Рассказ Обмороженной Баронессы

– Февральскими вечерами, – частенько говаривала мисс Лерой, – всякий пьяный водитель был просто благословением.

Каждая пара, решившая устроить повторный медовый месяц, чтобы подправить семейную жизнь. Люди, засыпавшие за рулем. Любой, кто съезжал с шоссе, чтобы выпить стаканчик – для мисс Лерой это был кто‑то, кого, может быть, и удастся уговорить снять номер в гостинице. Это входило в ее обязанности: уговаривать. Чтобы люди заказывали себе выпить, потом – еще и еще, пока им волей‑неволей не приходилось остаться на ночь.

Разумеется, иногда ты себя чувствуешь как в ловушке. Но чаще, как сказала бы мисс Лерой, ты просто миришься с тем, с чем скорее всего будешь жить до конца своих дней.

Номера в их гостинице – не самые лучшие, да. Расшатанные железные кровати дребезжат на стыках. Винты и гайки еле держатся. Все матрасы – бугорчатые, как холмистая местность. Подушки плоские. Простыни чистые, но вода здесь, в горах, очень жесткая. Стираешь в этой воде белье, и ткань, пропитавшаяся минералами, становится шершавой наподобие наждачной бумаги и пахнет серой.

И самое главное неудобство: общая ванная и туалет, в конце коридора. Большинство людей не берут в путешествие банный халат, а это значит, что для того, чтобы просто сходить пописать, надо полностью одеваться. А утром ты принимаешь ванну в стылом чугунном корыте на львиных ножках, и вода явственно отдает серой.

Ей в удовольствие забалтывать этих февральских странников, постепенно подгонять их к краю обрыва. Скачала она выключает музыку. Где‑то за час до того, как начать говорить, она постепенно приглушает звук, по чуть‑чуть каждые десять минут, пока Гленн Кэмпбелл окончательно не умолкает. Когда шум машин на шоссе сходит на нет, она убавляет мощность батарей отопления. Дергает за веревочки, выключая неоновую рекламу пива в окнах. Если в камине горел огонь, мисс Лерой дает ему выгореть до конца.

И все это время она обхаживает посетителей, подгоняет их к краю. Интересуется, какие у них планы. В феврале здесь, в Уайт‑Ривере, нечего делать. Разве что на лыжах кататься. Если вы привезли свои. Мисс Лерой умолкает, дает гостям время ухватиться за эту идею. Как правило, они все предлагают одно и то же.

А если нет, тогда мисс Лерой упоминает походы к кипящим ключам.

Вехи ее крестного пути. Она разворачивает перед слушателями карту своей истории. Проводит их по всем дорогам. Сначала описывает себя, какой она была полжизни назад, в двадцать лет, когда училась в колледже. На летних каникулах она приехала сюда, в Уайт‑Ривер, и упросила хозяина гостиницы взять ее на работу на лето. По тем временам это была не работа, а просто мечта: барменшей в гостиничном баре.

Трудно представить, что мисс Лерой была стройной. Стройной, худенькой, с крепкими белоснежно‑белыми зубами. До того, как у нее начали «отходить» десны. До того, как зубы стали такими, какие они теперь, с обнажившимися коричневыми корнями, похожие на морковки, которые выталкивают друг друга из земли, если их посадить слишком близко. Трудно представить, что когда‑то она голосовала за демократов. И что ей даже нравились другие люди. Мисс Лерой, без темных усиков над верхней губой. Трудно представить, что мальчишки из колледжа часами ждали в очереди, чтобы ей заправить.

Когда человек рассказывает о себе вот такие смешные и грустные вещи, это располагает.

Людям кажется, что она говорит с ними искренне.

И люди слушают.

А теперь, говорит мисс Лерой, если ее обнять, вы если что и почувствуете, то только косточки ее бюстгальтера.

Походы к кипящим ключам, говорит она, это когда молодые люди собираются большой толпой и идут на опасный «аварийный» склон Уайт‑Ривера. Берут с собой пиво и виски и находят горячий источник. Температура воды в большинстве этих источников – от 150 до 200 градусов, круглый год. На такой высоте вода закипает при 198 градусах по Фаренгейту. Даже зимой, на дне глубокой ледяной ямы, в окружении высоких сугробов, вода в этих ключах такая горячая, что в ней можно свариться заживо.

Нет, в смысле медведей, здесь не опасно. Здесь нет ни волков, ни койотов, ни рысей. Чуть вниз по реке, на расстоянии одного щелчка одометра, одной песни по радио, если ехать по шоссе на машине, там – да, там владельцам мотелей приходится запирать на замок мусорные баки. Там на снегу – сплошные отпечатки лап. По ночам невозможно заснуть из‑за волков, воющих на луну. Но здесь снег девственно‑чистый. И по ночам здесь всегда тихо, даже в полнолуние.

