ГЛАВА 3 НИЩЕЕ ВРЕМЯ – ПРЕДДВЕРИЕ СЛАВЫ

Осенью 61-го Высоцкий снялся в своей третьей крупной кинороли, а также круто изме-

нил свою личную судьбу – познакомился с женщиной, которая не только стала его второй

женой, но, главное, родила ему впоследствии двох детей. Речь идет о ленфильмовской ленте

«713-й просит посадку» и актрисе Людмиле Абрамовой. Отметим, что и в этом случае без

«еврейской руки» не обошлось: и ее, и Высоцкого в эту картину привел (вернее привела)

один человек – второй режиссер фильма Анна Давыдовна Тубеншляк (главным режиссером

был Григорий Никулин). Вот как она сама вспоминает об этом:

«Володю Высоцкого я нашла раньше: договор на съемки мы с ним подписали еще в

июле … Как-то я была в московском Театре Пушкина и обратила внимание на молодого

человека с гитарой – у него было очень любопытное, неординарное лицо. Если честно гово-

рить, я даже не помню, в каком спектакле я его видела – у него там была проходная роль

(как почти во всех спектаклях Театра Пушкина, где он принимал участие. – Ф. Р.). Вот так

я и познакомилась с актером этого театра Володей Высоцким, записала его координаты и

сказала, что обязательно вызову его на пробу. Всенепременно. Мы с ним распрощались.

Тут же меня встретил Борис Петрович Чирков, с которым я очень много лет была

в самых дружеских отношениях – мы даже одно время вместе работали в ленинградском

ТЮЗе. Он в это время работал в Театре Пушкина и спросил меня: «Кого выудила?»

– Высоцкого.

– Он парень очень одаренный, но ты с ним натерпишься.

– Ну что ж – не он первый, не он последний, – сказала я.

Володя работал в Театре Пушкина только второй сезон, но, очевидно, показал себя в

каких-то делах не лучшим образом, я так полагаю. Я не стала выяснять, в каких именно,

потому что, честно говоря, меня это не волновало: меня интересовал прежде всего сам

актер… (Замечу, что на роль американского морского пехотинца, помимо Высоцкого, пре-

тендовало еще несколько молодых актеров, среди которых был и его приятель Михаил Тума-

нишвили. Но выбрали в итоге именно Высоцкого. – Ф. Р.).

А с Людмилой Абрамовой дело вышло так. На главную женскую роль была утверждена

актриса Нинель Мышкова, но она уехала в Киев, пробовалась там в какую-то двухсерийную

картину – ей это показалось значительно интереснее нашей работы, и перед началом съемок,

когда все актеры были уже утверждены, мы остались без главной актрисы. Надо было в

срочном порядке искать нужную даму, и меня отправили в Москву…

Первым учреждением, в которое я кинулась, был ВГИК. Поначалу я стала смотреть

старшекурсников, потому что, согласитесь, дама на такую роль должна быть неизвестной,

интересной, «зазывной» – я бы даже сказала. Мне предложили курс… честно говоря, я уже

не помню, у кого училась Люся. Я увидела барышню высокого роста, с очень любопытным

лицом, посмотрела на нее и решила: «Это то, что нам надо!» Мы поговорили, сели в какой-

то городской транспорт, поехали к ней домой, предупредили бабушку и маму, и, испросив

разрешения во ВГИКе, мы в тот же день уехали в Ленинград…»

Знакомство Высоцкого и Абрамовой произошло при весьма необычных обстоятель-

ствах. Собственно, любая другая девушка при них наверняка зареклась бы знакомиться с

Высоцким и обходила бы его потом стороной. Но Абрамову, которая в институте была про-

возглашена первой красавицей и удостоилась титула «Мисс ВГИК», эти обстоятельства

почему-то нисколько не смутили, а даже наоборот – подстегнули сойтись ближе с, в общем-

то, невзрачным на вид Высоцким, да еще угодившим в пьяный скандал. Впрочем, послу-

шаем ее собственный рассказ об этом:

«Оформить-то меня в Ленинграде оформили, но пока поставят на зарплату, пока то,

пока се… А я уже самые последние деньги истратила в ресторане гостиницы „Европейская“,

в выставочном зале.

Поздно вечером 11 сентября я поехала в гостиницу, ребята меня провожали. У каждого

оставалось по три копейки, чтобы успеть до развода мостов переехать на трамвае на ту сто-

рону Невы. А я, уже буквально без единой копейки, подошла к гостинице – и встретила

Володю.

