ПЕДАГОГИЧЕСКАЯ ПОЭМА 11 страница- Пропал урожай! Пока выкосят, посыплется жито. Для ворон работали. Но в сараях колонисты натачивали косы и приделывали к ним грабельки, успокаивая Калину Ивановича: - Ничего не пропадет, Калина Иванович, все будет, как у настоящих граков. Было назначено восемь косарей. В самый день праздника рано утром разбудил меня Антон: - Там дядько приехал и жатку привез. - Какую жатку? - Привез такую машину. Здоровая, с крыльями - жатка. Говорит: чи не купят? - Так ты его отправь. За какие же деньги - ты же знаешь... - А он говорит: може, променяют. Он на коня хочет поменять. Оделся я, вышел к конюшне. Посреди двора стояла жатвенная машина, ещё не старая, видно, для продажи специально выкрашенная. Вокруг нее толпились колонисты, и тут же злобно посматривал на жатку, и на хозяина, и на меня Калина Иванович. - Что это он, в насмешку приехав, что ли? Кто его сюда притащив? Хозяин распрягал лошадей. Человек аккуратный, с благообразной сивой бородой. - А почему продаешь? - спросил Бурун. Хозяин оглянулся: - Да сына женить треба. А у меня есть жатка, - другая жатка, с нас хватит, а вон коня нужно сыну дать. Карабанов зашептал мне на ухо: - Брешет. Я этого дядька знаю... Вы не с Сторожевого? - Эге ж, с Сторожевого. А ты ж що ж тут? А чи ты не Семен Карабан? Панаса сынок? - Так как же! - обрадовался Семен. - Так вы ж Омельченко? Мабудь, боитесь, що отберут? Ага ж? - Та оно и то, шо отобрать могут, да и сына женить же... - КА хиба ваш сын доси не в банде? - Що вы, Христос з вами!.. Семен принял на себя руководство всей операцией. Он долго беседовал с хозяином возле морд лошадей, они друг другу кивали головами, хлопали по плечам и локтям. Семен имел вид настоящего хозяина, и было видно, что и Омельченко относится к нему, как к человеку понимающему. Через полчаса Семен открыл секретное совещание на крыльце у Калины Ивановича. На совещании присутствовали я, Калина Иванович, Карабанов, Бурун, Задоров, Братченко и ещё двое-трое старших колонистов. Остальные в это время стояли вокруг жатки и молчаливо поражались тому, что на свете у некоторых людей существует такое механическое счастье. Семен объяснил, что дядька хочет за жатку получить коня, что в Сторожевом будут производить учет машин и хозяин боится, что отберут даром, а коня не отберут, потому что он женит сына. - Може, и правда, а може, и нет, не наше дело, - сказал Задоров, а жатку нужно взять. Сегодня и в поле пустим. - Какого же ты коня отдашь? - спросил Антон. - Малыш и Бандитка никуда не годятся, Рыжего, что ли, отдашь? - Да хоть бы и Рыжего, - сказал Задоров. - Это же жатка! - Рыжего? А ты это вид... Карабанов перебил горячего Антона: - Нет, Рыжего ж, конечно, нельзя отдавать. Один конь в колонии, на что Рыжего? Давайте дадим Зверя. Конь видный и на племя ещё годится. Семен хитро глянул на Калину Ивановича. Калина Иванович даже не ответил Семену. Выбил трубку о ступеньку крыльца, поднялся: - некогда мне с вами глупостями заниматься. И ушел в свою квартиру. Семен проводил его прищуренным глазом и зашептал: - Серьезно, Антон Семенович, отдавайте Зверя. Все перемелется, а жатка у нас будет. - Посадят. - Кого?... Вас? Да никогда в жизни! Жатка ж дороже коня стоит. Пускай РКИ возьмет вместо Зверя жатку. Что ему, не все равно? Никакого же убытка, а мы успеем с хлебом. Все равно же от Зверя никакого толку... Задоров увлекательно рассмеялся: - Вот история! А в самом деле!.. Бурун молчал и, улыбаясь, шевелил у рта житным колосом. Антон с сияющими глазами смеялся: - Вот будет потеха, если