток между знакомой мне бочкой и другой, точно таких же размеров. Мышь с трудом проскользнула бы между первой и второй, которая вдобавок плотно прилегала к стене трюма.

Я попытался вскарабкаться на бочку, чтоб уйти верхним путем, но и там меня ждало разочарование. Между верхним днищем бочки и бимсом^[15], протянутым наверху поперек трюма, оставалось лишь несколько сантиметров, и даже при моем маленьком росте я не мог пролезть в эту щель.

Теперь представьте себе сами, что я почувствовал, когда убедился, что заперт в трюме, замурован, погребен под тяжестью груза!