Я его совершенно не знала в лицо, не знала, что он актер. Ничего не знала. Увидела

перед собой выпившего человека. И пока я думала, как обойти его стороной, он попросил у

меня денег. У Володи была ссадина на голове, и, несмотря на холодный дождливый ленин-

градский вечер, он был в расстегнутой рубашке с оторванными пуговицами. Я как-то сразу

поняла, что этому человеку надо помочь. Попросила денег у администратора – та отказала.

Потом обошла несколько знакомых, которые жили в гостинице, – безрезультатно.

И тогда я дала Володе свой золотой перстень с аметистом – действительно старинный,

фамильный, доставшийся мне от бабушки.

С Володей что-то произошло в ресторане, была какая-то бурная сцена, он разбил

посуду. Его собирались не то сдавать в милицию, не то выселять из гостиницы, не то сооб-

щать на студию. Володя отнес в ресторан перстень с условием, что утром он его выкупит.

После этого он поднялся ко мне в номер, там мы и познакомились…»

Через несколько дней после этой встречи Высоцкий отбил телеграмму в Москву другу

Анатолию Утевскому: «Срочно приезжай. Женюсь на самой красивой актрисе Советского

Союза». Самое интересное, жениться Высоцкий собирался, не только не оформив развода

с первой женой Изой, но даже не поставив ее в известность о своем новом увлечении. И

эту новость он скрывал от жены почти полгода – до марта 62-го. Потом Иза узнала об этом

сама – в Ростов-на-Дону позвонил кто-то из ее знакомых и буквально ошарашил новостью

о том, что ее муж не только живет с другой женщиной (в квартире последней), но и то, что

та беременна от него (и это при том, что ровно год назад, когда забеременела сама Иза, мама

Высоцкого устроила ей скандал, из-за которого у нее случился выкидыш). Короче, офици-

альной жене Высоцкого было от чего впасть в отчаяние. Она немедленно связалась с мужем:

«Это правда?». – «Нет, – соврал Высоцкий. – Я вылетаю к тебе и все объясню». – «Как вле-

тишь, так и вылетишь», – последовал лаконичный ответ, после чего Иза повесила трубу. А

чтобы муж-изменник ее не нашел, она уволилась из ростовского театра и переехала в Пермь.

И в течение двух лет она с Высоцким не общалась, он даже адреса ее нового не знал.

Вообще в те дни Высоцкому казалось, что его жизнь идет наперекосяк: он живет с

новой женщиной, не расторгнув своего официального брака с первой женой, уходит из вто-

рого театра (Миниатюр), не проработав в нем и месяца. Он, кажется, ловит свою птицу

удачи, не имея представления, что она из себя представляет и где обитает.

Давая определение тем годам в жизни Высоцкого, его жена Людмила Абрамова с горе-

чью отметит: «…начало 60-х – такое время темное, пустое в Володиной биографии… Ну

нет ничего – совершенно пустое время».

Об этом же и слова Олега Стриженова: «До „Таганки“ оставалось еще почти 2,5 года безработицы, скитаний по киностудиям с униженным согласием играть любые мелкие роли, какие-то кошмарные изнурительные гастроли на периферии…»

Да и сам Владимир Высоцкий запечатлел свое тогдашнее состояние в песнях.

Так зачем мне стараться?

Так зачем мне стремиться?

Чтоб во всем разобраться,

Нужно сильно напиться.

Кстати, о песнях Высоцкого. Именно в начале 62-го слава о нем как о певце блатной

романтики начинает выходить за пределы Москвы. То есть совсем недавно, в конце 50-х,

когда он только начинал свою песенную карьеру, блатной темы в его творчестве практически

не было, а теперь она стала основой его песенного репертуара. Почему? На мой взгляд, здесь

было несколько причин, причем все в той или иной мере лежали в плоскости политики.

Начнем с того, что именно в конце 50-х – начале 60-х в советском обществе началась

широкомасштабная кампания по борьбе с преступностью, ставившая целью не просто сни-

зить ее уровень, а… вообще искоренить в ближайшие два десятилетия (об этом чуть позже

официально заявит Н. Хрущев). К этому делу были подключены не только органы МВД,

но и общественность. В ноябре 1958 г. по инициативе ленинградских рабочих в стране

возникли первые Добровольные народные дружины. К середине следующего года в стране

уже было 84 000 таких дружин, насчитывающих в своих рядах более 2 миллионов чело-

век. Это чуть позже ДНД в массе своей превратятся в показушное мероприятие, за участие

в котором людям приплюсовывали три лишних дня к отпуску, а тогда, в 50-х годах, это была

реальная поддержка милиции в борьбе с уличной преступностью.