Вверх по реке путешественнику следует опасаться лишь одного: как бы не обвариться до смерти. Городские ребята, которые бросают колледж и устраиваются на работу в Уайт‑Ривере, иногда остаются тут на пару лет. Они знают, какие ключи безопасны и где их найти. Эти сведения передаются здесь «из поколения в поколение». Но есть места, куда лучше не ходить: туда, где горячие источники скрыты под тонкой корочкой кальция или спекшегося известняка, и если на нее наступить, она сразу провалится, и ты провалишься вместе с ней – прямо в крутой кипяток.

С этими кипящими ключами связано несколько жутких историй. Сто лет назад некая миссис Лестер Банок из Кристалл‑Фолз, Пенсильвания, пошла прогуляться к источникам и остановилась протереть запотевшие очки. Ветер переменился, так что горячий пар летел ей прямо в глаза. Один неверный шаг – и она сошла с тропы. Еще один неверный шаг – и она не удержала равновесия и села прямо в кипящую воду. Пытаясь подняться, она упала вперед, лицом в воду. Проходившие мимо люди услышали ее крики и дотащили ее до гостиницы.

Шериф, отвезший ее в город, реквизировал из гостиничной кухни все, которое было, оливковое масло. Вся обмазанная маслом и обернутая чистыми простынями, она умерла в больнице через три дня. И все это время она кричала.

А совсем недавно, три года назад, молоденький мальчик из Парк‑Сити, Вайоминг, приехал к источникам на машине. Из машины выпрыгнула овчарка и тут же рванула купаться: прыгнула в самый центр горячего озерца и, разумеется, обварилась. Другие туристы только кусали костяшки пальцев. Они говорили тому пареньку: не надо. Но он нырнул за собакой.

Он вынырнул на поверхность всего один раз. Его глаза были как два вареных яйца. Они уже ничего не видели. Ему пытались помочь, но к нему невозможно было прикоснуться, а потом он ушел под воду и – все.

Его вылавливали из воды все лето: собирали сетями, наподобие того, как из бассейна вычищают листья и мертвых жуков. Как снимают жир с мясного бульона.

В гостиничном баре, мисс Лерой сделает паузу, чтобы люди представили себе это зрелище. Куски вареного тела плавают в горячей воде все лето: кусочки светло‑коричневого мяса, брызжущиеся жиром.

Мисс Лерой выкурит сигарету.

А потом, словно она это вспомнила только сейчас, она скажет:

– Олсон Рид. – Скажет и рассмеется. Как будто она не думает об этом всегда, каждый час, каждую минуту, когда не спит, мисс Лерой скажет: – Жалко, что вы не застали Олсона Рида.

Толстого, целомудренного и безгрешного Олсона Рида.

Он был поваром в ресторане: рыхлый, жирный, с бледной, белесой кожей и большими, налитыми кровью губами, похожими на красную рыбу в суси – на его липком и белом, как рис, лице. Он любил наблюдать за горячими ключами. Мог целый день простоять на коленях у какого‑нибудь ключа, наблюдая за бурлящей коричневой пеной, обжигающей, как кислота.

Один неверный шаг. Ступишь куда‑нибудь не туда, соскользнешь не с того бока сугроба – и горячая вода сделает с тобой то же самое, что Олсон делал с едой.

Лосось на пару. Куриный суп с клецками. Яйца вкрутую.

Готовя еду в кухне гостиничного ресторана, Олсон распевал гимны, причем так громко, что его было слышно в столовой. Олсон, такой огромный в своем белом переднике, завязки которого врезались в толстый слой жира на его необъятной талии, он сидел в баре и читал свою Библию почти в полной темноте. Вдыхая запахи пива и сигаретного дыма, которыми пропах темно‑красный ковер. Если Олсон садился с тобой за стол в комнате отдыха, где обедал персонал, он неизменно склонял голову на грудь и произносил краткое невнятное благословение над своим сандвичем с колбасой.

«Товарищество» и «братство» – это были его любимые слова.

В тот вечер, когда Олсон Рид застал в кладовой мисс Лерой, целующуюся с коридорным, бывшим студентом факультета свободных искусств, отчисленным из нью‑йоркского университета, он принялся им выговаривать, что это все – от лукавого, и что поцелуи суть первый шаг на пути к блуду. Шлепая своими мясистыми красными губами, Олсон Рид говорил всем и каждому, что он бережет себя для супружеской жизни, хотя на самом деле все объяснялось гораздо проще: никто не хотел за такого замуж.

