Дедуктивные умозаключения 26 страница

«Как пример простейшего случая,— пишет Ланге,— я хочу представить факт, верность которого подтвердит каждая мать. Ребенок кричит, когда увидит ложку, из которой его заставляли несколько раз принимать невкусное лекарство. Как это происходит? Аналогичные случаи довольно часто разбирались с психологической точки зрения и на наш вопрос можно найти очень различные ответы. Одни говорят: кричит, потому что считает ложку причиной своего прежнего страдания; но этим дело нисколько не разъясняется. Другие: потому что ложка пробуждает воспоминание о прежнем страдании; это может быть совершенно справедливо, но не переносит вопрос на почву физиологии. Дают еще такой ответ: потому что ложка возбуждает страх

Л. С. ВЫГОТСКИЙ

будущего неприятного чувства; вопрос заключается именно в том, каким образом вид ложки способен из-за прежнего ее употребления производить страх, т. е. вызвать определенного рода деятельность в вазомоторном центре» (1896, с. 70).

Объяснение Ланге заключается в том, что «каждый раз, когда ребенок принимает лекарство, его чувства, вкусовое и зрительное, получают одновременное впечатление — первое от лекарства, второе от ложки. Оба впечатления связываются, сочетаются, благодаря чему воспоминания имеют способность вызывать эмоции... Если показать ложку ничего не подозревающему ребенку, который раньше не испытывал горечи содержащегося в ней лекарства, то он вместо того, чтобы поднять крик, постарается схватить эту ложку. Однако если ребенок несколько раз видел ложку с лекарством и заметил, что это явление каждый раз приносит с собой отвратительное вкусовое ощущение, то тогда один только вид ложки (сам по себе) получает способность заставлять ребенка кричать, другими словами, приводит в действие его вазомоторный центр» (там же, с. 70—71).

К. Г. Ланге развивает гипотезу об установлении новой, раньше не существовавшей функциональной связи между двумя центрами благодаря прокладыванию нового мозгового пути. Лучший ученик Павлова не мог бы более последовательно объяснить происхождение психических эмоций условнорефлекторным путем. Но Ланге последовательнее современных физиологов и имеет смелость понять до конца, что допущение условнорефлекторной эмоциональной реакции ничего по существу не меняет в природе самой эмоции. Все дело заключается только в «гораздо более длинном кружном пути, который должен проделать получаемый извне импульс, прежде чем он доходит до вазомоторного центра. Но насколько могу судить,— говорит Ланге,— основные черты физиологического процесса остаются постоянно одними и теми же: проведение возбуждения из центральных органов чувств к клеткам коркового вещества, а от последних к вазомоторным клеткам продолговатого мозга» (там же, с. 74). Иными словами, условный рефлекс остается в полной и абсолютной мере рефлексом, хотя он и вызывается новыми стимулами.

«Я имел, следовательно, право сказать, что разница между эмоциями физического происхождения и эмоциями, вызванными психическими причинами, не заключает в себе с физиологической точки зрения ничего положительного, ничего существенного. Главное, все обусловливающее явление при возникновении обеих эмоций одно и то же: возбуждение вазомоторного центра. Различие заключается только в пути, по которому импульс доходит до этого центра. К этому присоединяется еще то обстоятельство, что в непрямых психических эмоциях сила импульса увеличивается от прежде возбужденной и еще не угасшей мозговой деятельности, которая сочетается с импульсом от внешнего впечатления» (там же, с. 74—75).

В самом деле, если мы принимаем эмопию за врожденную

ж-•**&.

УЧЕНИЕ ОБ ЭМОЦИЯХ

рефлекторную реакцию организма, возможность ее развития или усложнения имеет чисто иллюзорный характер. В чем состоит развитие условного рефлекса? Исключительно в том, что изменяются стимулы, вызывающие его и приводящие в движение рефлекторный механизм. Собака в опытах Павлова выделяет слюну определенного количества и определенного качества при введении пищи. Далее, когда установлен условный рефлекс, она начинает отвечать той же реакцией на новый, прежде нейтральный и безразличный стимул, например на синий свет. Но сама слюнная реакция осталась при этом совершенно неизменной. Собака продолжает выделять слюну в том же количестве и того же качества, но только по другому поводу. То же самое всецело приложимо и ко всем остальным рефлекторным актам, в частности к эмоциональным реакциям.

