Сверхчеловек - Дьявол Воплощенный

 

Для того чтобы развиваться дальше в XIX веке сатанизм задействовал два рычага, две “точки опоры” - литературу и науки (к которым, разумеется, относится и философия). Именно эти два фактора послужили мощнейшим толчком сумевшим, наконец, вырвать сатанизм из его прежней средневековой околохристианской парадигмы и вернуть ему размах и многоликость которыми отличались темные культы язычества.

 

Начнем с литературы, поскольку ее влияние более наглядно. Точнее это влияние английского и, в меньшей степени, немецкого и французского романтизма. Сам по себе Романтизм, представлял собой реакцию на Просвещение и стимулированный им научно-технический прогресс. Романтики отвергали рационализм и практицизм Просвещения как механистичный, безличностный и искусственный. Вместо этого они во главу угла ставили эмоциональность выражения, вдохновение, утверждали культ природы, чувств и естественного в человеке. Сдержанность и смирение были отвергнуты. Им на смену пришли сильные эмоции, часто доходящие до крайностей. Пробуждается интерес к фольклору, истории и этнографии, что политически проецируется в национализме. Некоторые романтики обратились к таинственному, загадочному, даже ужасному, народным поверьям, сказкам. Романтизм оказал влияние не только на литературу, но и на живопись, архитектуру, музыку. Для философии эпохи романтизма характерен агностицизм (Кант), позитивизм, иррационализм (Шопенгауэр), пантеизм (Гегель, Шеллинг) и культ героических личностей (Ницше, Карлейль). Последнее, разумеется, нас особо интересует, так как имеет непосредственное отношение к предмету нашего исследования. По сути, здесь в новой форме возрождался гуманизм Просвещения, только на это этот раз образец для подражания обозначался достаточно четко. Сочетание культа сильной личности с интересом к народным поверьям и преданиям (в которых Князь Тьмы, нередко в языческом антураже, играл далеко не последнюю роль) чуть ли не автоматически предопределило героизацию и эстетизацию образа Дьявола.

 

Собственно Дьявол в художественной литературе появляется задолго до эпохи романтизма - в произведении, которое принято считать первым произведением светской литературы в Европе - “Божественной комедии” Данте. Впрочем, уже по названию ясно, что сама “светскость” этого произведения весьма относительна. Образ Сатаны здесь списан из фантазий средневековых проповедников на эту тему: терпящий страдания безобразный Люцифер находится на самом дне ада, наполовину вмерзший в лед. Он жует трех предателей величия божьего и человеческого - Брута, Кассия и Иуду Искариота, но и сам страдает больше всех, поскольку он сам предал самого великого господина какого только было возможно.

 

Влияние христианской морали буквально бьет в глаза, но в то же время уже тогда в обличье Сатаны выступают древние архетипические черты, например, его трехликость, которой вспомним, отличались и многие темные боги язычества - та же Геката. Вспомним, что на формирование образа Ада в поэме сильно повлиял античный автор Вергилий, в свою очередь черпавший сюжеты из этрусских фресок изображавших сцены подземного мира.

 

В эпоху Просвещения образ Дьявола становится более привлекательным: он по-прежнему падший ангел, осуждаемый и обреченный на вечное проклятие, но в то же время уже может вызывать и некоторую симпатию своим неукротимым духом, энергией, интеллектом, силой, дерзким вызовом творцу. Таким он, к примеру, предстает в одном из величайших произведений английской литературы “Потерянном рае” Джона Мильтона:

 

Он выше нас

Не разумом, но силой, в остальном

Мы равные. Прощай, блаженный край!

Привет тебе, зловещий мир! Привет,

Геенна запредельная! Прими

Хозяина, чей дух не устрашат

Ни время, ни пространство. Он в себе

Обрел свое пространство и создать

В себе из Рая - Ад и Рай из Ада

Он может. Где б я ни был, все равно

Собой останусь, в этом не слабей

Того, кто громом первенство снискал.