РКИ жатку в фаэтон запряжет... вместо Зверя. Ребята смотрели на меня горящими глазами. - Ну, решайте, Антон Семенович... рейшайте, ничего нет страшного. Если и посадят, то не больше как на неделю. Бурун, наконец, сделался серьезным и сказал: - Как ни крути, а отдавать жеребца нужно. Иначе нас все дураками назовут. И РКИ назовет. Я посмотрел на Буруна и сказал просто: - Верно! Выводи, Антон, жеребца! Все бросились к конюшне. Хозяину Зверь понравился. Калина Иванович дергал меня за рукав и говорил шепотом: - Чи ты сказывся? Што, тебе жизнь надоела? Та хай она сказыться и колония, и жито... Чего ты лезешь? - Брось, Калина... Все равно. Будем жать жаткой. Через час хозяин уехал с Зверем. А ещё через два часа в колонию приехал Черненко и увидел во дворе жатку. - О молодцы! Где это вы выдрали такую прелесть? Хлопцы вдруг затихли, как перед грозой. Я с тоской посмотрел на Черненко и сказал: - Случайно удалось. Антон хлопнул в ладоши и подпрыгнул: - Выдрали чи не выдрали, товарищ Черненко, а жатка есть. Хотите сегодня поработать? - На жатке? - На жатке. - Идет, вспомним старину!... А ну, давай ее проверим. Черненко с ребятами до начала праздника возился с жаткой: смазывали, чистили, что-то прилаживали, проверяли. На празднике после первого торжественного момента Черненко сам залез на жатку и застрекотал по полю. Карабанов давился от смеха и кричал на все поле: - От! Хозяина сразу видно. Завхоз РКИ ходил по полю и приставал ко всем: - А что это Зверя не видно? Где Зверь? Антон показывал кнутом на восток: - Зверь во второй колонии. Там завтра жито жать будем, пусть отдохнет. В лесу были накрыты столы. За торжественным обедом ребята усадили Черненко, угощали пирогами и борщом и занимали разговорами. - Это вы славно устроили: жатку. - Правда ж, добре? - Добре, добре. - А что лучше, товарищ Черненко, конь или жатка? - стреляет глазами по всему фронту Братченко. - Ну, это разно сказать можно. Смотря какой конь. - Ну вот, например, если такой конь, как Зверь? Завхоз РКИ опустил ложку и тревожно задвигал ушами. Карабанов вдруг прыснул и спрятал голову под стол. За ним в припадке смеха зашатались за столом хлопцы. Завхоз вскочил и давай оглядываться по лесу, как будто помощи ищет. А Черненко ничего не понимает: - Чего это они? А разве Зверь - плохой конь? - Мы променяли Зверя на жатку, сегодня променяли, - сказал я отнюдь без всякого смеха. Завхоз повалился на лавку, а Черненко и рот разинул. Все притихли. - Променяли на жатку? - пробормотал Черненко на завхоза. Обиженный завхоз вылез из-за стола. - Мальчишеское нахальство, и больше ничего. Хулиганство, своеволие... Черненко вдруг радостно улыбнулся: - Ах, сукины сыны! В самом деле? Что же с жаткой будем делать? - Ну что же, у нас договор: пятикратный размер убытков, - жестоко пилил завхоз. - Брось! - сказал Черненко с неприязнью. - Ты на такую вещь не способен. - Я? - Вот именно, неспособен, а поэтому закройся. А вот они способны. Им нужно жать, так они знают, что хлеб дороже твоих пятикратных, понимаешь? А что они нас с тобой не боятся, так это тоже хорошо. Одним словом, мы им жатку сегодня дарим. Разрушая парадные столы и душу завхоза РКИ, ребята подбросили Черненко вверх. Когда он, отряхиваясь и хохоча, встал, наконец, на ноги, к нему подошел Антон и сказал: - Ну, а Мэри и Коршун как же? - Что - "как же"? - Ему отдавать? - кивнул Антон на завхоза. - А что же, и отдашь. - Не отдам, - сказал Антон. - Отдашь, довольно с тебя жатки! - рассердился Черненко. Но Антон тоже рассердился: - Забирайте вашу жатку! На