Эмоциональная реакция страха вызывается первоначально непосредственным воздействием устрашающей причины. Впоследствии она может вызываться любым другим стимулом, который сочетается несколько раз с первопричиной. Ребенок первоначально реагирует криком и страхом при приеме горького лекарства. В дальнейшем один вид ложки способен вызвать у него ту же самую реакцию. Непосредственный повод реакции несомненно изменился, но реакция страха как таковая осталась неизменной. В общей форме мы могли бы выразить ту же мысль следующим образом: если сущность эмоции составляют, согласно Джемсу, бесчисленные рефлекторные акты, то единственно возможное изменение эмоций заключается в том, что могут изменяться вызывающие их стимулы, замещая друг друга по принципу условных раздражителей, но сама эмоция, чувство, переживаемое человеком, остается всегда тем же, всегда равным самому себе, так что в истории развития эмоций могут изменяться конкретные поводы для их проявления, но не могут изменяться сами эмоции.

Поэтому Ланге с полным основанием утверждает: «...в действительности разница между яростью отравленных мухоморами или маниаков и гневом тех, которым нанесли кровную обиду, заключается только в различии причин, а также в присутствии сознания о соответствующих причинах или в отсутствии такого сознания» (1896, с. 65).

Таким образом, висцеральная теория и у ее создателя Декарта, и у его невольных продолжателей не только проходит мимо проблемы развития, но фактически решает эту проблему в смысле полного и абсолютного отрицания всякой возможности эмоционального развития человека. Это неизбежный вывод из учения о врожденных страстях.

Непосредственно связан с проблемой развития эмоций центральный для нашего исследования вопрос о своеобразии эмоций человека по сравнению с эмоциями животных. Это вопрос о том,

Л. С. ВЫГОТСКИЙ

в какой мере учение об эмоциях может стать главой в психологии человека. В решении данного вопроса невольные последователи Декарта, по-видимому, резко расходятся со своим учителем. Декарт устанавливает резкое, непроходимое различие между животными и человеком. Он разделяет бездной человеческий организм, способный испытывать эмоции, и животные организмы, абсолютно лишенные страстей. Всякая страсть есть уже отличительное преимущество человека. В животной природе не существует вообще ничего подобного страстям души, ибо в ней не существует самой души. Таким образом, картезианское учение о страстях целиком и полностью относится к человеку, и только к нему одному. Перед нами на первый взгляд учение о страстях, разработанное с точки зрения психологии человека.

У Джемса и Ланге, напротив, теория эмоций относится к человеку лишь в той мере, в какой он представляет собой высшее животное. Их теория в сущности зоопсихологическая теория эмоций, относящаяся к человеку лишь постольку, поскольку он сам есть биологическое существо. Это явствует с несомненностью из учения о животном происхождении человеческих страстей, из утверждения общности основных эмоций у животных и человека и, наконец, из основного представления всей теории о врожденной, рефлекторной, животной природе эмоций.

На эту сторону вопроса мало обращали внимания, потому что проблема человека вообще не вставала перед современной психологией. Но уже с самого начала и авторы теории, и их критики понимали, что в висцеральной гипотезе речь идет в сущности о животной природе человеческих эмоций. Мы сошлемся на Шаб-рие, выдвинувшего эту идею в наиболее полной форме. Вместе с этим вопросом, говорит Шабрие, мы проникаем в самую сердцевину проблемы и касаемся капитального возражения, которое возникает против периферической теории. Когда речь идет об инстинктах, перед нами абсолютно и неизменно установленный механизм, который автоматически приводится в действие, как только возникает соответствующее возбуждение. Возможно, что это верно и в отношении примитивных эмоций ребенка, но оно не может быть таким в отношении обычных эмоций взрослых людеи>