Здесь мы свободны. Здесь не создал Он

Завидный край, Он не изгонит нас

Из этих мест. Здесь наша власть прочна,

И мне сдается, даже в бездне власть -

Достойная награда. Лучше быть

Владыкой Ада, чем слугою Неба!

 

К сожалению, великолепный образ Дьявола портят разбросанные по всему произведению указания на его неизбежное поражение и на всемогущество бога, но это выглядит скорей как дань христианскому окружению Мильтона, чем как основная идея произведения. Следует помнить, что сам поэт был горячим сторонником Английской революции 1640-х годов, которая в свою очередь была тесно замешана на протестантизме самого радикального толка (пуританизме и других) с одной стороны и идеях ученых-просветителей с другой. Отсюда и некоторая двойственность произведения: с одной стороны строгое следование христианской мифологии, с другой - противоречие ей же, образ бунтаря, гордо бросающего вызов могуществу небес. По мнению Белинского, “возвеличение Сатаны над Богом было у Мильтона непреднамеренным, представляя апофеоз восстания (бунта) против авторитета”. Кроме того, Сатана становится еще и своеобразным символом “сильного человека”, вождя личным примером воодушевляющего своих последователей на борьбу силами косности и упадка. Лидера, который стал таковым не в силу своего происхождения или божественной санкции, а исключительно благодаря своему уму, силе и упорству в достижении поставленной цели. В XVII веке таким “властелином судьбы” был Кромвель, в конце XVIII - начале XIX веков - Наполеон и так далее вплоть до наших дней.

 

Так молвил Сатана, и Вельзевул

Ответствовал: “О Вождь отважных войск

… Пусть голос твой опять

Раздастся, как незыблемый залог

Надежды, ободрявшей часто нас

Среди опасностей и страха! Пусть

Он прозвучит как боевой сигнал

И мужество соратникам вернет.

 

Или здесь:

 

…Миру - не бывать!

Кто склонен здесь к покорности? Итак,

Скрытая иль тайная война!

Он смолк, и миллионами клинков

Пылающих, отторгнутых от бедр

И вознесенных озарился Ад

В ответ Вождю. Бунтовщики хулят

Всевышнего, свирепо сжав мечи,

Бьют о щиты, воинственно гремя,

И Небесам надменный вызов шлют.

 

Здесь мы видим несломленную героическую личность, настоящего вождя своих легионов, “первого среди равных”, заслужившего преданность и уважение соратников своими лидерскими качествами (в отличие, от собственно бога, которому раболепно поклоняются именно потому, что “так положено”). Истоки такого отношения - в титанизме Возрождения, в его культе “сильной личности”. Впрочем, влияние Возрождения ощущается и в других аспектах. Таким как, например, использование античных мифологем: Изначальная Тьма, сквозь которую следует Сатана, чтобы попасть на землю и вручить первым людям запретный плод вовсе не “пуста и безвидна”, как в Библии. Путешествуя сквозь первозданный Мрак, Сатана натыкается на владык Хаоса и предлагает им союз:

 

Внезапно перед ним престол возник

Владыки Хаоса, его шатер

Угрюмый над провалами глубин

Раскинут широко, второй престол

Ночь занимает, с головы до пят

Окутанная темной пеленой -

Наидревнейшая изо всего,

Что существует, рядом с ними Орк,

Аид и Демогоргон, чье нельзя

Прозванье грозное произносить…

 

…К ним обратился храбро Сатана:

 

“Вы, Духи или Силы, Нижней Бездной

Исконно правящие: Хаос, ты,

И ты, несозданная Ночь! Пришел

Не как лазутчик, тайны распознать

Владений ваших, и не свергнуть вас,

Негаданно в пустынный здешний край

Забрел я, ибо к свету верный путь

По вашей мрачной области пролег.

Я в одиночку, без проводника,

Во мгле плутаю, не могу найти

Рубеж, где ваше царство темноты

Граничит с Небом. Там, невдалеке,

Возможно, есть места, не столь давно

Отобранные Деспотом у вас.