В том же 1958 г. свет увидели «Основы уголовного законодательства Союза ССР и

союзных республик», которые заменили собой действовавшие с 1924 г. Основные начала

уголовного законодательства СССР и союзных республик. Особенностью «Основ» 58-го

года являлось сужение и смягчение ответственности за деяния, не представляющие большой

опасности для общества и государства. Вместе с тем «Основы» усиливали ответственность

за некоторые наиболее тяжкие преступления. В частности, они предусматривали ужесточе-

ние наказания для рецидивистов и других опасных антиобщественных элементов.

В советских СМИ эта кампания освещалась самым широким образом, причем первое

время эйфория от нее была такая, что многие преступники реально «завязывали» со своим

преступным прошлом и заявляли об этом публично на всю страну (посредством СМИ). Пер-

вым такую инициативу проявил некий четырежды судимый вор-рецидивист, который напи-

сал покаянное письмо самому Хрущеву (дело было в начале 1959 г.). В письме сообщалось следующее:

«Начать свою старую преступную жизнь я не могу и не могу вернуться к семье, так

как бросил ее без денег и в долгах. За 5 лет, как я уехал, я не совершил ни одного преступления.

Я не боюсь ответственности и прошу Вас ответить советом, как мне быть. Я буду ждать

ежедневно в течение этого времени, как только у меня хватит силы воли, буду ждать беседы

с Вами. Если сочтете нужным меня арестовать, я и с этим согласен…»

Получив это письмо, Хрущев пригласил автора к себе. Их встреча состоялась через

несколько дней и была, можно сказать, исторической. Глава государства, выслушав горести

бывшего вора, пообещал ему помочь. Хрущев, в частности, сказал: «Я позвоню секретарю

горкома партии, попрошу его, чтобы обратили внимание на вас, устроили на работу, помогли

бы приобрести квалификацию… Вам дадут кредит, чтобы вы построили себе домик, или

же попрошу, если есть возможность, чтобы вам дали квартиру, и тогда вы будете платить меньше…»

Как глава государства сказал, так, естественно, все и было сделано. Бывшего вора приняли на работу, он получил новую квартиру.

В конце мая того же года об этом случае Хрущев рассказал участникам Третьего съезда

писателей СССР. А уже через три недели в ЦК КПСС родилась записка, в которой излагалась

реакция заключенных страны на этот эпизод из речи Хрущева. Вот лишь небольшие отрывки из той записки:

«Выступление на III съезде писателей товарища Хрущева Н.С., и особенно в той части

речи, где он говорил о приеме на личную беседу бывшего вора, привлекло исключительное

внимание заключенных, содержащихся в местах заключения МВД РСФСР.

Подавляющее большинство заключенных положительно высказываются об этом

выступлении, заявляя о том, что их судьба не потеряна, о них все больше проявляют заботу

руководители партии и правительства.

Так, заключенный Ш., содержащийся в ИТК Свердловской области, говорил: «Дей-

ствительно, жизнь в нашей стране в настоящее время изменилась, это видно из речей руко-

водителей правительства. В настоящее время есть забота о тех лицах, которые раньше совер-

шали преступления, их устраивают на работу, оказывают материальную помощь. Такой

заботы нет ни в какой капиталистической стране…»

Заключенный П. (Кемеровская область) заявил: «Такого еще не было, чтобы руково-

дители партии и правительства уделили внимание бывшему вору. А вот Н. С. Хрущев это сделал».

Заключенный Б., 1929 года рождения, осужденный к 3 годам ИТК, сказал: «Н. С. Хру-

щев верит нам, заключенным. Это не просто выступление, а указание, чтобы к нам, заклю-

ченным, после освобождения не относились так, как относились раньше. Теперь, после

этого выступления, наверное, будет легче с пропиской, отразится и на новом кодексе, сроки

будут давать меньше… Вот говорили, что Н. С. Хрущев жесткий представитель власти, а он

нет, принял нашего брата и помог ему, это просто надо быть душевным человеком. Нет, что

и говорить, а Хрущев все-таки голова, все он видит и везде успевает…»

В ИТК № 9 УМЗ Горьковской области заключенный П., 1935 года рождения, подлежа-

щий условно-досрочному освобождению, ознакомившись с речью Н.С.Хрущева на съезде

писателей, сказал: «Эта речь приведет к значительному уменьшению преступности. Я выре-

зал эту часть речи, где говорится о воре, и ношу ее на груди. Когда я освобожусь и поеду

устраиваться на работу, она мне поможет…»

Все эти события не могли остаться без внимания заокеанских идеологов «холодной

войны», которые вовсе не были заинтересованы в том, чтобы преступность в СССР пошла на

снижение. Нет, рецидивистов на парашютах они к нам из-за океана не забрасывали, однако

популяризировать тот же уголовный фольклор принялись весьма активно. Так, на западных

радиостанциях, вещавших на СССР, было увеличено количество часов, отведенных блатным

песням и рассказам о них, а в антисоветских издательствах начали печататься книги и бро-

шюры на эту же тему, которые потом тайно привозились в СССР по различным каналам.

