Рылеев Кондратий Федорович Войнаровский

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]

Оставить комментарий Рылеев Кондратий Федорович (bmn@lib.ru) Год: 1825 Обновлено: 16/12/2005. 95k. Статистика. Поэма: Поэзия Поэмы	Оценка: 5.58*31 Ваша оценка: шедевр замечательно очень хорошо хорошо нормально Не читал терпимо посредственно плохо очень плохо не читать

Кондратий Федорович Рылеев Войнаровский Поэма ---------------------------------------------------------------------------- Русская романтическая поэма. М., Правда, 1985 OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru----------------------------------------------------------------------------...Nessun maggior dolore Che ricordarsi del tempo felice Nella miseria... Dante {*} (* Нет большего горя, чем вспоминать о счастливом времени внесчастье... Данте (ит.).} А. А. Бестужеву Как странник грустный, одинокий, В степях Аравии пустой, Из края в край с тоской глубокой Бродил я в мире сиротой. Уж к людям холод ненавистный Приметно в душу проникал, И я в безумии дерзал Не верить дружбе бескорыстной. Незапно ты явился мне: Повязка с глаз моих упала; Я разуверился вполне, И вновь в небесной вышине Звезда надежды засияла. Прими ж плоды трудов моих, Плоды беспечного досуга; Я знаю, друг, ты примешь их Со всей заботливостью друга. Как Аполлонов строгий сын, Ты не увидишь в них искусства: Зато найдешь живые чувства, - Я не Поэт, а Гражданин. ЖИЗНЕОПИСАНИЕ МАЗЕПЫ Мазепа принадлежит к числу замечательнейших лиц в российской историиXVIII столетия. Место рождения и первые годы его жизни покрыты мракомнеизвестности. Достоверно только, что он провел молодость свою приваршавском дворе, находился пажем у короля Иоанна Казимира и там образовалсясреди отборного польского юношества. Несчастные обстоятельства, до сих пореще не объясненные, заставили его бежать из Польши. История представляет намего в первый раз в 1674 году главным советником Дорошенки, который, подпокровительством Польши, правил землями, лежавшими по правой стороне Днепра.Московский двор решился присоединить в то время сии страны к своей державе.Мазепа, попавшись в плен при самом начале войны с Дорошенком, советамипротив бывшего своего начальника много способствовал успеху сего предприятияи остался в службе у Самойловича, гетмана малороссийской Украины.Самойлович, заметив в нем хитрый ум и пронырство, увлеченный егокрасноречием, употреблял его в переговорах с царем Феодором Алексеевичем, скрымским ханом и с поляками. В Москве Мазепа вошел в связи с первыми боярамицарского двора и после неудачного похода любимца Сосрии князя ВасильяВасильевича Голицына в Крым в 1687 году, чтоб отклонить ответственность отсего вельможи, он приписал неуспех сей войны благодетелю своему Самойловичу;отправил о сем донос к царям Иоанну и Петру и в награду за сей поступок был,по проискам Голицына, возведен в звание гетмана обеих Украин. Между тем война с крымцами не уставала: поход 1688 года был ещенеудачнее прошлогоднего; здесь в то время произошла перемена в правлении.Владычество Софии и ее любимца кончилось, и власть перешла в руки Петра.Мазепа, опасаясь разделить несчастную участь с вельможею, которому он обязанбыл своим возвышением, решился объявить себя на стороне юного государя,обвинил Голицына в лихоимстве и остался гетманом. Утвержденный в сем достоинстве, Мазепа всячески старался снискатьблаговоление российского монарха. Он участвовал в азовском походе; во времяпутешествия Петра по чужим краям счастливо воевал с крымцами и один изпервых советовал разорвать мир с шведами. В словах и поступках он казалсясамым ревностным поборником выгод России, изъявлял совершенное покорствоволе Петра, предупреждал его желания, и в 1701 году, когда буджацкие ибелгородские татары просили его о принятии их в покровительство, согласно сдревними обычаями Козаков, "прежние козацкие обыкновения миновались, -отвечал он депутатам, - гетманы ничего не делают без повеления государя".В письмах к царю Мазепа говорил про себя, что он один и что все окружающиеего недоброжелательствуют России; просил, чтоб доставили ему случай показатьсвою верность, позволив участвовать в войне против шведов, и в 1704 году,после похода в Галицию, жаловался, что король Август держал его вбездействии, не дал ему способов к оказанию важных услуг русскому царю.Петр, плененный его умом, познаниями и довольный его службою, благоволил кгетману особенным образом. Он имел к нему неограниченную доверенность,осыпал его милостями, сообщал ему самые важные тайны, слушал его советов.