Туда стремлюсь я, укажите мне

Дорогу, вас сторицей награжу,

И если мне Захватчика изгнать

Удастся из отторгнутой страны,

Ее верну в первоначальный мрак,

Под вашу руку (в этом цель моя),

И знамя древней Ночи водворю.

Вся прибыль вам, себе оставлю месть!”

 

Именно в этом отрывке “Потерянного рая” выказывается важнейшая для нашего учения мысль, на которую, к сожалению, до сих пор никто не обратил должного внимания. А именно - Творец вселенной ни есть абсолютная и никем непоколебимая инстанция во Вселенной - есть Первозданный Мрак, и есть силы царящие в нем, никем не созданные и пребывающие до начала времен. Верный и ведающий может заключить союз с этими силами, чтобы добиться своей цели. Разумеется, этот эпизод не получает дополнительного развития в произведении и вообще всячески ретушируется бесчисленными упоминаниями всемогущества и всезнания бога. И, тем не менее, это есть, и оно в какой-то мере готовит почву для позднейшего радикального переосмысления образа Сатаны и его демонов. Образ Демогоргона как воплощения Изначальной Тьмы вошел и в другие классические произведения, правда, уже XIX века. Так в поэме Перси Шелли “Освобожденный Прометей” Демогоргон - “мощный мрак”, не имеющий “ни ясных черт, ни образа, ни членов”. Он же является “последней инстанцией” в мире высших сил: предрекает грядущую гибель Зевса - мучителя Прометея, а, в конце концов, и забирает бога-тирана с собой в предвечный мрак, “так как время его вышло”. Здесь мы видим опять, как переплетаются две идеи: героя восставшего против верховного божества (в отличие от Мильтона, безусловно, положительного) и божества Изначального Хаоса, которое, так или иначе, содействует этому герою. Романтизм переосмыслил образ мильтоновского богоборца в сторону еще больше симпатии к последнему. Да в XIX веке это уже Прометей, а не Сатана. Но сами образы титана-богоборца и восставшего ангела настолько схожи, что параллели между ними видны невооруженным взглядом. По сути, Прометей Шелли - это замаскированный Сатана Мильтона, замаскированный для того, чтобы вызвать к нему большую симпатию. Лично мне Шеллиевский Прометей с его неудержимым стремлением страдать за свободу человека, представляется менее цельной и интересной фигурой, чем мильтоновский Сатана.

 

Косвенно взаимосвязь Сатаны Мильтона и Прометея Шелли подтверждает мнение последнего о “Потерянном рае”. Анализируя значение, которое оказала данная поэма на мировой литературный процесс, Шелли писал: “Ничто не может превзойти энергию и величие образа Сатаны... в “Потерянном рае”. Ошибочно считать, будто он был предназначен стать общедоступной иллюстрацией воплощенного зла... Мильтон настолько исказил распространенное убеждение (если это можно считать искажением), что не дал своему богу никакого нравственного превосходства над своим дьяволом”. А в другой статье добавлял: “Потерянный рай” привел в систему современную мифологию... Мильтон убрал жало, копыта и рога, наделил величием прекрасного и грозного духа - и возвратил обществу”. Отношение Перси Шелли к поэме Мильтона характерно для эстетики романтизма. И если, раскрыв величие Сатаны, опоэтизировав его великий бунт, Мильтон в целом не оправдывает его, так что Сатана по-прежнему остается для него отрицательным образом, аккумулирующим в себе мировое зло, то романтики XIX века иначе подходят к его трактовке. В демонических картинах первого бунта, живописуемых Мильтоном, современники усматривали отражение революционных потрясений эпохи, в которых принимал участие и сам поэт. Бунт становится главным измерением человека, отстаивая в мире человеческий порядок. Метафизический бунт романтиков стал своего рода прощальной песней уходящей эпохи и первым воплощением нового, иррационального и обессмысленного мира. В новом непостижимом мире образ первого бунтовщика получил иное осмысление - он стал более притягательным, чуть ли не примером для подражания.