Уайт‑Ривер для Олсона Рида был райским садом, подтверждением тому, что Создатель проделал замечательную работу.

Олсон наблюдал за горячими ключами, за кипящими гейзерами и озерцами дымящейся грязи, они привлекали его точно так же, как всякого ревностного христианина привлекает идея Ада. Потому что во всяком райском саду должен быть свой змей‑искуситель. Он наблюдал за кипящей водой, как она брызжется и клубится паром, точно также, как он выглядывал через окошко заказов и подглядывал за официантками в ресторане.

Когда у Олсона был выходной, он брал с собой Библию и шел бродить по лесам, в облаках пара и серном тумане. Он распевал «Изумительную благодать» и «Ближе, Господь, к Тебе», но только пятые или шестые куплеты, никому неизвестные и такие странные, что вполне можно было подумать, что он сочинил их сам. Олсон сходил с дощатой дорожки и, пройдя по спекшейся тонкой корочке кальция, которая образуется по тому же принципу, что и лед на воде, преклонял колени у самого края бурлящего, вонючего озерца. И вот так, на коленях, он молился Господу вслух, в полный голос, испрашивая божественного благословения для себя и прощения заблудшему коридорному. Он молился своему Богу, Всемогущему Господу, Создателю небес, Земли и всего сущего в мире. Он молился за бессмертную душу каждого помощника официанта, поименно. Перечислял грехи каждой горничной из отеля. Голос Олсона возносился к небесам вместе с паром, он молился за Лайзу, которая носит слишком короткие юбки и ублажает орально всякого постояльца, который готов расстаться с двадцатидолларовой купюрой. Туристы с детьми стояли поодаль, на безопасной дощатой дорожке, и им было слышно, как Олсон молит Господа проявить милосердие к официантам Эвану и Лео, которые погрязли в распутстве и каждую ночь совершают греховный акт содомии. Заливаясь слезами, Олсон кричал в полный голос, вымаливая прощение для Дьюи и Бадди, которые, пока моют посуду, нюхают клей из плотного бумажного пакета.

Там, у самых врат Ада, Олсон выкрикивал обличения, обращаясь к деревьям и небу. Вечером, по окончании работы, он делал свой ежедневный доклад Господу Богу: кричал о твоих грехах звездам, таким поразительно ярким, что они просто сливались друг с другом на ночном небе. Он умолял Господа о милосердии – для других. Для тебя.

Да, Олсона Рида здесь не любили. Сплетников никто не любит.

Они все знали эти истории. Про женщину, обернутую в оливковое масло. Про парня с собакой, которые оба сварились заживо. Но Олсон слушал эти истории с особенным интересом; его глаза сверкали, как два леденца. Это было подтверждение тому, что так мило и дорого его сердцу. Вот она, самая главная истина. Доказательство, что Бог все видит. От Бога не спрячешься. Если ты сделал что‑то не то, этого уже не исправишь. После смерти мы станем гореть в аду, и нам будет так больно, что мы пожалеем, что нельзя умереть еще раз. Мы проведем вечность в мучениях, в некоем потустороннем пространстве, и никто в целом мире не захочет поменяться с нами местами.

Здесь мисс Лерой снова сделает паузу. Прикурит новую сигарету. Нальет вам еще пива.

Есть такие истории, скажет она, которые быстро изнашиваются, если их часто рассказывать. С каждым разом их драматизм потихонечку выгорает, они звучат все глупее и бледнее. А есть истории, которые изнашивают тебя. Чем чаще ты их рассказываешь, тем сильнее они становятся. Эти истории напоминают тебе, каким ты был идиотом. Был, есть и будешь.

Есть истории, говорит мисс Лерой, рассказывать которые равносильно самоубийству.

Здесь мисс Лерой постарается сделать так, чтобы слушатели слегка заскучали. Она расскажет о том, что вода, нагретая до температуры 158 градусов по Фаренгейту, вызывает ожог третьей степени за секунду.

Типовой горячий источник в Уайт‑Ривере – это скважина, которая открывается в маленький прудик, обрамленный по краю коркой из кристаллизировавшихся минералов. Средняя температура воды – 205 градусов по Фаренгейту.

Одна секунда в такой воде – и носки придется снимать уже вместе со ступнями. Вареная кожа на руках прилипнет к первому же предмету, к которому ты прикоснешься, и снимется так же легко, как перчатка.