Случалось ли, что недовольные, жалуясь на гетмана, обвиняли его в измене,государь велел отсылать их в Малороссию и судить как ябедников, осмелившихсяпоносить достойного повелителя Козаков. Еще в конце 1705 года Мазепа писал кГоловкину: "Никогда не отторгнусь от службы премилостивейшего моегогосударя". В начале 1706 года был он уже изменник. Несколько раз уже Станислав Лещинский подсылал к Мазепе поверенныхсвоих с пышными обещаниями и убеждениями преклониться на его сторону, нопоследний отсылал всегда сии предложения Петру. Замыслив измену, повелительМалороссии почувствовал необходимость притворства. Ненавидя россиян в душе,он вдруг начал обходиться с ними самым приветливым образом; в письмахсвоих к государю уверял он более чем когда-нибудь в своей преданности, амежду тем потаенными средствами раздувал между козаками неудовольствиепротив России. Под предлогом, что козаки ропщут на тягости, понесенные ими впрошлогодних походах и в крепостных работах, он распустил войско, вывел изкрепостей гарнизоны и стал укреплять Батурин; сам Мазепа притворилсябольным, слег в постель, окружил себя докторами, не вставал с одра понескольку дней сряду, не мог ни ходить, ни стоять, и в то время, как всеполагали его близким ко гробу, он приводил в действие свои намерения:переписывался с Карлом XII и Лещинским, вел по ночам переговоры с присланнымот Станислава иезуитом Зеленским о том, на каких основаниях сдать Малороссиюполякам, и отправлял тайных агентов к запорожцам с разглашениями, что Петрнамерен истребить Сечу и чтоб они готовились к сопротивлению. Гетман ещеболее начал притворяться по вступлении Карла в Россию. В 1708 году болезньего усилилась. Тайные пересылки с шведским королем и письма к Петрусделались чаще. Карла умолял он о скорейшем прибытии в Малороссию иизбавлении его от ига русских, и в то же время писал к графу ГаврилеИвановичу Головкину, что никакие прелести не могут отторгнуть его отвысокодержавной руки царя русского и поколебать недвижимой его верности.Между тем шведы были разбиты при Добром и Лесном, и Карл обратился вУкраину. Петр повелел гетману следовать к Киеву и с той стороны напасть нанеприятельский обоз; но Мазепа не двигался из Борзны; притворные страданияего час от часу усиливались; 22 октября 1708 г. писал он еще к графуГоловкину, что он не может ворочаться без пособия своих слуг, более 10 днейне употребляет пищи, лишен сна и, готовясь умереть, уже соборовался маслом,а 29, явившись в Горках с 5000 Козаков, положил к стопам Карла XII булаву ибунчук, в знак подданства и верности. Что побудило Мазепу к измене? Ненависть ли его к русским, полученная имеще в детстве, во время его пребывания при польском дворе? Любовная ли связьс одною из родственниц Станислава Легцинского, которая принудила его перейтина сторону сего короля? Или, как некоторые полагают, любовь к отечеству,внушившая ему неуместное опасение, что Малороссия, оставшись подвладычеством русского царя, лишится прав своих? Но в современных актах ее невижу в поступке гетмана Малороссии сего возвышенного чувства,предполагающего отвержение от личных выгод и пожертвование собою пользесограждан. Мазепа в универсалах и письмах своих к козакам клялся самымисвященными именами, что действует для их блага; но в тайном договоре сСтаниславом отдавал Польше Малороссию и Смоленск с тем, чтоб его призналивладетельным князем полоцким и витебским. Низкое, мелочное честолюбиепривело его к измене. Благо козаков служило ему средством к умножению числасвоих соумышленников и предлогом для сокрытия своего вероломства, и мог лион, воспитанный в чужбине, уже два раза опятнавший себя предательствомдвигаться благородным чувством любви к родине? Генеральный судья Василий Кочубей был давно уже в несогласии с Мазепою.Ненависть его к гетману усилилась с 1704 года, после того как сей последний,во зло употребляя власть свою, обольстил дочь Кочубея и, смеясь над жалобамиродителей, продолжал с нею виновную связь. Кочубей поклялся отомститьМазепе; узнав о преступных его замыслах, может быть, движимый усердием кцарю, решился открыть их Петру. Согласившись с полтавским полковникомИскрою, они отправили донос свой в Москву, а вскоре потом и сами тудаявились; но двадцатилетняя верность Мазепы и шестьдесят четыре года жизниотдаляли от него всякое подозрение. Петр, приписывая поступок Кочубея иИскры личной ненависти на гетмана, велел отослать их в Малороссию, где сиинесчастные, показав под пыткою, что их показания ложны, были казнены 14 июля1708 года в Борщаговке, в 8 милях от Белой Церкви. А. Корнилович ЖИЗНЕОПИСАНИЕ ВОЙНАРОВСКОГО Андрей Войнаровский был сын родной сестры Мазепы, но об его отце