Руку помощи Западу в этом деле протянули и советские либералы-западники, кото-

рые ко многим подобным инициативам, спускаемым с кремлевского верха, относились,

мягко говоря, скептически. Не могли они остаться в стороне и теперь, когда дело касалось

такой проблемы, как борьба преступностью, где западники занимали однозначную позицию:

советская власть сама преступна по своей сути, и все беды страны происходят от этого. А в

качестве убойного аргумента приводили свою излюбленную тему – гулаговскую.

Отметим, что блатные песни всегда были популярны в СССР, однако у этой популяр-

ности были свои взлеты и падения. Причем к взлетам этим руку прикладывали все те же

либеральные интеллигенты. В первый раз это случилось во времена НЭПа (20-е годы). Тогда

одним из самых известных деятелей на этом поприще был писатель Исаак Бабель, который

написал сценарий к первому советскому фильму «про бандитов» – речь в нем шла о леген-

дарном одесском налетчике-еврее Михаиле Винницком, известном как Мишка Япончик (у

Бабеля он был выведен под именем Бени Крика). Фильм по этому сценарию в 1927 г.

снял режиссер Борис Шумский, однако власти в самый последний момент запретили его к

показу, обвинив в романтизации уголовного мира.

На тогдашней советской эстраде одним из самых известных популяризаторов уголов-

ной романтики был опять же еврей Леонид Утесов (Васбейн), который пел эти песни с сере-

дины 20-х. Однако в самом начале следующего десятилетия те же власти запретили ему (как

и другим его коллегам, исполняющим подобный репертуар) это делать. И Утёсов весьма

успешно переквалифицировался в певца лирического направления.

Второй взлет интереса к блатной тематике выпал на конец 50-х – начало 60-х (будет

еще третий взлет – в 70-х). Он был связан с тем, что в те годы началась широкая реаби-

литация жертв сталинских репрессий и на свободу стали выходить тысячи бывших зэков.

Все они несли с собой в гражданскую жизнь лагерные привычки, в том числе и тамошний

фольклор: блатную «феню», песни. Тогда даже выражение такое появилось, запущенное с

легкой руки поэта-либерала Е.Евтушенко: «Интеллигенция поет блатные песни» (то

есть даже в среде интеллигентов стала модной романтизация уголовной жизни). При этом

немалую роль в приобщении широких масс к подобному фольклору играли именно евреи,

многие из которых были склонны к различным нарушениям закона. Видимо, поэтому в доре-

волюционные времена именно они составляли большинство политических преступников

(насчитывая среди населения России всего 4,2%, евреи тогда среди «политических» соста-

вили аж 29,1%!), а также среди уголовников и разного рода мошенников (одна знаменитая

Соня Блювштейн, она же Сонька Золотая Ручка, чего стоит!). Кстати, и блатную «феню» придумали именно они – евреи.

Одним из неофициальных популяризаторов блатной песни в среде либеральной интел-

лигенции был педагог Высоцкого по Школе-студии МХАТ Андрей Синявский, который на

эту тему написал целый трактат под названием «Тюремная консерватория». В нем он, в частности, писал:

«…Блатная песня тем и замечательна, что содержит слепок души народа (и не только

физиономии вора), и в этом качестве во множестве образцов может претендовать на звание

национальной русской песни, обнаруживая – даже на этом нищенском и подозрительном

уровне – то прекрасное, что в жизни скрыто от наших глаз…»

Согласимся с автором в том, что блатная песня – это слепок души народа. Возразим в

другом: что это слепок отнюдь не лучшей стороны человеческой души, так сказать, ее тем-

ной стороны. И беда тому обществу, которое возьмет в качестве своего ориентира именно эту

сторону. В сегодняшней РФ так и получилось: здесь блатная – и ее верная сестрица при-

блатненная – песни по сути стали законодательницами мод в искусстве, вытеснив на пери-

ферию русскую народную песню. Скажете, случайно это произошло? Уверен, что нет, если

учитывать, кто именно строит нынешний капитализм: господа либералы, духовные ученики

того же А. Синявского. В том же своем трактате тот заметил:

«Славен и велик народ, у которого злодеи поют такие песни. Но и как он, должно быть,

смятен и обездолен, если ворам и разбойникам дано эту всеобщую песню сложить полнее

и лучше, чем какому-либо иному сословию. До какой степени поднялся! До каких степеней упал!..»