Дело не только в том, что сами по себе органические состояния, вызывающие ту или иную эмоцию, непосредственно зависят от организации сознания, от числа и систематизации идей, с помощью которых перерабатываются внешние впечатления. Дело не только в том,. что наши эмоции выражают состояния тела, а сами состояния тела являются выражением порядка наших восприятий. Дело касается в первую очередь и главным образом проблемы эмоций, специфических для человека. Джемс сам склонялся к тому, чтобы ограничить свою гипотезу областью грубых эмоций и не распространять ее на более тонкие и высшие чувства. Однако, кажется, все человеческие эмоции должны быть отнесены к классу тонких эмоций, ибо, если оставить в стороне идиотов, самый ограниченный человек всегда связан каким-либо

УЧЕНИЕ ОБ ЭМОЦИЯХ

более или менее смутным идеалом, каким-либо более или менее ощутительным сознанием. Самые низменные чувства возникли под влиянием традиций, верований или религиозных предрассудков. Они не таковы, чтобы их можно было рассматривать как инстинктивные реакции на возбуждения, не зависящие от установившейся системы идей. Поэтому, если несколько нажать на формулу нашего автора, можно заставить его признать, что его теория не в состоянии ничего объяснить в чувствованиях человека. По крайней мере он сам не озаботился тем, чтобы опр'авдать намечаемые им различия, и сам опрокидывает их собственными примерами.

У. Джемс одинаково ссылается, как на пример, к которому может быть применена его теория, на страх человека перед медведем и горе матери, узнавшей о смерти сына. Но если первый случай относится к группе грубых эмоций, то этого нельзя сказать о втором случае и нельзя не удивиться, что автор не относит его к классу тонких чувствований. Если Джемс не проводит демаркационной линии, это возможно потому, что она для него не существует. Кажется, что он принимает классическое традиционное различение между высшими моральными чувствованиями, относящимися к таким идеальным объектам, как добро и красота, и возникающими из чисто духовной активности, и низшими физическими чувствованиями, начало и конец которых связаны с телом и которые поэтому подлежат физиологическому объяснению.

Шабрие вполне справедливо ссылается на то, что чувство голода, рассматриваемое обычно в группе низших телесных чувствований, у цивилизованного человека уже является тонким чувством с точки зрения номенклатуры Джемса, что простая потребность в пище может приобрести религиозный смысл, когда она приводит к возникновению символического обряда мистического общения между человеком и божеством. И обратно, религиозное чувство, рассматриваемое обычно как чисто духовная эмоция, у благочестивых каннибалов, приносящих божеству человеческие жертвы, едва ли должно быть отнесено к группе высших эмоций. Не существует, следовательно, эмоции, которая по своей природе была бы высшей или низшей, как не существует эмоции, которая по природе была бы независима от тела и не связана с ним. Книга самого Джемса «О многообразии религиозного опыта» неоспоримо показывает, насколько высшие чувствования тесно связаны со всеми фибрами нашего тела.

Поэтому нельзя рассечь огромную область эмоций на две части, из которых к одной была бы применима периферическая гипотеза, а к другой она не могла бы найти себе приложения. Не существует чувств, которые из-за привилегии рождения принадлежали бы к высшему классу, в то время как другие самой природой были бы причислены к низшему классу. Единственное различие есть различие в богатстве и сложности, и все наши эмоции способны возвышаться по всем ступеням сентиментальной

Л. С. ВЫГОТСКИЙ

эволюции. Каждую эмоцию можно квалифицировать не иначе, как с точки зрения степени ее развития. Поэтому только та теория эмоций может быть признана удовлетворительной, которая может быть применена ко всем ступеням развития чувства.