идетстве нет никаких верных сведений. Знаем только, что бездетный гетман,провидя в племяннике своем дарования, объявил его своим наследником и послалучиться в Германию наукам и языкам иностранным. Объехав Европу, онвозвратился домой, обогатив разум познанием людей и вещей. В 1705 годуВойнаровский послан был на службу царскую. Мазепа поручил его тогдаособому покровительству графа Головкина; а в 1707 году мы уже встречаем егоатаманом пятитысячного отряда, посланного Мазепою под Люблин в усилениеМеншикова, откуда и возвратился он осенью того же года. Участник тайныхзамыслов своего дяди, Войнаровский в решительную минуту впадения Карла XII вУкраину отправился к Меншикову, чтобы извинить медленность гетмана изаслонить его поведение. Но Меншиков уже был разочарован: сомнения об изменеМазепы превращались в вероятия, и вероятия склонились к достоверности -рассказы Войнаровского остались втуне. Видя, что каждый час умножаетсяопасность его положения, не принося никакой пользы его стороне, он тайноотъехал к войску. Мазепа еще притворствовал: показал вид, будто разгневалсяна племянника, и, чтобы удалить от себя тягостного нажидателя, - полковникаПротасова, упросил его исходатайствовать лично у Меншикова прощениеВойнаровскому за то, что тот уехал не простясь. Протасов дался в обман иоставил гетмана, казалось, - умирающего. Явная измена Мазепы и прилучениечасти козацкого войска к Карлу XII последовали за сим немедленно, и от сихпор судьба Войнаровского была нераздельна с судьбою сего славного изменникаи венценосного рыцаря, который не раз посылал его из Бендер к хану крымскомуи турецкому двору, чтобы восстановить их противу России. Станислав Лещинскийнарек Войнаровского коронным воеводою Царства Польского, а Карл дал ему чинполковника шведских войск и по смерти Мазепы назначил гетманом обеих сторонДнепра. Однако ж Войнаровский потерял блестящую и верную надежду бытьгетманом всей Малороссии, ибо намерение дяди и желание его друзей призывалиего в преемники сего достоинства, отклонил от себя безземельное гетманство,на которое осудили его одни беглецы, и даже откупился от оного, придавОрлику 3000 червонных к имени гетмана и заплатив кошевому 200 червонцев засклонение Козаков на сей выбор. Наследовав после дяди знатное количестводенег и драгоценных каменьев, Войнаровский приехал из Турции и стал оченьроскошно жить в Вене, в Бреславле и Гамбурге. Его образованность ибогатство ввели его в самый блестящий круг дворов германских, и еголовкость, любезность доставили ему знакомство (кажется, весьмадвусмысленное) с славною графинею Кенигсмарк, любовницею противника его,короля Августа, матерью графа Морица де Сакс. Между тем как счастие ласкалотак Войнаровского забавами и дарами, судьба готовила для него свои перуны.Намереваясь отправиться в Швецию для получения с Карла занятых им у Мазепы240 000 талеров, он приехал в 1716 году в Гамбург, где и был схвачен наулице магистратом по требованию российского резидента Беттахера. Однако ж,вследствие протестации венского двора, по правам неутралитета, отправлениеего из Гамбурга длилось долго, и лишь собственная решимость Войнаровскогоотдаться милости Петра I предала его во власть русских. Он представилсягосударю в день именин императрицы, и ее заступление спасло его от казни.Войнаровский был сослан со всем семейством в Якутск, где и кончил жизньсвою, но когда и как, неизвестно. Миллер, в бытность свою в Сибири в 1736 и1737 годах, видел его в Якутске, но уже одичавшего и почти забывшегоиностранные языки и светское обхождение. Такова была жизнь Войнаровского, и нрав его виден в делах. Он былотважен, ибо Мазепа не вверил бы ему многочисленного отряда людейнезависимых, у коих одни личные достоинства могли скреплять власть;красноречив, что доказывают поручения от Карла XII и Мазепы; решителен инеуклончив, как это видно из размолвки его с Меншиковым; наконец, ловок иобходителен, ибо тщеславие не нарекло бы его в Вене графом {В Вене называлиего графом. (Прим. Рылеева.)}, если бы любезный дикарь сей не имел тонкостисветской; одним словом, Войнаровский принадлежал к числу тех немногих людей;которых Великий Петр почтил именем опасных врагов. Без сомнения,Войнаровский, одаренный сильным характером, которому случай дал развернутьсяв такую славную эпоху, принадлежит к числу любопытнейших лиц прошлого века -лиц, равно присвоенных истории и поэзии, ибо превратность судьбы егопредупредила все вымыслы романтика. А. Бестужев ЧАСТЬ ПЕРВАЯ В стране метелей и снегов, На берегу широкой Лены, Чернеет длинный ряд домов И юрт {1*} бревенчатые стены. Кругом сосновый частокол Поднялся из снегов глубоких, И с гордостью на дикий дол Глядят верхи церквей высоких; Вдали шумит дремучий бор, Белеют снежные равнины, И тянутся кремнистых гор Разнообразные вершины... {* Цифры в поэме отсылают к примечаниям, приложенным Рылеевым к первойчасти поэмы (см. стр. 145. - Ред.)