черта ваша жатка? Что в нее, Карабанова запрягать будем? Антон ушел в конюшню. - Ах, и сукин же сын! - сказал озабоченно Черненко. Кругом притихли. Черненко оглянулся на завхоза: - Влезли мы с тобой в историю. Ты им продай как-нибудь там в рассрочку, черт с ними: хорошие ребята, даром что бандиты. Пойдем, найдем этого черта вашего сердитого. Антон в конюшне лежал на куче сена. - Ну, Антон, я тебе лошадей продал. Антон поднял голову: - А не дорого? - Как-нибудь заплатите. - Вот это дело, - сказал Антон, - вы умный человек. - Я тоже так думаю, - улыбнулся Черненко. - Умнее вашего завхоза.
21. Вредные деды Летом по вечерам чудесно в колонии. Просторно раскинулось ласковое живое небо, опушка леса притихла в сумерках, силуэты подсолнухов на краях огородов собрались и отдыхают после жаркого дня, теряется в неясных очертаниях вечера прохладный и глубокий спуск к озеру. У кого-нибудь на крыльце сидят, и слышен невнятный говор, а сколько человек там и что за компания - не разберешь. Наступает такой час, когда как будто ещё светло, но уже трудно различать и узнавать предметы. В этот час в колонии всегда кажется пусто. Спрашиваешь себя: да куда же это подевались хлопцы? Пройдитесь по колонии, и вы увидите их всех. Вот в конюшне человек пять совещаются у висящего на стене хомута, в пекарне целое заседание - через полчаса будет готов хлеб, и все люди, прикосновенные к этому делу, к ужину, к дежурству по колонии, расположились на скамьях в чисто убранной пекарне и тихонько беседуют. Возле колодца разные люди случайно оказались вместе: тот с ведром бежал за водой, тот шел мимо, а третьего остановили потому, что ещё утром была в нем нужда: все забыли о воде и вспомнили о чем-то другом, может быть, и неважном... но разве бывает что-нибудь неважное в хороший летний вечер? У самого края двора, там, где начинается спуск к озеру, на поваленной вербе, давно потерявшей кору, уселась целая стайка, и Митягин рассказывает одну из своих замечательных сказок: -...Значит, утром и приходят люди в церковь, смотрят - нет ни одного попа. Что такое? Куда попы девались? А сторож и говорит: "То ж, наверное, наших попов черт носил сегодня в болото. У нас же четыре попа". - "Четыре". - "Ну, так оно и есть: четыре попа за ночь в болото перетащил..." Ребята слушают тихонько, с горящими глазами, иногда только радостно взвизгивает Тоська: ему не столько нравится черт, сколько глупый сторож, который целую ночь смотрел и не разобрал, своих попов или чужих черт таскал в болото. Представляются все эти одинаковые, безыменные жирные попы, все это хлопотливое, тяжелое предприятие, - подумайте, перетаскать их всех на плечах в болото! - все это глубокое безразличие к их судьбе, такое же вот безразличие, какое бывает при истреблении клопов. В кустах бывшего сада слышится взрывной смех Оли Вороновой, ей отвечает баритонный поддразнивающий говорок Буруна, снова смех, но уже не одной Оли, а целого девичьего хора, и на поляну вылетает Бурун, придерживая на голове смятую фуражку, а за ним веселая пестрая погоня. На поляне остановился заинтересованный Шелапутин и не знает, что ему делать - смеяться или удирать, ибо у него тоже с девочками старые счеты. Но тихие, задумчивые, лирические вечера не всегда соответствовали нашему настроению. И кладовые колонии, и селянские погреба, и даже квартиры воспитателей не перестали ещё быть аренной дополнительной деятельности, хотя и не столь продуктивной, как в первый год нашей колонии. Пропажа отдельных вещей в колонии вообще сделалась редким явлением. если и