Отрывая эмоции от развития системы представлений, устанавливая их зависимость исключительно от органической структуры, Джемс неизбежно приходит к фаталистической концепции эмоций, которая одинаково охватывает животных и человека. Глубокие различия, которые обнаруживают эмоции человека в зависимости от эпохи, степени цивилизации, отличие мистического обожания рыцарем своей дамы от благородной галантности XVII в., остаются необъяснимыми с точки зрения этой теории. Если представить себе, говорит Шабрие, бесконечно богатую природу самой бедной эмоции, если менее обращать внимания на воображаемую психологию одноклеточных организмов, чем на замечательные анализы романистов и писателей, если просто воспользоваться драгоценными данными, доставляемыми наблю-дениями над окружающими нас людьми, нельзя не признать полной несостоятельности периферической теории. Действительно, невозможно допустить, чтобы простое восприятие женского силуэта автоматически вызвало бесконечный ряд органических реакций, из которых могла бы родиться такая любовь, как любовь Данте к Беатриче, если не предположить заранее весь ансамбль теологических, политических, эстетических, научных идей, которые составляли сознание гениального Алигьери.

Сторонники органической теории забыли в своей гипотезе не более чем человеческий дух. Всякая эмоция есть функция личности: именно это выпускает из виду периферическая теория. Таким образом, чисто натуралистическая теория эмоций требует в качестве дополнения настоящей и адекватной теории человече-ских чувств. Так возникает проблема описательной психологии человека, противопоставляющая себя объяснительной, физиоло-гической психологии эмоций. Она ищет научного пути к тем проблемам человеческого духа, которые решаются великими художниками в романах и трагедиях. Она хочет сделать доступным исследованию в понятиях то, что эти писатели сделали предметом художественного изображения.

Проблема высших чувствований, связанная с учением о ценно-стях, рассматривается обычно как область, совершенно недоступ-ная психологии, занимающейся психофизическим и психофизиологическим исследованием элементарных процессов сознания и их телесного субстрата. Так возникает телеологическая описательная психология высших чувствований, непосредственно порождаемая полной несостоятельностью современной объяснительной психологии эмоций. Если верно, как это утверждает один из крупнейших исследователей современной сравнительной психологии, что высшего развития по сложности, тонкости и разнообразию проявлений эмоции достигают у человека, но что их генезис, их эволюция и психологическая природа остаются теми же, что у

УЧЕНИЕ ОБ ЭМОЦИЯХ

высших животных, то необходимость какой-то иной, необъяснительной психологии действительно неизбежна. Даже с точки зрения самого сложного аффекта наиболее близко стоящей к человеку человекоподобной обезьяны невозможно объяснить са: мые элементарные человеческие страсти. Поэтому большая психология должна резко порвать с естественнонаучной, каузальной психологией и искать своего пути где-то вне и помимо ее. Для этой психологии, как говорит 3. Фрейд111, необходим совершенно иной подход к проблеме чувствований, чем тот, который веками складывался в официальной школьной психологии, в частности в психологии медицинской.

Там, по-видимому, говорит Фрейд, интересуются прежде всего тем, какими анатомическими путями развивается состояние страха. Говоря о том, что оц много времени и труда посвятил изучению страха, Фрейд отмечает, что ему не известно ничего, что было бы безразличнее для психологического понимания страха, чем знание нервного пути, по которому проходит его возбуждение.

Что в динамическом отношении представляет собой аффект? — продолжает он. Аффект, во-первых, включает определенные моторные иннервации, или оттоки, энергии, во-вторых, известное ощущение двоякого рода: восприятие имевших место моторных действий и непосредственное ощущение наслаждения и неудовольствия, дающих, как говорят, аффекту основной его тон. Но из этого не следует, что все перечисленное составляло сущность аффекта. При иных аффектах кажется, что можно заглянуть и глубже и открыть объединяющее перечисленный ансамбль ядро.