} Всегда сурова и дика Сих стран угрюмая природа; Ревет сердитая река, Бушует часто непогода, И часто мрачны облака... Никто страны сей безотрадной, Обширной узников тюрьмы, Не посетит, боясь зимы И продолжительной и хладной. Однообразно дни ведет Якутска житель одичалый; Лишь раз иль дважды в круглый год, С толпой преступников усталой, Дружина воинов придет; Иль за якутскими мехами, Из ближних и далеких стран, Приходит с русскими купцами В забытый город караван. На миг в то время оживится Якутск унылый и глухой; Все зашумит, засуетится, Народы разные толпой: Якут и юкагир пустынный, Неся богатый свой ясак {2}, Лесной тунгуз и с пикой длинной Сибирский строевой козак. Тогда зима на миг единый От мест угрюмых отлетит, Безмолвный лес заговорит, И чрез зеленые долины По камням Лена зашумит. Так посещает в подземелье Почти убитого тоской Страдальца-узника порой Души минутное веселье Так в душу мрачную влетит Подчас спокойствие ошибкой И принужденною улыбкой Чело злодея прояснит... Но кто украдкою из дому В тумане раннею порой Идет по берегу крутому С винтовкой длинной за спиной; В полукафтанье, в шапке черной И перетянут кушаком, Как стран Днепра козак проворный В своем наряде боевом? Взор беспокойный и угрюмый, В чертах суровость и тоска, И на челе его слегка Тревожные рисует думы Судьбы враждующей рука. Вот к западу простер он руки; В глазах вдруг пламень засверкал, И с видом нестерпимой муки, В волненье сильном он сказал: "О край родной! Поля родные! Мне вас уж боле не видать; Вас, гробы праотцев святые, Изгнаннику не обнимать. Горит напрасно пламень пылкий, Я не могу полезным быть: Средь дальней и позорной ссылки Мне суждено в тоске изныть. О край родной! Поля родные! Мне вас уж боле не видать; Вас, гробы праотцев святые, Изгнаннику не обнимать". Сказал; пошел по косогору; Едва приметною тропой Поворотил к сырому бору И вот исчез в глуши лесной. Кто ссыльный сей, никто не знает; Давно в страну изгнанья он, Молва народная вещает, В кибитке крытой привезен. Улыбки не видать приветной На незнакомце никогда, И поседели уж приметно Его и ус и борода. Он не варнак; смотри: не видно Печати роковой на нем, Для человечества постыдной, В чело вклейменной палачом. Но вид его суровей вдвое, Чем дикий вид чела с клеймом; Покоен он - но так в покое Байкал {4} пред бурей мрачным днем, Как в час глухой и мрачной ночи, Когда за тучей месяц спит, Могильный огонек горит, - Так незнакомца блещут очи. Всегда дичится и молчит, Один, как отчужденный, бродит, Ни с кем знакомства не заводит, На всех сурово он глядит... В стране той хладной и дубравной В то время жил наш Миллер {5} славный: В укромном домике, в тиши, Работал для веков в глуши, С судьбой боролся своенравной И жажду утолял души. Из родины своей далекой В сей край пустынный завлечен К познаньям страстию высокой, Здесь наблюдал природу он. В часы суровой непогоды Любил рассказы стариков Про Ермака и Козаков, Про их отважные походы По царству хлада и снегов. Как часто, вышедши из дому, Бродил по целым он часам По океану снеговому Или по дебрям и горам. Следил, как солнце, яркий пламень Разлив по тверди голубой, На миг за Кангалацкий камень Уходит летнею порой. Все для пришельца было ново: Природы дикой красота, Климат жестокий и суровый И диких нравов простота. Однажды он в мороз трескучий, Оленя гнав с сибирским псом, Вбежал на лыжах в лес дремучий- И мрак и тишина кругом! Повсюду сосны вековые Иль кедры в инее седом; Сплелися ветви их густые Непроницаемым шатром. Не видно из лесу дороги... Чрез хворост, кочки и снега Олень несется быстроногий, Закинув на спину рога, Вдали меж; соснами мелькает. Летит!.. Вдруг выстрел!.. Быстрый бег Олень внезапно прерывает... Вот зашатался - и на снег Окровавленный упадает. Смущенный Миллер робкий взор Туда, где пал олень, бросает, Сквозь чащу, ветви, дичь и бор, И зрит: к оленю подбегает С винтовкой длинною в руке, Окутанный дохою {6} черной И в длинношерстном чебаке {7}, Охотник ловкий и проворный... То ссыльный был. Угрюмый взгляд, Вооруженье и наряд И незнакомца вид унылый - Все душу странника страшило. Но, трепеща в глуши лесной Блуждать один, путей не зная, Преодолел он ужас свой И быстрой полетел стрелой, Бег к незнакомцу направляя. "Кто б ни был ты, - он так сказал, - Будь мне вожатым, ради бога; Гнав