Слова-то верные, но одно хотелось бы спросить у их автора: зачем же надо было так

активно помогать ворам и разбойникам сложить блатную песню полнее и лучше? Впро-

чем, вопрос этот неуместный, учитывая, к какому лагерю принадлежал Синявский – к либе-

рально-западному. А именно его представители, как уже говорилось выше, и «курировали»

блатную песню, активно выдавая ее за национальную (правда, без уточнения, какая именно

нация имеется в виду). В то же время подлинную русскую народную песню пропагандиро-

вали представители противоположного легеря – державного. И не случайно, что именно с

конца 50-х, параллельно росту популярности блатной песни, новый импульс для своего раз-

вития получил на советской эстраде и русский фольклор, где тогда засверкали новые имена

(взамен старых в лице Лидии Руслановой и Марии Мордасовой, которые отошли на второй

план). Это были: Ольга Воронец (в 1956 г. она стала солистской Москонцерта, а с начала

60-х обрела всесоюзную славу, появившись на экранах ТВ), Людмила Зыкина (в 1960 г.,

уйдя из хора имени Пятницкого, она стала выступать сольно), Александра Стрельченко (ее

слава началась после 1962 г., когда она, пройдя стажировку в ВТМЭИ, пришла работать

в Москонцерт в качестве исполнительницы русской народной песни).

Так что даже на поприще массовой песни борьба двух течений (державного и либе-

рального) происходила не менее интенсивно, чем в политике. И так же, как и там, была

скрыта от широких глаз – то есть имела подковерный характер. Владимир Высоцкий в этой

борьбе играл далеко не последнюю роль, поскольку именно с начала 60-х избрал для себя

в качестве любимого песенного жанра блатную песню. Она оказалась ему особенно близка,

так как все свое детство он провел в неблагополучном, с точки зрения правопорядка, рай-

оне. Окрестности вокруг Каретных улиц – Малюшенка, Косая, Бутырка – были буквально

нашпигованы хулиганскими компаниями. Вечерами, а то и днем, приличному человеку там

было пройти опасно – легко можно было нарваться на какого-нибудь уркагана или отморо-

женную шпану. Например, в соседнем с Большим Каретным Лиховом переулке «мазу дер-

жали» братья Долбецы, а в помощниках у них были персонажи с весьма колоритными кли-

кухами: Мясо, Фара, Бармалей. Вспоминая о знакомых Левона Кочаряна (он жил в том же

доме, что и Высоцкий, но несколькими этажами выше), тот же А. Утевский пишет:

«Круг Левушкиных знакомств был весьма пестрым, полярным и многоплановым.

Некоторые его приятели составляли далеко не самую интеллектуальную часть общества.

Скорее они примыкали к криминогенной, авантюрной его части. Со многими из них я был

знаком. Кое-кого знал и Володя, которому тогда весьма импонировал их авантюрный образ

жизни, возможность разными путями легко зарабатывать деньги и так же лихо, с особым

шиком и куражом прокутить их. Днем они занимались какими-то сомнительными делиш-

ками, а вечером собирались в модных тогда ресторанах „Спорт“, „Националь“, „Астория“,

„Аврора“. Эти ребята, несмотря на принадлежность к блатной среде, были фигурами весьма

своеобразными, добрыми по своей натуре и обладавшими чертами справедливых людей.

Авторитет Левы был у них огромен…»

Драматургия блатных песен позволяла Высоцкому ставить в них проблемы социаль-

ные, в частности – высвечивать конфликт отдельного индивидума не только со средой, но и

со всем социумом (советским, естественно). Этот конфликт с определенного момента стал

особенно бередить бунтарское нутро Высоцкого. Причем взгляд на этот конфликт у него

формировался под влиянием либеральных, а не державных воззрений, которые прямо выте-

кали из той среды, в которой он продолжал вращаться, – то есть среды по большой части

интеллигентско-еврейской. Она включала в себя его родственников по линии отца, а также

ближайшее окружение: семьи Утевских, Яковлевых, Абдуловых, Ардовых и т. д. Сюда же

входила и студенческая среда – преподавательский состав Школы-студии МХАТ почти весь

состоял из либеральной интеллигенции, вроде того же Андрея Донатовича Синявского, кото-

рого Высоцкий не просто любил, а боготворил.