Организм пытается спасти себя сам, сгоняя жидкость к месту ожога, чтобы остудить жар. Ты обливаешься потом; обезвоживание происходит быстрее, чем при самом тяжелом поносе. При такой обширной потере жидкости кровяное давление падает. С тобой случается шок. Все жизненно важные органы начинают отказывать один за другим.

Ожоги бывают первой, второй, третьей и четвертой степени. Они бывают поверхностными и глубокими, ограниченными и обширными. При поверхностных ожогах, или ожогах первой степени кожа краснеет, но не покрывается волдырями. Это похоже на солнечные ожоги, когда верхний, отмерший слой кожи шелушится и «облезает». При глубоких ожогах третьей степени кожа проваривается насквозь и становится сухой и белой, как кожа на пальце, когда ты, вынимая пирог из горячей духовки, задеваешь костяшкой нагревательный элемент. При ожогах четвертой степени происходит омертвение не только кожи, но и подлежащих тканей: мышц, сухожилий и прочего.

Для определения размера ожога врачи используют «правило девяти». Голова – это девять процентов всей кожи тела. Каждая рука – девять процентов. Каждая нога – восемнадцать процентов. Спина и передняя часть туловища – по восемнадцать процентов каждая. Один процент – шея, и получается сто процентов

Один глоток такой горячей воды вызывает обширный отек гортани, и как следствие – смерть от удушья. Горло распухает, воздух не может проникнуть в легкие, и ты умираешь

Мисс Лерой рассказывает об этом, как будто читает стихи. Скелетизация. Сокращение кожи. Гипокалиемия. Все судебно‑медицинские следственные критерии: преимущества современной судебной экспертизы над старомодными методами коронеров. Непонятные длинные слова, которые уводят слушателей. К безопасным абстракциям. Маленькая передышка, перерыв в повествовании, прежде чем мисс Лерой перейдет к самому худшему.

Можно всю жизнь строить стену из фактов между собой и реальностью.

И вот однажды, в один из таких февральских вечеров, больше, чем полжизни назад, мисс Лерой и Олсон, повар, остались в гостинице совсем одни. Накануне, за день до этого, был сильный снегопад, глубина нового снежного покрова составила три фута, и снегоуборочные машины еще не добрались до гостиницы.

И вот, как обычно по вечерам, Олсон Рид берет свою Библию и идет по сугробам к лесу. Тогда здесь еще были койоты. И пумы. Распевая «Изумительную благодать» и ни разу не повторяя один и тот же куплет на протяжении целой мили, Олсон уходит в ночь, белая фигура на белом снегу.

Две полосы шоссе № 17 скрылись под снегом. Неоновый указатель: «Гостиница» – горит зеленым на железном столбе на заасфальтированной площадке перед входом. Мир снаружи, как и в любой зимний вечер – сплошная чернота, слабо подсвеченная лунным светом. Лес за гостиницей – черные силуэты сосен, тянущихся к темному небу.

Молодая и стройная мисс Лерой и думать забыла об Олсоне. Она не задумывалась о том, как далеко он ушел, пока не услышала волчий вой. Она рассматривала свои зубы в отполированном до зеркального блеска лезвии ножа для масла: какие они у нее ровненькие и белые. Она уже привыкла, что Олсон орет каждый вечер на улице. Привыкла к его голосу, который выкрикивал ее имя, а потом называл некий грех, действительный или воображаемый. Она курила сигареты, Олсон вопил в лесу. Она танцевала. Олсон просил Господа Бога простить ей ее прегрешения.

Сейчас, когда мисс Лерой рассказывает об этом, вам непременно захочется, чтобы она досказала историю до конца. Как она оказалась в ловушке, в этой гостинице – душа, пойманная в чистилище. Никто не приезжает в Уайт‑Ривер с намерением остаться здесь на всю жизнь. Черт, говорит мисс Лерой, в жизни есть вещи похуже смерти.

Есть вещи похуже автомобильной аварии, когда у тебя нет денег на то, чтобы отремонтировать машину. Есть вещи похуже сломанной оси. Когда ты молод. И остаешься работать барменшей в гостиничном баре, в какой‑нибудь Богом забытой дыре, до конца своих дней.

И вот, больше, чем полжизни назад, мисс Лерой слышит волчий вой. Лай койотов. Она слышит, как Олсон кричит. Не ее имя, не какое‑то там прегрешение, а просто кричит. Она идет к боковой двери. Выходит наружу, прислушивается.

Еще до того, как она видит Олсона, она чувствует его запах. Запах горячего завтрака, запах бекона, который жарят на холоде. Запах бекона или колбасного фарша, нарезанного толстыми ломтями и поджаренного до хрустящей корочки в своем собственном жире.