Так возникает «глубинная» психология аффектов, пытающаяся раскрыть их внутреннее ядро и делающая героическую попытку сохранить строго детерминистическую каузальную психологию аффектов путем полного самозамыкания в сферу чистой психической причинности. Она возникает, эта особая и своеобразная ветвь чистой психологии, идущей вглубь, как необходимая реакция научной мысли на несостоятельность академической психологии, разрабатывающей одну только поверхность явлений. Естественно, что она не находит общего языка с физиологической психологией. Не думайте, говорит Фрейд, что только что сказанное об аффекте является общепризнанным достоянием нормальной психологии. Наоборот, это взгляды, выросшие на почве психоанализа и признанные только там. То, что вы можете узнать об аффектах в психологии, например в теории Джемса—Ланге, для нас, психоаналитиков, является чем-то просто непонятным и не подлежащим обсуждению. Так попытка сохранить строго каузальное рассмотрение психологических фактов и вместе с тем не привести к банкротству психологию как самостоятельную науку и не передать ее дела в руки физиологии приводит глубинную психологию к признанию полной субстанциональной самостоятельности психических процессов и автономности психической причинности.

Л. С. ВЫГОТСКИЙ

Другое направление современной психологии эмоций, возникшее как реакция на несостоятельность рефлекторной теории эмоций, решает ту же задачу адекватного психологического познания аффектов другим путем. Оно принципиально отказывается от причинного рассмотрения чувств и развивается как чисто описательная феноменология эмоциональной жизни. По словам М. Шелера112 (M. Scheler, 1923), одного из виднейших представите- If лей указанного направления, давно было забыто, что наряду с | причинными законами и психофизическими зависимостями эмоци-! ональной жизни от телесных процессов существуют также само- | стоятельные смысловые законы так называемых высших эмоци- %: ональных актов и функций, отличных от ощущений чувства. 3| Интенциональная и ценностно-познавательная природа жизни на-.fr ших высших чувств была вновь восстановлена впервые Л отце, if однако не была им развита, так как он утвердил только в самом ** общем виде эту логику сердца, но не рассмотрел ее в подробностях. Ему принадлежит мысль и изречение, что наш разум обладает в чувстве ценности вещей и их отношений столь же серьезным и значительным способом откровения, как в основах рационального исследования незаменимым орудием опыта.

Сам Шелер уже в первых работах воспринял, развил и сделал фундаментом своей этики старую и великую мысль Б. Паскаля о порядке сердца, логике сердца, разуме сердца. С этой точки зрения он подверг анализу этические, социальные, религиозные | чувства, в которых, по его мнению, истинная и глубокая мысль Ц Паскаля нашла себе строгое доказательство. Идя дальше в том У же направлении, он считает необходимым подвергнуть такому же феноменологическому анализу сущность и формы чувства стыда, страха и ужаса, чувства чести и т. д. Он предусматривает в своей системе изучение важнейших дериватов указанных выше родовых '' чувств, так что, наряду с психологическим и ценностно- \ теоретическим рассмотрением их, находит свое место проблема;Ц порядка развития названных чувств в индивидуальном и родовом > плане и выяснение их значения для построения и сохранения, \ оформления и образования различных форм человеческой совместной жизни.

Таким образом, наряду с механистической теорией низших эмоций, построенной по законам физиологической механики, современная психология создает чисто описательное учение о «высших, специфически^ для человека, исторически возникших чувствах; учение, которое развивается в совершенно самосто- "'£ ятельную отрасль знания, строящуюся на фундаменте, противопо- Ц ложном физиологической теории. Последними корнями это уче* ff ние, как замечает и Шелер, связывается с метафизикой и само превращается в определенную метафизическую систему, которая кладет в основу признание генетической невыводимости истинно духовных проявлений чувства, принципиально отличающихся от его витальных проявлений. Так как Шелер применяет это учение К, теории человеческой любви, он возвращается в сущности

УЧЕНИЕ ОБ ЭМОЦИЯХ

картезианскому разделению духовной и чувственной страсти.

Таковы два основных ответа, которые дает современная психология на неразрешимый, с точки зрения рефлекторной теории, вопрос о природе чувств человека. Современная психология ищет разъяснения загадки или в метафизических глубинах человеческой психики, в шопенгауэровской воле113, или на метафизических высотах, на которых страсть оказывается совершенно оторванной от витальных функций и находит свое истинное основание в надземных сферах.