Много жаргонных словечек, пригодившихся Высоцкому в его блатном творчестве, он

почерпнул из общения со своим отцом и дядей (младшим братом отца) Алексеем, кото-

рый жил на Украине – сначала в Гейсине, потом в Мукачеве, куда юный Высоцкий приез-

жал отдыхать. Оба Высоцкие-старшие любили блатные песни, особенно нэпманских вре-

мен. Например, от них он узнал и выучил куплеты Зингерталя «На еврейском, на базаре»,

которые впоследствии использовал в спектакле Театре на Таганке «10 дней, которые потря-

сли мир» (правда, несколько изменив начальные строчки – заменив «еврейский базар» на «Перовский»).

Короче, Высоцкий должен был прийти в блатную тему, и он в нее пришел. Это было

предопределено с самого начала, чего сам он, кстати, не скрывал. Еще на заре своей песен-

ной карьеры он сочинил песню под названием «Сорок девять дней», которую можно смело

назвать гражданско-патриотической: в ней речь шла о подвиге четырех советских моряков,

которые волею судьбы оказались на барже в открытом море и продержались там 49 дней,

пока к ним не пришла помощь. Однако эта песня оказалась единственной в своем роде и по

сути была «проклята» Высоцким с самого начала. Вот как он сам охарактеризовал ее тогда

же, выведя недрогнувшей рукой следующее резюме: «Пособие для начинающих и закончен-

ных халтурщиков». И далее: «Таким же образом могут быть написаны поэмы о покорителях

Арктики, об экспедиции в Антарктиде, о жилищном строительстве и о борьбе против коло-

ниализма. Надо только взять фамилии и иногда читать газеты».

Таким образом, уже тогда Высоцкий выразил свое главное творческое кредо – ника-

ких сделок с официозом. Отметим, что кредо это родилось на фоне поистине грандиоз-

ных свершений, которые тогда происходили в СССР и которые многих сверстников нашего

героя вполне искренне завораживали. Например, в тех же газетах и журналах публиковались

весьма простенькие стихи непрофессиональных поэтов, которые славили многие тогдаш-

ние начинания: целину, освоение космоса, ту же борьбу с преступностью и т. д. и т. п.

Взять, к примеру, будущего коллегу Высоцкого по «Таганке» Леонида Филатова. В конце

50-х он подвизался писать в одной из ашхабадских газет (он жил там до своего переезда в

Москву) гражданско-патриотические басни, призывающие молодых людей осваивать самые

разные профессии. Другой их будущий коллега по актерскому цеху – Георгий Бурков – в

те же годы задумал писать трактат о… грядущей победе коммунизма. Короче, многие моло-

дые люди в те годы были по-настоящему увлечены пафосом грандиозного строительства,

которое велось в СССР. Однако Высоцкий этого энтузиазма оказался практически начисто

лишен, о чем наглядно свидетельствует история с песней «Сорок девять дней». Зато блатная

тема захватила его, что называется, с головой.

Есть масса свидетельств того, что многим людям, кто слушал ранние песни Высоцкого,

они нравились (будь иначе, наш герой вряд ли бы стал это дело продолжать). Причем в числе

его почитателей были не только люди простые (что называется, «от сохи»), но и достаточно

образованные. Среди последних, например, был уже упоминавшийся выше педагог Высоц-

кого в Школе-студии и будущий известный диссидент Андрей Синявский. По словам одно-

курсницы Высоцкого М. Добровольской: «Синявский весьма ценил эти первые песни Володи. „Это был воскресный день“ или „Татуировка“… Да, ведь Андрей Данатович вместе с женой Марией Розановой сами прекрасно пели блатные песни!

Синявский был большим знатоком и ценителем такого рода народного творчества, и

именно это он ценил в Володе. Как мне кажется, именно Синявский заставил Высоцкого

серьезно этим заниматься… Он считал, что Володино раннее творчество ближе к народному.