В этом месте ее истории всегда включается электрический настенный обогреватель. В тот самый – миг, когда в помещении становится максимально холодно. Мисс Лерой знает это мгновение. Она чувствует, как тонкие волоски над ее верхней губой

Встают дыбом. Она знает, когда сделать паузу. Пара секунд тишины, а потом – пшшш – дуновение теплого воздуха из обогревателя. Вентилятор издает тихий стон, который постепенно становится громче. Мисс Лерой заранее позаботилась о том, чтобы в баре было темно. Обогреватель включается, вентилятор натужно стонет, и люди всегда поднимают глаза. И видят лишь собственное отражение в темном окне. Видят и не узнают себя. Как будто снаружи на них глядит бледная маска, испещренная черными дырами. Рот – зияющая дыра. Глаза – две черных дыры, напряженно глядящих в ночь.

Машины, припаркованные снаружи, – они как будто за сотни студеных миль. В такой темноте даже парковочная площадка под окнами кажется недостижимой.

Лицо Олсона Рида, когда его нашла мисс Лерой, его шея и голова, эти последние десять процентов общей площади кожи остались нетронутыми. Они были даже красивыми, по сравнению со всем остальным его телом, с обваренной, облезающей кожей.

Он все еще кричал. Как будто звездам было не наплевать. Это вареное нечто – то, что осталось от Олсона Рида, – оно как‑то двигалось вдоль замерзшей Уайт‑Ривер, Белой реки, спотыкаясь на каждом шагу, его колени дрожали, подгибались и расползались на части.

То, что двигались вдоль реки, это был уже не весь Олсон. Его ноги ниже колен были проварены до костей и тащились за ним по изломанному льду. Их уже не было, ног. Сперва слезла кожа, потом отломились кости, кровь сварилась и даже не вытекала наружу, она не тянулась за ним алым следом. За ним тянулся лишь след его собственного жара. Его тело было таким горячим, что под ним таял снег.

Этот парень из Парк‑Сити, штат Вайоминг, тот самый парень, который прыгнул в горячий источник, чтобы спасти свою собаку. Говорят, что, когда его вытащили из воды, его руки отламывались, сустав за суставом, но он был еще жив. Кожа на голове слезла, обнажив белый череп, но он был еще в сознании.

Поверхность горячего озерца плевалась расплавленным жиром, в воздухе над водой искрились крошечные радуги, жир плавал на поверхности.

Собака того парня сварилась до состояния меховой шубы, повторяющей форму собачьего тела, ее кости были уже идеально выварены и сложились в глубокий геометрический центр мира. Последние слова того парня: «Все, пиздец. Меня уже не спасти, да?»

Вот таким мисс Лерой и нашла Олсона Рида в тот вечер. Только все было гораздо хуже.

Снег у него за спиной, снег повсюду вокруг, был весь залит слюной.

В темноте у него за спиной горел целый рой желтых глаз. Снег был утрамбован до состояния льда, весь в отпечатках койотовых лап. Весь в волчьих следах. Повсюду вокруг, в темноте – длинные морды диких собак. Черные звериные губы, оскал белых зубов. Они хватали зубами лохмотья белых Олсоновых штанов, изодранные в клочья штанины, которые еще дымились от жара того, что сварилось заживо внутри.

Еще один удар сердца, и желтые глаза исчезли, и то, что осталось от Олсона, – то и осталось. Снег, взбитый задними лапами, еще искрился в ночном воздухе.

Они остались вдвоем, мисс Лерой и Олсон Рид, в теплом облаке запаха поджаренного бекона. Олсон буквально пульсировал жаром – огромный живой запеченный картофель, погружавшийся все глубже и глубже в тающий снег. Его кожа была словно кожица жареной курицы – сморщенная хрустящая корочка, только дряблая и скользкая поверх сведенных, проваренных мышц на горячих костях.

Его руки вцепились в руки мисс Лерой, а когда она попыталась вырваться, его кожа сползла. Его вареные руки прилипли к ее рукам, как при сильном морозе губы прилипают к железному столбику на детской площадке. Когда она попыталась вырваться, его пальцы растрескались до кости, и наружу не вытекло ни единой капельки крови, потому что она вся сварилась, и он закричал и еще крепче вцепился в руки мисс Лерой.

Он был слишком тяжелым, она не смогла его сдвинуть. Погруженного так глубоко в снег.