появлялся в колонии новый специалист по таким делам, то очень быстро начинал понимать, что ему приходится иметь дело не с заведующим, а с значительной частью коллектива, а коллектив в своих реакциях был чрезвычайно жесток. В начале лета мне с трудом удалось вырвать из рук колонистов одного из новеньких, которого ребята поймали при попытке залезть через окно в комнату Екатерины Григорьевны. Его били с той слепой злобой и безжалостностью, на которую способна только толпа. Когда я очутился в этой толпе, меня с такой же злобой отшвырнули в сторону, и кто-то закричал в горячке: - Уберите Антона к чертям! Летом в колонию был прислан комиссией Кузьма Леший. Его кровь наверняка наполовину была цыганской. На смуглом лице лешего были хорошо пригнаны и снабжены прекрасным вращательным аппаратом огромные черные глаза, и этим глазам от природы было дано определенное назначение: смотреть за тем, что плохо лежит и может быть украдено. Все остальные части тела Лешего слепо подчинялись распорядительным приказам цыганских глаз: ноги несли Лешего в ту сторону, в которой находился плохо лежащий предмет, руки послушно протягивались к нему, спина послушно изгибалась возле какой-нибудь естественной защиты, уши напряженно прислушивались к разным шорохам и другим опасным звукам. Какое участие принимала голова Лешего во всех этих операциях - невозможно сказать. В дальнейшем истории колонии голова Лешего была достаточно оценена, но в первое время она для всех колонистов казалась самым ненужным предметом в его организме. И горе и смех были с этим Лешим! Не было дня, чтобы он в чем-нибудь не попался: то сопрет с воза, только что прибывшего из города, кусок сала, то в кладовке из-под рук стянет горсть сахарного песку, то у товарища из кармана вытрусит махорку, то по дороге из пекарни в кухню слопает половину хлеба, то у воспитателя в квартире во время делового разговора возьмет столовый нож. Леший никогда не пользовался сколько-нибудь сложным планом или самым пустяковым инструментом: так уж он был устроен, что лучшим инструментом считал свои руки. Хлопцы пробовали его бить, но Леший только ухмылялся: - Да чего ж там бить меня? Я ж и сам не знаю, как оно так случилось, хотя бы и вы были на моем месте. Кузьма очень веселый парень. В свои шестнадцать лет он вложил большой опыт, много путешествовал, много видел, сидел понемногу во всех губернских тюрьмах, был грамотен, остроумен, страшно ловок и неустрашим в движениях, замечательно умел "садить гопака" и не знал, что такое смущение. За эти все качества ему многое прощали колонисты, но все же его исключительная вороватость нам начинала надоедать. Наконец он попал в очень неприятную историю, которая надолго привязала его к постели. Как-то ночью залез он в пекарню и был крепко избит поленом. Наш пекарь, Костя Ветковский, давно уже страдал от постоянных недостатков хлеба при сдаче, от уменьшенного припека, от неприятных разговоров с Калиной Ивановичем. Костя устроил засаду и был удовлетворен свыше меры: прямо на его засаду ночью прилез Леший. Наутро пришел Леший к Екатерине Григорьевне и просил помощи. Рассказал, что лазил на дерево рвать шелковицу и вот так исцарапался. Екатерина Григорьевна очень удивилась такому кровавому результату простого падения с дерева, но ее дело маленькое: перевязала Лешему физиономию и отвела в спальню, ибо без ее помощи Леший до спальни не добрался бы. Костя до поры до времени никому не рассказывал о подробностях ночи в пекарке: он был занят в свободное время в качестве сиделки у постели Кузьмы и читал