И до сих пор – мы недавно с ним разговаривали – Андрей Данатович думает, что это у Володи самое главное, настоящее…»

Обратим внимание на последнее утверждение. Синявский считал настоящим в твор-

честве Высоцкого блатной репертуар, а, скажем, не военный. Это не случайно, учитывая то,

что для многих либерал-интеллигентов военная тема была поистине ненавистной. Особенно

заметно это стало с середины 60-х, когда кремлевское руководство, возвращая руль государ-

ственного управления в державно-патриотическую сторону, стало повышенное внимание

уделять теме Великой Отечественной войны (именно тогда был возвращен из опалы мар-

шал Г. Жуков, открыт мемориал Неизвестного солдата в Александровском саду в Москве, стал широко отмечаться праздник 9 Мая и т. д.). С этого момента либералы объявили открытую войну советскому военному официозу, противопоставив ему свой ответ – так называемую «окопную правду». Песни Высоцкого о войне по сути родились из этого ответа, но, как видим, они не всех либералов удовлетворяли. Для того же Синявского они, оказывается, были «не самыми настоящими».

Возвращаясь к блатным песням Высоцкого, отметим, что сам он отдавал им должное,

считая их прямым мостиком к своим последующим, более серьезным произведениям. По

его словам (сказанным им за 2 года до смерти):

«Я начал со стилизации так называемых „блатных“ песен. Они мне очень много дали

в смысле формы. Меня привлекала в них несложная форма с весьма незатейливой драма-

тургией и простой идеей – без хитрого и сложного подтекста. Эти песни окрашены тоской

по человеческой близости. Окуджава, который писал иные песни, выражал эти чувства дру-

гими средствами. Я же (сам, кстати, выросший на задворках) отражал в песнях „псевдоро-

мантику“ и брожение беспокойного духа пацанов проходных дворов».

Об этом же и слова второй супруги Высоцкого Людмилы Абрамовой: «А почему он

начал писать песни, которые – Володя Высоцкий? А что делать актеру, когда ему нечего

играть? А что делать Актеру с самой большой буквы – Великому Актеру! – когда ему нечего

играть? Он сам себе начал делать репертуар. То есть не то чтобы он делал его сознательно:

„Дай-ка я сяду и напишу себе репертуар…“ Так не было. А вот когда есть потребность себя

высказать, а негде: в „Свиных хвостиках“, что ли, или в „Аленьком цветочке“ (в перечислен-

ных спектаклях Театра имени А. Пушкина Высоцкий играл в массовке. – Ф. Р.)? Вот он и

зазывал своих друзей, придумывал всякие штучки-дрючки, чтобы актеры похохотали. Это

не уровень актерского творчества, это уровень актерских забав. А кто бы ему написал такую

пьесу, да еще гениальную, про то, как шли в Монголию, про двух «зека»? Кто? Да еще дал

сыграть одного «зека», да другого, да повара с половничком? Кто бы ему тогда написал пьесу про штрафников?»

Безусловно, что Владимир Высоцкий искал самовыражения как актер, но на сцене

этого не находил. Ведь в Театре миниатюр были задумки поставить спектакль по его песне

«Татуировка», но дальше проекта дело так и не пошло, поскольку организаторы этого дей-

ства вовремя осознали, что власти вряд ли разрешат подобную постановку, как пропа-

гандирующую блатную романтику. Поэтому единственным средством самовыражения для

Высоцкого оставалось его песенное творчество, ведь песни его были нечем иным, как своеобразными мини-спектаклями.

Была еще одна причина, по которой Высоцкому самой судьбой была уготована участь

петь блатные песни, – голос «с трещиной». Человек с таким голосом, кажется, был просто

рожден для того, чтобы петь «Нинку» или «На Большом Каретном». И не зря поэтому сам

Высоцкий, отвечая в июне 70-го на вопрос анкеты: «Чего больше всего боитесь в жизни», ответил: «Потери голоса».

А мы-то, пацаны 60-х–70-х, слушая песни Высоцкого, думали, что голос его не иначе

как «пропитой». Да и сам Высоцкий как-то однажды рассказал следующее: «Я со своим

голосом ничего не делаю, потому что у меня голос всегда был такой. Я даже был когда-

то вот таким маленьким пацаном и читал стихи каким-то взрослым людям, они говорили:

„Надо же – какой маленький, а как пьет!“ То есть у меня всегда был такой голос – как раньше

говорили, „пропитой“, а теперь из уважения говорят – с „трещинкой“.

Когда в 56-м Высоцкий поступал в Школу-студию, о нем тогда говорили: «Это какой

Высоцкий? Хриплый?» И Высоцкий тогда пошел к профессору-отоларингологу, и тот выдал

ему справку, что голосовые связки у него в порядке и голос может быть поставлен. А то не

видать бы Высоцкому актерской профессии как собственных ушей.