 

Еще один великий английский писатель сделавший Люцифера символом несгибаемой гордости - Джордж Гордон Байрон, более известный как “лорд Байрон”. Именно он в своей пьесе “Каин” возвеличивает одновременно героя идущего наперекор божественным установлениям и Люцифера - наставника на этом нелегком пути, архетипического первообраза для всех бунтарей и “сильных личностей”. Вот как общаются Каин и Люцифер:

 

Каин:

 

“А мы с тобой - кто мы?”

 

Люцифер:

 

“Мы существа,

Дерзнувшие сознать свое бессмертье,

Взглянуть в лицо всесильному тирану,

Сказать ему, что зло не есть добро.

Он говорит, что создал нас с тобою -

Я этого не знаю и не верю,

Что это так, но, если он нас создал,

Он нас не уничтожит: мы бессмертны!

Он должен был бессмертными создать нас,

Чтоб мучить нас: пусть мучит! Он велик,

Но он в своем величии несчастней,

Чем мы в борьбе… Если б

Он самого себя мог уничтожить,

То это был бы лучший дар из всех

Его даров. Но пусть царит, пусть страждет!

Мы, духи, с вами, смертными, мы можем

Хоть сострадать друг другу, мы, терзаясь,

Мучения друг другу облегчаем

Сочувствием - оно весь мир связует!”

 

Каин:

 

“Ты говоришь о том, что хоть неясно,

Но уж давно в моем уме носилось:

Я никогда не мог согласовать

Того, что видел, с тем, что говорят мне.

Мать и отец толкуют мне о змие,

О древе, о плодах его, я вижу

Врата того, что было их Эдемом,

И ангелов с палящими мечами,

Изгнавших нас из рая, я томлюсь

В трудах и думах, чувствую, что в мире

Ничтожен я, меж тем как мысль моя

Сильна, как бог! Но я молчал, я думал,

Что я один страдаю. Мой отец

Давно смирился, в матери угасла

Та искра, что влекла ее к Познанью,

Брат бдит стада и совершает жертвы

Из первенцев от этих стад тому,

Кто повелел, чтоб нам земля давала

Плоды лишь за тяжелый труд, сестра

Поет ему хвалы еще до солнца,

И даже Ада, сердцу моему

Столь близкая, не понимает мыслей,

Меня гнетущих: я еще не встретил

Ни в ком себе сочувствия! Тем лучше:

Я с духами в сообщество вступлю”.

 

Люцифер:

 

“Ты этого сообщества достоин”.

 

Еще одним человеком обращающегося за помощью к Черту стал Фауст “Гете”. Именно его безудержная жажда к открытию Нового, готовность ради этого заключить союз с самой преисподней, вошла в плоть и кровь европейской цивилизации, что дало повод называть ее “фаустовской”. Таких примеров можно привести еще много, но думаю, суть ясна: “человек бунтующий”, титан и богоборец, теперь открыто соотносится с Сатаной: либо через прямое отождествление, либо через показ Дьявола как наставника подбивающего человека выбиться из серой массы, составляющей послушное стадо бога, возвеличиться сам над собой, бросить вызов богу. В аллегоричной, поэтической форме, но все-таки человеку внушалась эта идея - быть подобным Дьяволу - это хорошо. Идеология бывшая достоянием лишь малых маргинальных групп нашла своих сторонников среди интеллектуалов растущего среднего класса, готовых эмоционально поддержать и даже преклонится перед романтическим бунтарем-Люцифером. И хотя нет конкретных свидетельств этого, но именно это восприятие, должно было придать новые силы сатанизму, в какой-то мере даже вернуть его к истокам - темным языческим культам (разумеется, еще не в ритуальном плане, а только чисто символическом). Но одного поэтического воспевания фигуры гордого бунтаря было недостаточно: человек воодушевившийся инфернальным величием Сатаны, его стремлением “стать выше бога”, логически приходил именно к идее отождествления себя с Сатаной, более того - достижения его сверхчеловеческого могущества. Но вот пути реального достижения этой цели были пока неясны. Пути к самообожествлению люди пытались найти в научных и оккультных теориях того времени, причем если наука больше склонялась к теоретическому обоснованию этих взглядов, то оккультисты пытались дать и практические рекомендации.