ему "Приключения Тома Сойера". Когда Леший выздоровел, он сам рассказал обо всем происшедшем и сам первый смеялся над своим несчастьем. Карабанов сказал Лешему: - Слухай, Кузьма, если бы мне так не везло, я давно бы бросил красть. Ведь так тебя и убьют когда-нибудь. - Я и сам так думаю, чего это мне не везет? Это, наверное, потому, что я не настоящий вор. Надо будет ещё раза два попробовать, а если ничего не выйдет, то и бросить. Правда же, Антон Семенович? - Раза два? - ответил я. - В таком случае не нужно откладывать, попробуй сегодня, все равно ничего не выйдет. Не годишься ты на такие дела. - Не гожусь? - Нет. Вот кузнец из тебя хороший выйдет, Семен Петрович говорил. - Говорил? - Говорил. Только он ещё говорил, что ты в кузнице два новых метчика спер, - наверное, они у тебя сейчас в карманах. Леший покраснел, насколько могла покраснеть его черная рожа. Карабанов схватил Лешего за карман и заржал так, как умел ржать только Карабанов: - Ну, конечно же, у него! Вот тебе уже первый раз и есть - засыпался. - От черт! - сказал Леший, выгружая карманы. Вот только такие случаи встречались у нас внутри колонии. Гораздо хуже было с так называемым окружением. Селянские погреба по-прежнему пользовались симпатиями колонистов, но это дело теперь было в совершенстве упорядочено и приведено в стройную систему. В погребных операциях принимали участие исключительно старшие, малышей не допускали и безжалостно и искренне возбуждали против них уголовные обвинения при малейшей попытке спуститься под землю. Старшие достигли настолько выдающейся квалификации, что даже кулацкие языки не смели обвинять колонию в этом грязном деле. Кроме того, я имел все основания думать, что оперативным руководством всех погребных дел состоит такой знаток, как Митягин. Митягин рос вором. В колонии он не брал потому, что уважал людей, живущих в колонии, и прекрасно понимал, что взять в колонии – значит обидеть хлопцев. Но на городских базарах и у селян ничего святого не было для Митягина. По ночам он часто не бывал в колонии, по утрам его с трудом поднимали к завтраку. По воскресеньям он всегда просился в отпуск и приходил поздно вечером, иногда в новой фуражке или шарфе и всегда с гостинцами, которыми угощал всех малышей. Малыши Митягина боготворили, но он умел скрывать от них свою откровенную воровскую философию. Ко мне Митягин относился по-прежнему любовно, но о воровстве мы с ним никогда не говорили. Я знал, что разговоры ему помочь не могли. Все-таки Митягин меня сильно беспокоил. Он был умнее и талантливее многих колонистов и поэтому пользовался всеобщим уважением. Свою воровскую натуру он умел показывать в каком-то неотразимо привлекательном виде. Вокруг него всегда был штаб из старших ребят, и этот штаб держался с митягинской тактичностью, с митягинским признанием колонии, с уважением к воспитателям. Чем занималась вся эта компания в темные тайные часы, узнать было затруднительно. Для этого нужно было либо шпионить, либо выпытывать кое у кого из колонистов, а мне казалось, что таким путем я сорву развитие так трудно родившегося тона. Если я случайно узнавал о том или другом похождении Митягина, я откровенно громил его на собрании, иногда накладывал взыскание, вызывал к себе в кабинет и ругал наедине. Митягин обыкновенно отмалчивался с идеально спокойной физиономией, приветливо и расположенно улыбался, уходя, неизменно говорил ласково и серьезно: - Спокойной ночи, Антон Семенович! Он был открытым сторонником чести колонии и очень негодовал, когда кто-нибудь "засыпался". - Я