Но вернемся в начало 1962 г., когда песни Высоцкого начинают широко гулять

по Москве и ее окрестностям, а то и дальше. Слава эта самого молодого певца пугает, и

не случайно: дело в том, что именно тогда начались официальные «наезды» на гитарную

песню, которые во многом были вызваны повышенным интересом к ним западных идеоло-

гов. Главным объектом нападок стал кумир Высоцкого Булат Окуджава – наиболее талан-

тливый исполнитель из числа либерал-еврейской интеллигенции.

Кампания в прессе против него началась в конце ноября 1961 г., когда в ленин-

градской газете «Смена» была опубликована большая статья И. Лисочкина под названием

«Цена шумного успеха», которую весьма оперативно – 6 декабря – перепечатала централь-

ная и многомиллионная «Комсомольская правда». Автор заметки, побывав на концерте Оку-

джавы в ленинградском Дворце искусств имени К. С. Станиславского, так описывал увиден-

ное (привожу рассказ с некоторыми сокращениями):

«И мы пошли, судьбы своей не чая, не подозревая того, что налицо окажутся все ком-

поненты „литскандала“. Двери дворца были в этот день уже, чем ворота рая. Здесь рвали

пуговицы, мяли ребра и метался чей-то задавленный крик: „Ой, мамочка!..“ Поскольку по

непонятной причине пропусков оказалось по крайней мере в три раза больше, чем мест в

зрительном зале, и большое число желающих так и не смогло проникнуть внутрь дворца,

есть смысл рассказать о том, что происходило дальше за его закрытыми дверями…

На сцену вышел сам поэт – довольно молодой темноволосый человек с блестящими

глазами. Он прочел первое стихотворение «Не разоряйте гнезда галочьи…». В зале воцари-

лась неловкая тишина. Прочел «Стихи о Родине». Опять тишина. «Двадцатый век, ты страш-

ный человек» – тишина снова. После «Осени в Кахетии» один из слушателей, не выдержав,

хлопнул в ладоши, и поэт застенчиво сказал:

– Не надо…

Пятое стихотворение «Воспоминание о войне» понравилось. Похлопали. Так и пошло.

Тому, что нравилось, хлопали, тому, что не нравилось, – нет. «Шумного успеха» не было.

Было ощущение большой неловкости и, если хотите, стыдности того, что происходило и

происходит. В зале сидели мастера искусств, люди, великолепно знающие настоящую поэ-

зию, огромную, великую, необозримую, которая бурей врывается в сердца и умы. Рассчи-

тывать на то, что они начнут рыдать от игриво-салонного «Я надышался всласть окопным зельем», было несерьезно.

Стихи сменились «напеванием». Это несколько оживило обстановку. Во втором отде-

лении из публики требовали откровенно кабацких «Петухов», а автор лукаво утверждает,

что он забыл текст и что эта песня ему уже не нравится.

А потом все кончилось. Мнения после концерта высказывались разные. Один бросил

категорично и зло:

– Ерунда и шарлатанство!

Другой заметил с раздумьем:

– Несколько песен Окуджавы мне очень нравятся, а на остальные я не обращаю внимания…

А третий сказал не без юмора:

– Самое интересное – то, что происходило у входа. А все остальное – так… ничего себе…

А почему же все-таки свалка у входа? Где же тайные пружины, которые заста-

вили весьма культурных людей столь неприлично штурмовать узкую дверь? Кажется, их несколько…

Говорить об Окуджаве и о том, что он пишет, действительно очень сложно. Здесь не

обойдешься какой-то единой оценкой. И поэтому хочется поговорить об Окуджаве в частности и об Окуджаве – в целом.

Вначале – «в частности». Все написанное здесь ни в коем случае нельзя рассматри-

вать как попытку лишить его почетного звания поэта. У него есть хорошие стихи. Есть и

настоящие песни, необычные и лиричные: «Веселый барабанщик», «О последнем троллей-

бусе», «О Лене Королеве», «О бумажном солдатике», «Дежурный по апрелю». Они привле-

кательны своеобразностью, непохожестью на то, что мы слышали раньше, глубокой душев-

ностью, интимностью в хорошем смысле этого слова. Но волею названных обстоятельств

песни стали «запретным плодом», пошли перематываться с магнитофона на магнитофон,

а за ними потянулось такое количество поэтического мусора и хлама, его же ты, господи, веси…

Творчество Окуджавы «в целом» отличается от того, что «в частности», как день

от ночи. О какой-либо требовательности поэта к самому себе говорить не представляется

возможным. Былинный повтор, звон стиха «крепких» символистов, сюсюканье салонных

поэтов, рубленый ритм раннего футуризма, тоска кабацкая, приемы фольклора – здесь пере-

мешалось все подряд. Добавьте к этом