Но метафизика, будет ли она искать последнее основание страстей в подземных или надземных сферах, будет ли она вместе с Фрейдом охотно пользоваться образами подземного царства, ада и крайних глубин человеческого духа, или вместе с Шелером будет обращать взоры к звездной музыке небесных сфер, все же остается метафизикой, которая и в своей теистической, и в своей пандемонистической форме оказывается неизбежным дополнением к поверхностной психологии эмоций, сводящей их к ощущению висцеральных и моторных реакций. Интенциональность высших чувств, понятная связь чувства с объектом, без которой высшее чувство перестает, по замечанию Фребеса, заслуживать это имя, смысл человеческого чувствования, доступный нашему пониманию так же, как понятно нам развитие заключений из посылок, голос человеческого чувства требуют объяснения и находят его в телеологической, описательной психологии.

Таким образом, если взять современную психологию чувств во всей ее полноте, если понять, с какой необходимостью механистическая теория низших чувств предполагает телеологическую теорию высших чувствований, как неизбежно учение о животной природе эмоций требует в качестве своего дополнения учения о вневитальных, внежизненных чувствах человека, станет ясно: современную психологию чувств, взятую в целом, никак нельзя обвинять в расхождении с картезианским учением. Напротив, она является его живым воплощением, продолжением и развитием в наукообразной форме. Нужды нет, что на долю Джемса—Ланге выпала задача развить только один из двух принципов этого учения, что их теория ограничилась приложением натуралистической точки зрения к объяснению эмоций. Так же точно, как в системе самого Декарта натуралистическое объяснение страстей души приводит к спиритуалистическому учению об интеллектуальных чувствах, так наиболее последовательная и натуралистическая теория эмоций в современной психологии создает на другом полюсе, в качестве своего противовеса, телеологическое учение о логике откровения высших чувств.

Равновесие, на котором держится картезианская система, снова восстанавливается в современной психологии эмоций, в которой натуралистический и телеологический принципы уравновешивают друг друга. Если прибавить, что Джемс не только не был враждебен второму способу рассмотрения человеческих чувств, но и весьма близко подошел к нему в учении о

Л. С. ВЫГОТСКИЙ

независимых от тела эмоциях и в исследовании многообразия религиозного опыта, можно легко убедиться в том, что и сам автор физиологической теории эмоций в сущности принимал картезианское учение во всей его полноте, хотя и развил преимущественно одну из его сторон. Таким образом, если говорить о принципиальной стороне дела, то и это расхождение Джемса с Декартом иллюзорно.

Окончательно убедиться в этом можно, вернувшись снова к картезианскому учению. Как мы установили раньше, его видимое расхождение с теорией Джемса начинается с проблемы человека. Декарт приписывает страсти только человеку и отрицает их у животных. Джемс, напротив, рассматривает эмоции человека как проявление его чисто животной жизни. Действительное, а не мнимое расхождение заключается только в том, что Джемс вместе со всей современной наукой отвергает картезианский взгляд на абсолютную раздельность человека и животных. Но если вспомнить, в чем состоит существо учения Декарта о страстях, легко видеть, что он решает проблему человеческих страстей совершенно в том же духе и в том же принципиальном плане, что и Джемс.

Иллюзорным оказывается и представление, будто Декарт, принимая страсти за основной феномен человеческой природы, присущий исключительно ей одной, в какой-либо мере не то что: решает, но хотя бы ставит проблему человеческих чувствований | во всей их специфичности. Дуализм между высшими и низшими^ чувствованиями, как мы старались установить выше, неизбежно? приводит к тому, что человек с его живыми и осмысленными^ страстями забывается и запирается наглухо в безжизненной^ психологии бесплотных духов и в бессмысленной психологий| бездушных автоматов.

К Декарту, таким образом, целиком применимы слова Шабрие»:| сказанные им по поводу теории Джемса: если нажать несколько! на формулы автора, можно заставить его признать, что его теорш|| ничего не может объяснить в человеческих чувствованиях. Дуа стическое решение проблемы человеческих страстей в картезиа ском учении, неразрешимость, с точки зрения этого учения^! проблемы развития, проблемы человека и его жизни содержи^ уже в себе в сущности распадение современной психологв эмоций на объяснительную и описательную теорию человеческог чувства. За теорией Джемса — Ланге, прибегающей к закок физиологической механики как к последней объяснительно инстанции, и за теорией Шелера, прибегающей в качестве эт инстанции к метафизике телеологических интенциональных ев зей, снова встает во весь рост грандиозное противоречие, которс заложил великий философ в основу учения о страстях души.