зверя, я с тропы сбежал И в глушь нечаянно попал; Скажи, где на Якутск дорога?" - "Она осталась за тобой, За час отсюда, в ближнем доле; Кругом всё дичь и лес густой, И вряд ли до ночи глухой Успеешь выбраться ты в поле; Уже вечерняя пора... Но мы вблизи заимки {8} скудной: Пойдем - там в юрте до утра Ты отдохнешь с охоты трудной". Они пошли. Все глуше лес, Все реже виден свод небес... Погасло дневное светило; Настала ночь... Вот месяц всплыл, И одинокий и унылый, Дремучий лес осеребрил И юрту путникам открыл. Пришли - и ссыльный, торопливо Вошед в угрюмый свой приют, Вдруг застучал кремнем в огниво, И искры сыпались на трут, Мрак освещая молчаливый, И каждый в сталь удар кремня В углу обители пустынной То дуло озарял ружья, То ратовище пальмы {9} длинной, То саблю, то конец копья. Глаз с незнакомца не спуская, Близ двери Миллер перед ним, В душе невольный страх скрывая, Стоит и нем и недвижим... Вот, вздув огонь, пришлец суровый Проворно жирник {10} засветил, Скамью придвинул, стол сосновый Простою скатертью накрыл И с лаской гостя посадил. И вот за трапезою сытной, В хозяина вперяя взор, Заводит странник любопытный С ним о Сибири разговор. В какое ж Миллер удивленье Был незнакомцем приведен, - И кто бы не был поражен: Стран европейских просвещенье В лесах сибирских встретил он! Покинув родину, с тоскою Два года Миллер, как чужой, Бродил бездомным сиротою В стране забытой и глухой, Но тут, в пустыне отдаленной, Он неожиданно, в глуши, Впервые мог тоску души Отвесть беседой просвещенной. При строгой важности лица, Слова, высоких мыслей полны, Из уст седого пришлеца В избытке чувств текли, как волны. В беседе долгой и живой Глаза у обоих сверкали; Они друг друга понимали И, как друзья, в глуши лесной Взаимно души открывали. Усталый странник позабыл И поздний час, и сон отрадный, И, слушать незнакомца жадный, Казалось, весь вниманье был. "Ты знать желаешь, добрый странник, Кто я и как сюда попал? - Так незнакомец продолжал: - Того до сей поры изгнанник Здесь никому не поверял. Иных здесь чувств и мнений люди: Они не поняли б меня, И повесть мрачная моя Не взволновала бы их груди. Тебе же тайну вверю я И чувства сердца обнаружу, - Ты в родине, как должно мужу, Наукой просветил себя. Ты все поймешь, ты все оценишь И несчастливцу не изменишь... Дивись нее, странник молодой, Как гонит смертных рок свирепый: В одежде дикой и простой, Узнай, сидит перед тобой И друг и родственник Мазепы! {11} Я Войнаровский. Обо мне И о судьбе моей жестокой Ты, может быть, в родной стране Слыхал не раз, с тоской глубокой... Ты видишь: дик я и угрюм, Брожу, как остов, очи впали, И на челе бразды печали, Как отпечаток тяжких дум, Страдальцу вид суровый дали. Между лесов и грозных скал, Как вечный узник, безотраден, Я одряхлел, я одичал, И, как климат сибирский, стал В своей душе жесток и хладен. Ничто меня не веселит, Любовь и дружество мне чужды, Печаль свинцом в душе лежит, Ни до чего нет сердцу нужды. Бегу, как недруг, от людей; Я не могу снести их вида: Их жалость о судьбе моей Мне нестерпимая обида. Кто брошен в дальние снега За дело чести и отчизны, Тому сноснее укоризны, Чем сожаление врага................ И ты печально не гляди, Не изъявляй мне сожаленье, И так жестоко не буди В моей измученной груди Тоски, уснувшей на мгновенье. Признаться ль, странник: я б желал, Чтоб люди узника чуждались, Чтоб взгляд мой душу их смущал, Чтобы меня средь этих скал, Как привидения, пугались. Ах! может быть, тогда покой Сдружился бы с моей душой... Но знал и я когда-то радость, И от души людей любил, И полной чашею испил Любви и тихой дружбы сладость. Среди родной моей земли, На лоне счастья и свободы, Мои младенческие годы Ручьем игривым протекли; Как легкий сон, как привиденье, За ними радость на мгновенье, А вместе с нею суеты, Война, любовь, печаль, волненье И пылкой юности мечты. Враг хищных крымцев, враг поляков, Я часто за Палеем {12} вслед, С ватагой {13} храбрых гайдамаков {14}, Искал иль смерти, иль побед. Бывало, кони быстроноги В степях и диких и глухих, Где нет жилья, где нет дороги, Мчат вихрем всадников лихих. Дыша любовью к дикой воле, Бодры и веселы без сна, Мы воздухом питались в поле И малой горстью толокна {15}. В неотразимые наезды Нам путь указывали звезды, Иль шумный ветер, иль курган; И мы, как туча громовая, Внезапно и от разных стран, Пустыню воплем оглашая, На вражий наезжали стан, Дружины грозные громили, Селения и грады в прах, И в земли чуждые вносили Опустошение и страх. Враги везде от нас бежали И, трепеща постыдных уз, Постыдной данью покупали У нас сомнительный