не понимаю, откуда берется это дурачье? Лезет, куда у него руки не стоят. Я предвидел, что с Митягиным придется расстаться. Обидно было признать свое бессилие и жалко было Митягина. Он сам, вероятно, тоже считал, что в колонии ему сидеть нечего, но и ему не хотелось покидать колонию, где у него завелось порядочное число приятелей и где все малыши липли к нему, как мухи на сахар. Хуже всего было то, что митягинской философией начинали заражаться такие, казалось бы, крепкие колонисты, как Карабанов, Вершнев, Волохов. Настоящую и открытую оппозицию Митягину составлял один Белухин. Интересно, что вражда Митягина и Белухина никогда не принимала форм сварливых столкновений, никогда они не вступали в драки и даже не ссорились. Белухин открыто говорил в спальне, что пока в колонии будет Митягин, у нас не переведутся воры. Митягин слушал его с улыбкой и отвечал незлобливо: - Не всем же, Матвей, быть честными людьми. Какого б черта стоила твоя честность, если бы воров не было? Ты только на мне и зарабатываешь. - Как - я на тебе зарабатываю? Что ты врешь? - Да обыкновенно как. Я вот украду, а ты не украдешь, вот тебе и слава. А если бы никто не крал, все были бы одинаковые. Я так считаю, что Антону Семеновичу нужно нарочно привозить таких, как я. А то таким, как ты, никакого ходу не будет. - Что ты все врешь! - говорил Белухин. - Ведь есть же такие государства, где воров нету. Вот Дания, и Швеция, и Швейцария. Я читал, что там совсем нет воров. - Н-н-ну, это б-б-брехня, - вступился Вершнев, - и т-там к-к-крадут. А ч-что ж х-хоршего, ч-что воров н-нет? Ддания и Швейцар-р-рия - мелочь. - А мы что? - А м-мы, в-вот в-видишь, в-вот у-у-у-увидишь, к-как себя п-п-покажем, в-вот р-р-революция, в-видишь, к-к-к-какая!... - Такие, как вы, первые против революции стоите, вот что!... За такие речи больше всех и горячее всех сердился Карабанов. Он вскакивал с постели, потрясает кулаком в воздухе и свирепо прицеливается черными глазами в добродушное лицо Белухина: - Ты чего здесь разошелся? Думаешь, если я с Митягиным лишнюю булку съем, так это вред для революции? Вы все привыкли на булки мерять... - Да что ты мне свою булку в глаза стромляешь? Не в булке дело, а в том, что ты, как свинья, ходишь, носом землю разрываешь. К концу лета деятельность Митягина и его товарищей была развернута в самом широком масштабе на соседних баштанах. В наших краях в то время очень много сеяли арбузов и дынь, некоторые зажиточные хозяева отводили под них по нескольку десятин. Арбузные едла начались с отдельных набегов на баштаны. Кража с баштана на Украине никогда не считалась уголовным делом. Поэтому и селянские парни всегда разрешали себе совершать небольшие вторжения на соседский баштан. Хозяева относились к этим вторжениям более или менее добродушно: на одной десятине баштана можно собрать до двадцати тысяч штук арбузов, утечка какой-нибудь сотни за лето не составляла особенного убытка. Но все же среди баштана всегда стоял курень, и в нем жил какой-нибудь старый дед, который не столько защищал баштан, сколько производил регистрацию непрошенных гостей. Иногда ко мне приходил такой дед и заявлял жалобу: - Вчера ваши лазили по баштану. Так вы им скажите, что недобре так делать. Нехай прямо приходят в курень, и чего ж там, всегда можно человеку угощение сделать. Скажи мне, и я тебе самый лучший арбуз выберу. Я передал просьбу деда хлопцам. Они воспользовались ею в тот же вечер, но в предлагаемую дедом систему внесли небольшие коррективы: пока в курене съедался выбранный дедом самый