Он прилепился к ней намертво, она не могла от него оторваться, а дверь в ресторан была всего в двадцати шагах – в двадцати отпечатках следов на снегу. Дверь была открыта, столики были уже накрыты для следующей трапезы. Мисс Лерой видела, как в огромном камине в обеденном зале горит огонь. Да, она его видела, но огонь был слишком далеко, чтобы она чувствовала тепло. Она загребала ногами, пиналась, пыталась тащить Олсона, но снег был слишком глубоким.

Она решила остаться, не тратить силы. Она надеялась, что Олсон скоро умрет. Она молила Господа Бога, чтобы тот поскорее прикончил Олсона, пока она не замерзла насмерть. С темной опушки леса за ними пристально наблюдали волки, сверкая желтыми глазами. Черные силуэты сосен вонзались в ночное небо. Звезды сливались друг с другом.

В ту ночь Олсон Рид рассказал ей историю. Свою персональную историю с привидениями.

Когда мы умираем, мы умираем с историей на устах. С такой историей, которую можно поведать лишь незнакомому человеку, в каком‑нибудь уединенном месте, в обитой войлоком палате полуночи. Эта история – самая важная. Мы годами ее репетируем, про себя, но никогда никому не рассказываем. Эта история – наш личный призрак. Она возвращает людей из мертвых. Лишь на мгновение. Так, заглянуть в гости. Любая история – чей‑то призрак. Эта история – призрак Олсона.

Растапливая во рту снег, мисс Лерой плевалась водой в жирные красные губы Олсона, в его лицо – единственное место, к которому она могла прикоснуться без риска прилипнуть. Стоя рядом с ним на коленях. Первый шаг на пути к блуду. Этот поцелуй, это мгновение, для которого Олсон себя берег.

Почти всю жизнь она хранила в себе то, что он кричал в ту ночь. Она никому не рассказывала об этом. И это было тяжелой ношей. Сейчас она рассказывает всем и каждому, но легче от этого не становится.

Это сваренное существо у Белой реки, оно кричало:

– Ты зачем это сделала? Оно кричало:

– Что сделал я?

– Волки, – говорит мисс Лерой и смеется. Теперь их здесь нет. Теперь – нет.

То, от чего умер Олсон, называется миоглобинурия. При сильных ожогах обожженные мышцы выделяют белок миогло‑булин. При таком мощном притоке белка в кровь почки уже не справляются. Токсины не выводятся из крови, происходит самоотравление организма. Называется почечная недостаточность. Миоглобинурия. Когда мисс Лерой говорит эти слова, она словно колдунья, произносящая заклинания. Слова – как заклятие. Магическая формула.

Это долгая смерть. Занимает всю ночь.

Утром к гостинице пробилась снегоочистительная машина. Водитель нашел их: Олсона Рида – мертвым, мисс Лерой – спящей. От того, что она целую ночь растапливала во рту снег, ее десны покрылись белыми пятнами. Обморожение. Мертвые руки Рида по‑прежнему сжимали руки мисс Лерой, защищая ее пальцы. Теплые, как перчатки. В течение нескольких недель с обмороженных десен у основания каждого зуба сходила кожа, мягкие серые лоскуточки вокруг коричневых корней, пока ее зубы не стали выглядеть, как сейчас. Пока у нее не стало обеих губ.

Десквамация отмершей ткани. Еще одно волшебное заклинание.

Там, в лесах, нет ничего, говорит мисс Лерой. Ничего злобного или страшного. Только грустное и одинокое. Олсон Рид, который до сих пор не знает, что он сделал не так. Не знает, где он оступился. Там все пронизано грустью и одиночеством – настолько, что даже койоты и волки ушли из этой части Уайт‑Ривера.

По‑настоящему страшные истории – они такие. Они отзываются эхом у нас в душе, где затаился первобытный страх. Они пробуждают в нас некий, казалось бы, напрочь забытый ужас, Что‑то, что, как нам нравится думать, мы давно переросли. Но оно никуда не ушло и по‑прежнему пугает нас до полусмерти. До слез. Что‑то, что, как мы надеялись, давно зажило.

Они рассеяны в каждой ночи. Эти вечные странники, которых нельзя спасти и которые не могут умереть. Слышно, как они кричат по ночам – здесь, на этой стороне Уайт‑Ривер.

Иногда, февральскими вечерами, в воздухе все еще носится запах горячего жира. Поджаренного бекона. Олсон Рид не чувствует своих ног, которые рвут на куски острые зубы. Его истошные крики разносятся в темноте. Его пальцы цепляются за снег, и звери уносят его по кускам в темноту.

 

21.