союз. Однажды, увлечен отвагой, Я, с малочисленной ватагой Неустрашимых удальцов, Ударил на толпы врагов. Бой длился до ночи. Поляки Уже смешалися в рядах И, строясь дале, на холмах, Нам уступали поле драки. Вдруг слышим крымцев дикий глас... Поля и стонут и трясутся... Глядим - со всех сторон на нас Толпы враждебные несутся... В одно мгновенье тучи стрел В дружину нашу засвистали; Вотще я устоять хотел, - Враги все боле нас стесняли, И, наконец, покинув бой, Мы степью дикой и. пустой Рассыпались и побежали... Погоню слыша за собой, И раненый и изнуренный, Я на коне летел стрелой, Страшася в плен попасть презренный. Уж Крыма хищные сыны За мною гнаться перестали; За рубежом родной страны Уж хутора {16} вдали мелькали. Уж в куренях {17} я зрел огонь, Уже я думал - вот примчался! Как вдруг мой изнуренный конь Остановился, зашатался И близ границ страны родной На землю грянулся со мной... Один, вблизи степной могилы {18}, С конем издохнувшим своим, Под сводом неба голубым Лежал я мрачный и унылый. Катился градом пот с чела, Из раны кровь ручьем текла... Напрасно, помощь призывай, Я слабый голос подавал; В степи пустынной исчезая, Едва родясь, он умирал. Все было тихо... Лишь могила Уныло с ветром говорила. И одинока и бледна, Плыла двурогая луна И озаряла сумрак ночи. Я без движения лежал; Уж я, казалось, замирал; Уже, заглядывая в очи, Над мною хищный вран летал... Вдруг слышу шорох за курганом И зрю: покрытая серпяном, Козачка юная стоит, Склоняясь робко надо мною, И на меня с немой тоскою И нежной жалостью глядит. О незабвенное мгновенье! Воспоминанье о тебе, Назло враждующей судьбе, И здесь страдальцу упоенье! Я не забыл его с тех пор: Я помню сладость первой встречи, Я помню ласковые речи И полный состраданья взор. Я помню радость девы неясной, Когда страдалец безнадежный Был под хранительную сень Снесен к отцу ее в курень. С какой заботою ходила Она за страждущим больным; С каким участием живым Мои желания ловила. Я все утехи находил В моей козачке черноокой; В ее словах я негу пил И облегчал недуг жестокий. В часы бессонницы моей Она, приникнув к изголовью, Сидела с тихою любовью И не сводя с меня очей. В час моего успокоенья Она ходила собирать. Степные травы и коренья, Чтоб ими друга врачевать. Как часто неясно и приветно На мне прекрасный взор бродил, И я козачку неприметно Душою пылкой полюбил. В своей невинности сначала Она меня не понимала; Я тосковал, кипела кровь! Но скоро пылкая любовь И в милой деве запылала... Настала счастия пора! Подругой юной исцеленный, С душой, любовью упоенной, Я обновленный встал с одра. Недолго мы любовь таили, Мы скоро жар сердец своих Ее родителям открыли И на союз сердец просили Благословения у них. Три года молнией промчались Под кровом хижины простой; С моей подругой молодой Ни разу мы не разлучались. Среди пустынь, среди степей, В кругу резвящихся детей, На мирном лоне сладострастья, С козачкой милою моей Вполне узнал я цену счастья. Угрюмый гетман нас любил, Как дед, дарил малюток милых И, наконец, из мест унылых В Батурин нас переманил. Все шло обычной чередой. Я счастлив был; но вдруг покой И счастие мое сокрылось: Нагрянул Карл на Русь войной - Все на Украине ополчилось, С весельем все летят на бой; Лишь только мраком и тоской Чело Мазепы обложилось. Из-под бровей нависших стал Сверкать какой-то пламень дикий; Угрюмый с нами, он молчал И равнодушнее внимал Полков приветственные клики. Вину таинственной тоски Вотще я разгадать старался, - Мазепа ото всех скрывался, Молчал - и собирал полки. Однажды позднею порою Он в свой дворец меня призвал. Вхожу - и слышу: "Я желал Давно беседовать с тобою; Давно хотел открыться я И важную поверить тайну; Но наперед заверь меня, Что ты, при случае, себя Не пожалеешь за Украину". "Готов все жертвы я принесть, - Воскликнул я, - стране родимой; Отдам детей с женой любимой; Себе одну оставлю честь". Глаза Мазепы засверкали, Как пред рассветом ночи мгла, С его угрюмого чела Сбежало облако печали. Сжав руку мне, он продолжал: "Я зрю в тебе Украины сына; Давно прямого гражданина Я в Войнаровском угадал. Я не люблю сердец холодных: Они враги родной стране, Враги священной старине, - Ничто им бремя бед народных. Им чувств высоких не дано, В них нет огня душевной силы, От колыбели до могилы Им пресмыкаться суждено. Ты не таков, я это вижу; Но чувств твоих я не унижу, Сказав, что родину мою Я более, чем ты, люблю. Как должно юному герою, Любя страну своих отцов, Женой, детями и собою Ты ей пожертвовать готов... Но я, но я, пылая местью, Ее спасая от оков, Я жертвовать готов ей честью. Но к