лучший арбуз и велись приятельские разговоры о том, какие арбузы были в прошлом году и какие были в то лето, когда японец воевал, на территории всего баштана хозяйничали нелегальные гости и уже без всяких разговор набивали арбузами подолы рубах, наволочки и мешки. В первый вечер, воспользовавшись любезным приглашением деда, Вершнев предложил отправиться к деду в гости Белухину. Другие колонисты не протестовали против такого предпочтения. Матвей возразился с баштана довольный: - Честное слово, так это хорошо: и поговорили, и удовольствие человеку произвели. Вершнев сидел на лавке и мирно улыбался. В дверь ввалился Карабанов. - Ну что, Матвей погостовал? - Да, видишь, Семен, можно жить по-соседски. - Тебе хорошо: ты арбузов наелся, а нам как же? - Да чудак! Поди ты к нему. - Вот тебе раз! Как тебе не стыдно? Если человек пригласил, так уже всем идти. Это по-свински выйдет. Нас шестьдесят человек. На другой день Вершнев вновь предложил Белухину идти в гости к деду. Белухин великодушно отказался: пусть идут другие. - Где я там буду искать других? Идем, что ли? Да ведь ты можешь и не есть арбузов. Посидишь, побалакаешь. Белухин сообразил, что Вершнев прав. Ему даже понравилась идея: пойти к деду в гости и показать, что колонисты ходят не из-за того, чтобы съесть арбуз. Но дед встретил гостей очень недружелюбно, и Белухину ничего не удалось показать. Напротив, дед показал им винтовку и сказал: - Вчера ваши проступники, пока вы здесь балакали, половину баштана снесли. Разве так можно делать? Нет, с вами, видно, нужно по-другому. Вот я буду стрелять. Белухин, смущенный, возвратился в колонию и в спальне раскричался. Ребята хохотали, и Митягин говорил: - Ты что, в адвокаты к деду нанялся? Ты вчера по закону слопал лучший арбуз, чего тебе ещё нужно? А мы, может быть и никакого не видели. Какие у тебя доказательства? Дед ко мне больше не приходил. Но многие признаки показывали, что началась настоящая арбузная вакханалия. Однажды утром я заглянул в спальню и увидел, что весь пол в спальне завален арбузными корками. Я набросился на дежурного, кого-то наказал, потребовал, чтобы этого больше не было. Действительно, в следующие дни в спальнях было по-обычному чисто. Тихие, прекрасные летние вечера, полные журчащих бесед, хороших, ласковых настроений и неожиданного звонкого смеха, переходили в прозрачные торжественные ночи. Над заснувшей колонией бродят сны, запахи сосны и чебреца, птичьи шорохи и отзвуки собачьего лая в каком-то далеком государстве. Я выхожу на крыльцо. Из-за угла показывается дежурный сигналист-сторож, спрашивает, который час. У его ног купается в прохладе и неслышно чапает пятнистый Букет. Можно спокойно идти спать. Но этот покой прикрывал очень сложные и беспокойные события. Как-то спросил меня Иван Иванович: - Это вы распорядились, чтобы лошади свободно гуляли по двору целыми ночами? Их могут покрасть. Братченко возмутился: - А что же, лошадям так нельзя уже и свежим воздухом подышать? Через день спросил Калина Иванович: - Чего это кони в спальни заглядывают? - Как "заглядывают"? - А ты посмотри: как утро, они и стоят под окнами. Чего они там стоят? Я проверил: действительно, ранним утром все наши лошади и вол Гаврюшка, подаренный нам за ненадобностью и старостью хозяйственной частью наробраза, располагались перед окнами спален в кустах сирени и черемухи и неподвижно стояли часами, очевидно, ожидая какого-то приятного для них события. В спальне я спросил: - Чего это лошади в ваши окна заглядывают? Опришко поднялся с постели, выглянул в