 

По словам миссис Кларк, человек, когда спит, в среднем сжигает 65 калорий в час. И 77 калорий – когда бодрствует. При ходьбе, даже неспешным прогулочным шагом, ты сжигаешь 200. Лишь для того, чтобы поддерживать жизнь, тебе нужно съедать 1650 калорий вдень.

Организм способен «отложить про запас» всего лишь 1200 калорий углеводов – большинство из них в печени. Лишь для того, чтобы поддерживать жизнь, мы сжигаем весь запас калорий меньше, чем задень. После этого организм начинает сжигать жиры. Потом – мышцы.

При этом кровь наполняется кетонами. Содержание ацетоновых соединений в крови увеличивается, и у тебя появляется запах изо рта. Твой пот пахнет авиационным клеем.

Печень, селезенка и почки сжимаются и атрофируются. Тонкая кишка разбухает от неупотребления и наполняется слизью. На стенках толстой кишки образуются язвы.

Когда человек голодает, его печень перерабатывает мышечную ткань в глюкозу, чтобы поддерживать жизнеспособность мозга. Сперва возникают «голодные боли», но потом они проходят. Остается лишь чувство усталости. И полной растерянности. На каком‑то этапе ты просто перестаешь замечать окружающий мир. Перестаешь следить за собой.

Когда ты сжигаешь от 70 до 94 процентов жира и 20 процентов мышц, ты умираешь.

Как правило, все это занимает 61 день.

– Моя дочь Кассандра, – говорит миссис Кларк, – она так и не рассказала мне, что случилось.

Почти все, что мы знаем о голодной смерти, говорит миссис Кларк, мы узнаем из телерепортажей о заключенных в Северной Ирландии, объявивших голодовку.

Иногда у голодающего человека кожа становится бледно‑голубой. Иногда – темно‑коричневой. Треть всех голодающих пухнет от голода – но пухнут лишь те, у кого бледная кожа.

На стене готической курительной комнаты Святой Без‑Кишок отсчитал уже сорок дней. Сорок черточек карандашом.

Наш история, наш героический эпос «из жизни», наше повествование о том, как мы выстояли перед лицом жесточайших мучений и пыток… теперь мы будем делить гонорар лишь на тринадцать частей. Теперь, когда Мисс Америка умерла от потери крови.

Большинство из нас перестало пытаться испортить печку после того, как ее чинит призрак. Но мы все равно не стираем одежду. Случаются дни, когда мы просто лежим одетые на кроватях, у себя в гримерках за сценой, от включения света до выключения. И каждый из нас мысленно пересказывает себе нашу историю.

Если у нас есть какие‑то силы, мы можем дойти до Повара Убийцы и попросить у него нож, чтобы соскоблить волосы с головы. Еще одно унижение, которому нас подверг мистер Уиттиер. Еще один способ сделать наши фотографии «после» еще ужаснее, чем фотографии «до», которые сейчас наклеены на столбы и напечатаны на молочных пакетах.

Преподобный Безбожник отламывает ножку от стула и запихивает ее себе в задний проход, чтобы полиция потом обнаружила там занозы. Хорошая мысль, поданная Кассандрой, дочерью миссис Кларк.

С наступлением темноты мы слышим шаги. Скрип дверей. Шаги здешних призраков. Мистера Уиттиера. Леди Бомж. Товарища Злыдни и Мисс Америки.

После того, что призрак сотворил с Герцогом Вандальским, мы все запираемся в комнатах с наступлением темноты. Никто не ходит по зданию в одиночку, только парами или втроем. Чтобы рядом всегда кто‑то был, чтобы остаться в живых. Каждый носит с собой один из ножей Повара Убийцы.

После того как Кассандру выписали из больницы, говорит миссис Кларк, она так и не набрала свой обычный вес. Вырванные ногти выросли снова, но она никогда их не красила. Волосы отросли, но теперь Кассандра ничего с ними не делала, только мыла и причесывала. Она их не красила, не собирала, не укладывала в прическу. Разумеется, недостающие зубы снова не выросли.

Она носила размер: никакой. Бедер не было. Груди тоже. Только колени, плечи и скулы, как у заключенных из лагеря смерти. Кассандра могла бы носить что угодно, но ходила лишь в длинных платьях, которых у нее было три штуки, и она их меняла, но кроме них ничего не носила. Никаких украшений. Никакого макияжа. Она была уже настолько не здесь, что ее мог бы убить один кусочек испорченной колбасы. Горстка снотворных таблеток, подмешанных в овсяную кашу. Если бы она стала есть.

Но, конечно же, миссис Кларк отвела дочь к стоматологу. Заплатила большие деньги за хороший зубной протез. Предложила Кассандре деньги на имплантаты. На операцию по увеличению иссохшей груди. Миссис Кларк внимательно изучила литературу по нервной анорексии.