тайне приступить пора. Я чту Великого Петра; Но - покорялся судьбине, Узнай: я враг ему отныне!.. Шаг этот дерзок, знаю я; От случая всему решенье, Успех не верен, - и меня Иль слава ждет, иль поношенье! Но я решился: пусть судьба Грозит стране родной злосчастьем, - Уж близок час, близка борьба, Борьба свободы с самовластьем!" Началом бед моих была Сия беседа роковая! С тех пор пора утех пропила, С тех пор, о родина святая, Лишь ты всю душу заняла! Мазепе предался я слепо, И, друг отчизны, друг добра, Я поклялся враждой свирепой Против Великого Петра. Ах, может, был я в заблужденье, Кипящей ревностью горя; Но я в слепом ожесточенье Тираном почитал царя... Быть может, увлеченный страстью, Не мог я цену дать ему И относил то к самовластью, Что свет отнес к его уму. Судьбе враждующей послушен, Переношу я жребий свой, Но, ах! вдали страны родной, Могу ль всегда быть равнодушен? Рожденный с пылкою душой, Полезным быть родному краю, С надеждой славиться войной, Я бесполезно изнываю В стране пустынной и чужой. Как тень, везде тоска за мною, Уж гаснет огнь моих очей. И таю я, как лед весною От распаляющих лучей. Душе честолюбивой бремя Вести с бездействием борьбу; Но как ужасно знать до время Свою ужасную судьбу! Судьбу - всю жизнь влача в кручине, Тая тоску в душе своей, Зреть гроб в безбрежной сей пустыне, Далёко от родных степей... Почто, почто в битве кровавой, Летая гордо на коне, Не встретил смерти под Полтавой? Почто с бесславием иль славой Я не погиб в родной стране? Увы! умру в сем царстве ночи! Мне так сулил жестокий рок; Умру я - и чужой песок Изгнанника засыплет очи!" ЧАСТЬ ВТОРАЯ Уж было ясно и светло, Мороз стрелял в глуши дубравы, По небу серому текло Светило дня, как шар кровавый. Но в юрту день не проникал; Скользя сквозь ветви древ густые, Едва на окна ледяные Луч одинокий ударял. Знакомцы новые сидели Уже давно пред очагом; Дрова сосновые дотлели, Лишь угли красные блестели Порою синим огоньком. Недвижно добрый странник внемлет Страдальца горестный рассказ, И часто гнев его объемлет Иль слезы падают из глаз... "Видал ли ты, когда весной, Освобожденная из плена, В брегах крутых несется Лена, Когда, гоня волну волной И разрушая все преграды, Ломает льдистые громады Иль, поднимая дикий вой, Клубится и бугры вздымает, Утесы с ревом отторгает И их уносит за собой, Шумя, в неведомые степи? Так мы, свои разрушив цепи, На глас отчизны и вождей, Ниспровергая все препоны, Помчались защищать законы Среди отеческих степей. Летая за гремящей славой, Я жизни юной не щадил, Я степи кровью обагрил И свой булат в войне кровавой О кости русских притупил. Мазепа с северным героем Давал в Украине бой за боем. Дымились кровию поля, Тела разбросанные гнили, Их псы и волки теребили; Казалась трупом вся земля! Но все усилья тщетны были: Их ум Петров преодолел; Час битвы роковой приспел - И мы отчизну погубили! Полтавский гром загрохотал... Но в грозной битве Карл свирепый Против Петра не устоял! Разбит, впервые он бежал; Вослед ему - и мы с Мазепой. Почти без отдыха пять дней Бежали мы среди степей, Бояся вражеской погони; Уже измученные кони Служить отказывались нам. Дрожа от стужи по ночам, Изнемогая в день от зноя, Едва сидели мы верхом... Однажды в полночь под леском Мы для минутного покоя Остановились за Днепром. Вокруг синела степь глухая, Луну затмили облака, И, тишину перерывая, Шумела в берегах река. На войлоке простом и грубом, Главою на седло склонен, Усталый Карл дремал под дубом, Толпами ратных окружен. Мазепа пред костром сосновым, Вдали, на почерневшем пне, Сидел в глубокой тишине И с видом мрачным и суровым, Как другу, открывался мне: "О, как неверны наши блага! О, как подвластны мы судьбе! Вотще в душах кипит отвага: Уже настал конец борьбе. Одно мгновенье все решило, Одно мгновенье погубило Навек страны моей родной Надежду, счастье и покой... Но мне ли духом унижаться? Не буду рока я рабом; Мазепе ль с роком не сражаться, Когда сражался я с Петром? Так, Войнаровский, испытаю, Покуда длится жизнь моя, Все способы, все средства я, Чтобы помочь родному краю. Спокоен я в душе своей: И Петр и я - мы оба правы; Как он, и я живу для славы, Для пользы родины моей". Замолкнул он; глаза сверкали; Дивился я его уму. Дрова, треща, уж догорали. Мазепа лег, но вдруг к нему Двух пленных козаки примчали. Облокотяся, вождь седой, Волнуем тайно мрачной думой, Спросил, взглянув на них угрюмо: "Что нового в стране родной?" "Я из Батурина недавно, - Один из пленных отвечал, - Народ Петра благословлял И, радуясь победе славной, На стогнах шумно пировал. Тебя ж, Мазепа, как Иуду, Клянут