окно, ухмыльнулся и крикнул кому-то: - Сережа, а пойди спроси этих идиотов, чего они стоят перед окнами. Под одеялами хмыкнули. Митягин, потягиваясь, пробасил: - Не нужно было в колонии таких любопытных скотов заводить, а то вам теперь беспокойство... Я навалился на Антона: - Что за таинственные происшествия? Почему лошади торчат здесь каждое утро? Чем их сюда приманивают? Белухин отстранил Антона: - Не беспокойтесь, Антон Семенович, лошадям никакого вреда не будет. Антон нарочно их сюда водит, приятность здесь ожидается. - Ну, ты, заболтал уже! - сказал Карабанов. - Да мы вам скажем. Вы от запретили корки набрасывать на пол, а у нас не без того, что у кого-нибудь арбуз окажется... - Как это - "окажется"? - Да как? То дед кому подарит, то деревенские принесут... - Дед подарит? - спросил я укоризненно. - Ну, не дед, так как-нибудь иначе. Так куда же корки девать? А тут Антон выгнал лошадей прогуляться. Хлопцы и угостили. Я вышел из спальни. После обеда Митягин приволок ко мне в кабинет огромный арбуз: - Вот попробуйте, Антон Семенович. - Где ты достал? Убирайся со своим арбузом!.. И вообще я за вас возьмусь серьезно. - Арбуз самый честный, и специально для вас выбирали. Деду за этот кавун заплачено чистою монетою. А за нас, конечно, взяться давно пора, мы за это не обижаемся. - проваливай и с кавуном, и с разговорами! Через десять минут с тем же арбузом пришла целая депутация. К моему удивлению, речь держал Белухин, прерывая ее на каждом слове для того, чтобы захохотать: - Эти скоты, Антон Семенович, если бы вы знали, сколько поедают кавунов каждую ночь! Что же тут скрывать... У одного Волохова... он... это, конечно, неважно. Как они достают - пускай будет на ихней совести, но безусловно, что и меня угощают, разбойники, нашли, понимаете, в моей молодой душе слабость: люблю страшно арбузы. Даже и девочки пропорцию свою получают, и Тоське дают: нужно сказать, что в ихних душах все-таки помещаются благородные чувства. Ну, а знаем же, что вы кавунов не кушаете, только одни неприятности из-за этих проклятых кавунов. Так что примите уже этот скромный подарок. Я же человек честный, не какой-нибудь Вершнев, вы мне поверьте, деду за этот кавун заплачено, может, и больше того, сколько в нем производительности заложено человеческого труда, как говорит наука экономической политики. Закончив таким образом, Белухин сделался вдруг серьезен, положил арбуз на мой стол и скромно отошел в сторону. Непричесанный и по-обычному истерзанный Вершнев выглядывал из-за Митягина. - П-п-политической э-экономии, а не экономической п-политики. - Один черт, - сказал Белухин. Я спросил: - Чем заплатили деду? Карабанов загнул палец: - Вершнев припаял до кружки ручку, Гуд латку положил на чобот, а я посторожил за него полночи. - Воображаю, сколько за эти полночи вы прибавили к этому арбузу! - Верно, верно, - сказал Белухин. - Это я могу подтвердить по чести. Мы теперь с этим дедом контакт держим. А вот там к лесу есть баштан, так там, правда, такой вредный сидит, всегда стреляет. - А ты что, тоже на баштан начал ходить? - Нет, я не хожу, но выстрелы слышу: бывает, пойдешь пройтиться... Я поблагодарил ребят за прекрасный арбуз. Через несколько дней я увидел и вредного деда. Он пришел ко мне, вконец расстроенный. - Что же это такое будет? То тащили по ночам больше, а то уже и днем спасения не стало, приходят в обед целыми бандами, хоть плачь, - за одним погонишься, а другие по всему баштану. Я ребятам пригрозил, что буду сам ходить помогать охране или найму сторожей за счет колонии.
|