Второй наиболее общей проблемой, с точки зрения которой должны подвести итоги нашему исследованию последних основав

УЧЕНИЕ ОБ ЭМОЦИЯХ

старой и современной картезианской психологии страстей, является проблема связей, зависимостей и отношений между страстями и остальной телесной и духовной жизнью человека. Эта проблема непосредственно связана с только что рассмотренной проблемой развития и специфических особенностей человеческих чувствований. Как мы уже видели, в ней на первый план выдвигается вопрос о причинном объяснении эмоций.

Истинное знание возможно только как причинное знание. Без него невозможна никакая наука. Выяснение причин принадлежит, как замечает Джемс, к исследованию высшего порядка, оно образует высшую ступень в развитии науки. Естественно поэтому, что и в психологии страстей, начиная с Декарта и кончая Джемсом и современными исследователями, проблема причинного объяснения человеческих чувствований выдвигается как центральная и основная проблема учения о страстях. Как же возможно причинное рассмотрение фактов эмоциональной жизни человека?

Мы уже упоминали язвительное замечание Шпрангера, одного из виднейших представителей описательной психологии, о том, что причинное объяснение, даваемое объяснительной психологией, чрезвычайно напоминает знаменитую пародию Сократа на неадекватное объяснение114. Этот пример может служить парадигмой в нашем рассмотрении проблемы причинности в картезианской и спинозистской психологии страстей и в их современных ответвлениях.

Как мы стремились показать выше, возможность причинного объяснения эмоций покупается Джемсом и Ланге очень дорогой ценой — ценой полного отказа от всякой осмысленной связи эмоций с остальной психической жизнью человека. То, что теория выигрывает таким образом в установлении, по мнению ее авторов, истинной причинной связи между физиологическими проявлениями и эмоциональными переживаниями, она теряет в возможности установить какую-либо понятную и осмысленную связь между чувством как функцией личности и всей остальной жизнью сознания. Не удивительно поэтому, что приводимое этой теорией причинное объяснение резко противоречит нашему непосредственному переживанию, действительной связи эмоций со всем внутренним содержанием нашей личности. Непосредственно переживаемая связь, выдвигаемая основателями описательной психологии как основа всякого постижения фактов духовного, исторического и общественного порядка, действительно неизбежно должна сделаться предметом совершенно особой науки, если причинное объяснение того типа, которое содержится в теории Джемса— Ланге, является единственно возможным в объяснительной психологии.

«От всех изложенных выше затруднений,— говорит Дильтей,— освободить нас может лишь развитие науки, которую я, в отличие от объяснительной и конструктивной психологии, предложил бы называть описательной и расчленяющей. Под описательной психологией я разумею изображение единообразно проявляюшихся во

Л. С. ВЫГОТСКИЙ

всякой развитой человеческой душевной жизни составных частей и связей, объединяющихся в одну единую связь, которая не примышляется и не выводится, а переживается. Таким образом, этого рода психология представляет собой описание и анализ 1 связи, которая дана нам изначально и всегда в виде самой жизни. I Из этого вытекает важное следствие. Предметом такой психологии является планомерность связи развитой душевной жизни. Она изображает эту связь внутренней жизни в некоторого рода типическом человеке» (1924, с. 17—18).

«Единообразие, составляющее главный предмет психологии j нашего века, относится к формулам внутреннего процесса. Могу- 1 чая по содержанию действительность душевной жизни выходит за ч пределы этой психологии. В творениях поэтов, в размышлениях о жизни, высказанных великими писателями, как Сенека, Марк Аврелий, Блаженный Августин, Макиавелли, Монтень, Паскаль, заключено такое понимание человека во всей его действительности, что всякая объяснительная психология остается далеко позади» (там же, с. 18).