Она лгала своей дочери. Говорила, что та замечательно выглядит. Такая вся худенькая и стройная. Кассандра почти не выходила из дома, и ее кожа так и оставалась бледно‑голубой.

Кассандра ходила только из дома в школу и из школы домой. В школе с ней никто не разговаривал. Все говорили о ней: с каждой четвертью истории о ее мучениях становились все ужаснее и ужаснее. Даже учителя давали волю своему нездоровому воображению. Соседи подходили к миссис Кларк на улице, гладили ее по руке и выражали сочувствие. Как будто Кассандру нашли мертвой.

Все люди, которые принимали участие в судьбе Кассандры, которые искали ее с собаками, перестали донимать миссис Кларк требованиями подробностей. Им надоело, что миссис Кларк отвечала им одно и то же:

– Я не знаю. Не знаю. Не знаю …

Когда Кассандра вернулась в школу, она стала учиться значительно лучше, если судить по оценкам. Она не пробовалась на пост капитана команды болельщиц. Не играла в футбол или баскетбол. Она не делала вообще ничего, только читала и присутствовала на уроках. Наблюдала за птицами в небе. За своей рыбкой в аквариуме.

Она не носила зубной протез, несмотря на все уговоры и даже угрозы матери – миссис Кларк грозилась себя изувечить. Она могла затушить сигарету себе об руку, а дочь просто смотрела на это. Вдыхая запах.

Кассандра слушала, да. Просто слушала и все. Когда миссис Кларк умоляла, кричала и просила Кассандру: пожалуйста, попытайся быть красивой. Общайся с людьми. Поговори со своим психологом. Вернись к жизни. Что угодно. Кассандра внимательно слушала. Но не более того.

– Моя родная дочь, – говорит миссис Кларк, – но дружелюбия в ней было не больше, чем в комнатном растении.

Девочка‑робот, которая окончила школу на одни пятерки, но не пошла на выпускной. Она не встречалась с мальчиками. У нее не было подруг. Живой ящик с кошмарами, который все тикает и тикает, где‑то на полке. На самом верху.

– Она просто сидела, целыми днями, – говорит миссис Кларк. – Как сидят в церкви.

Молчаливая. С очень прямой спиной. И сияющими глазами. Но она никогда не пела, ни разу не рассказала о том, что творится у нее в голове. Кассандра лишь наблюдала и слушала. Это была уже не та девочка, которую знала миссис Кларк, ее мать. Это был кто‑то другой. Статуя, глядящая со стены за алтарем. Статуя в соборе, вырезанная из камня тысячу лет назад. Где‑то в Европе. Статуя, которая знала, что ее изваял Леонардо да Винчи. Вот так Кассандра смотрела на людей. Миссис Кларк говорит, уже сейчас:

– Это сводило меня с ума.

Иногда ей казалось, что она живет с роботом. Или с бомбой. Иногда она целыми днями не отходила от телефона – ждала, что сейчас им позвонит какой‑нибудь псих или лидер секты. Позвонит и попросит позвать Кассандру. Иногда миссис Кларк, ложась спать, клала нож под подушку и запирала дверь спальни.

Никто не знал, во что превратилась эта молчаливая девочка. Она прошла через что‑то такое, что никто не мог даже представить. Пережила столько боли и ужаса, что ей даже не нужно об этом рассказывать. Ей уже не нужны никакие трагедии, радость и боль.

Можно было войти в гостиную, включить телевизор, съесть целую миску попкорна и только потом заметить, что она сидит рядом с тобой на диване.

Да, это было действительно страшно. Она была страшной. Кассандра.

Как‑то за ужином, они были в кухне вдвоем, миссис Кларк спросила у дочери: а ты помнишь ящик с кошмарами? Тот вечер в галерее – он как‑то связан с твоим исчезновением?

И Кассандра сказала:

– Тогда я поняла, что хочу стать писателем. После этого миссис Кларк не смогла заснуть. Ей хотелось, чтобы дочь уехала из дома. В колледж. В армию. В монастырь.

Куда угодно. Лишь бы ее не было рядом.

И однажды миссис Кларк позвонила в полицию и сказала, что ее дочь пропала.

Конечно, она осмотрела весь дом. Миссис Кларк знала, что Кассандра умела сливаться с обоями или с полосками на обивке дивана. Но она и вправду исчезла.

При всех этих поблекших желтых ленточках, которые до сих пор трепыхались на антеннах автомобилей у всех и каждого, Кассандра Кларк снова пропала.