украинцы повсюду; Дворец твой, взятый на копье, Был предан нам на расхищенье, И имя славное твое Теперь - и брань и поношенье!" В ответ, склонив на грудь главу, Мазепа горько улыбнулся; Прилег, безмолвный, на траву И в плащ широкий завернулся. Мы все с участием живым, За гетмана пылая местью, Стояли молча перед ним, Поражены ужасной вестью. Он приковал к себе сердца: Мы в нем главу народа чтили, Мы обожали в нем отца, Мы в нем отечество любили. Не знаю я, хотел ли он Спасти от бед народ Украины Иль в ней себе воздвигнуть трон, - Мне гетман не открыл сей тайны. Ко нраву хитрого вождя Успел я в десять лет привыкнуть; Но никогда не в силах я Был замыслов его проникнуть. Он скрытен был от юных дней, И, странник, повторю: не знаю, Что в глубине души своей Готовил он родному краю. Но знаю то, что, затая Любовь, родство и глас природы, Его сразил бы первый я, Когда б он стал врагом свободы. С рассветом дня мы снова в путь Помчались по степи унылой. Как тяжко взволновалась грудь, Как сердце юное заныло, Когда рубеж страны родной Узрели мы перед собой! В волненье чувств, тоской томимый, Я, как ребенок, зарыдал И, взявши горсть земли родимой, К кресту с молитвой привязал. "Быть может, - думал я, рыдая, - Украины мне уж не видать! Хоть ты, земля родного края, Меня в чужбине утешая, От грусти будешь врачевать, Отчизну мне напоминая..." Увы! предчувствие сбылось: Судьбы веленьем самовластной С тех пор на родине прекрасной Мне побывать не довелось... В стране глухой, в стране безводной, Где только изредка ковыль По степи стелется бесплодной, Мы мчались, поднимая пыль. Коней мы вовсе изнурили, Страдал увенчанный беглец, И с горстью шведов наконец В Бендеры к туркам мы вступили. Тут в страшный недуг гетман впал; Он непрестанно трепетал, И, взгляд кругом бросая быстрый, Меня и Орлика он звал И, задыхаясь, уверял, Что Кочубея видит с Искрой. "Вот, вот они!.. При них палач! - Он говорил, дрожа от страху: - Вот их взвели уже на плаху, Кругом стенания и плач... Готов уж исполнитель муки; Вот засучил он рукава, Вот взял уже секиру в руки... Вот покатилась голова... И вот другая!.. Все трепещут! Смотри, как страшно очи блещут!.." То в ужасе порой с одра Бросался он в мои объятья: "Я вижу грозного Петра! Я слышу страшные проклятья! Смотри: блестит свечами храм, С кадильниц вьется фимиам... Митрополит, грозящий взором, Так возглашает с громким хором: "Мазепа проклят в род и род: Он погубить хотел народ!" То, трепеща и цепенея, Он часто зрел в глухую ночь Жену страдальца Кочубея И обольщенную их дочь. В страданьях сих изнемогая, Молитву громко он читал, То горько плакал и рыдал, То, дикий взгляд на всех бросая, Он, как безумный, хохотал. То, в память приходя порою, Он очи, полные тоскою, На нас уныло устремлял. В девятый день приметно стало Страдальцу под вечер трудней; Изнеможенный и усталый, Дышал он реже и слабей; Томим болезнию своей, Хотел он скрыть, казалось, муку... К нему я бросился, взял руку, - Увы! она уже была И холодна и тяжела! Глаза, остановись, смотрели, Пот проступал, он отходил... Но вдруг, собрав остаток сил, Он приподнялся на постели И, бросив пылкий взгляд на нас: "О Петр! О родина!" - воскликнул. Но с сим в страдальце замер глас, Он вновь упал, главой поникнул, В меня недвижный взор вперил И вздох последний испустил... Без слез, без чувств, как мрамор хладный, Перед умершим я стоял. Я ум и память потерял, Убитый грустью безотрадной... День грустных похорон настал: Сам Карл, и мрачный и унылый, Вождя Украины до могилы С дружиной шведов провожал. Козак и швед равно рыдали; Я шел, как тень, в кругу друзей. О странник! Все предузнавали, Что мы с Мазепой погребали Свободу родины своей. Увы! последний долг герою Чрез силу я отдать успел. В тот самый день внезапно мною Недуг жестокий овладел. Я был уж на краю могилы; Но жизнь во мне зажглась опять, Мои возобновились силы, И снова начал я страдать. Бендеры мне противны стали, Я их покинул и летел От земляков в чужой предел, Рассеять мрак своей печали. Но, ах, напрасно! Рок за мной С неотразимою бедой, Как дух враждующий, стремился: Я схвачен был толпой врагов - И в вечной ссылке очутился Среди пустынных сих лесов... Уж много лет прошло в изгнанье. В глухой и дикой стороне Спасение и упованье Была святая вера мне. Я привыкал к несчастной доле; Лишь об Украине и родных, Украдкой от врагов моих, Грустил я часто поневоле. Что сталось с родиной моей? Кого в Петре - врага иль друга Она нашла в беде своей? Где слезы льет моя подруга? Увижу ль я своих друзей?.. Так я души покой минутный В своем изгнанье возмущал И от тоски и думы см