 

Идея о том чтобы стать “чем-то большим, чем человек”, неизбежно приходила в столкновение с христианским учением о том, что человек сделан богом совершенным. Не искупление первородного греха, не возвращение к утраченному истоку неисчерпаемой божественной благодати, а именно становление самого себя как Человекобога - вот что должно было стать краеугольным камнем новой идеологии сатанизма. Для этого ему пришлось впитать и воспринять множество самых разных философских и научных концепций. И одним из первых среди них стало учение сэра Чарльза Роберта Дарвина. Английский натуралист и путешественник, одним из первых осознал и наглядно продемонстрировал, что все живые организмы эволюционируют во времени от общих предков. В своей теории, первое развернутое изложение которой было опубликовано в 1859 году в книге “Происхождение видов”, основной движущей силой эволюции Дарвин назвал естественный отбор и неопределенную изменчивость. Идеи Дарвина были восприняты и развиты германским ученым Эрнстом Геккелем. Ему принадлежит мысль о существовании в историческом прошлом формы, промежуточной между обезьяной и человеком, что было позже подтверждено находкой останков питекантропа на острове Ява. Геккель разработал теорию происхождения многоклеточных, сформулировал биогенетический закон, согласно которому в индивидуальном развитии организма как бы воспроизводятся основные этапы его эволюции, построил первое генеалогическое древо животного царства. Исходной точкой для взглядов Геккеля послужила стадия эмбрионального развития, свойственная весьма многим животным и названная ученым гаструлой. Геккель полагал, что эта стадия повторяет собой общего прародителя всех Metazoa, то есть многоклеточных животных.

 

Учение о непрерывном неустанном развитии всех живых форм, от простого к сложному и от сложному к еще более сложному подрывала библейское учение о творении, хотя бы тем, что фактически утверждало, что “божьи творения” были изначально несовершенными. Лирическая и возвышенная картина первых “Семи дней творения”, легенды об Адаме, Еве и первородном грехе, вдруг сменились омерзительной картиной первобытной слизи, бесформенных амебоподобных существ копошащихся в теплых водах первичных морей. Разумное и совершенное божественное мироустройство вдруг сменилось адским котлом палеозойских лагун и безобразных тварей выползающих на сушу, чтобы сделать первые робкие шаги на пути к долгому и мучительному восхождению породившему все нынешнее многообразие жизненных форм, в том числе и голую бесхвостую обезьяну, ставшую гордо именовать себя “венцом творения”. Гипотеза о естественном отборе, как одном из наиважнейших факторов эволюции, представила все развитие живых организмов, как бесконечную кровавую повесть, полную насилия и взаимного пожирания, а природу как кровожадного Молоха, безжалостно уничтожающего все слабое, отжившее, позволившее себе хоть малейшую слабость в бесконечной борьбе за выживание. В этой картине мира не было места для всемилостивейшего и благожелательного божества, мудро управляющего всем мирозданием, но и в этой теории была своеобразная мрачная метафизика. Это уже много позже интуитивно уловил выдающийся советский ученый, палеонтолог и пистель Иван Ефремов, для которого вся история жизни на земле была одним непрекращающимся Инферно - Адом:

 

“Пресловутый естественный отбор природы предстал как самое яркое выражение инфернальности, метод добиваться улучшения вслепую, как в игре, бросая кости несчетное число раз. Но за каждым броском стоят миллионы жизней, погибавших в страдании и безысходности. Жестокий отбор формировал и направлял эволюцию по пути совершенствования организма только в одном, главном, направлении - наибольшей свободы, независимости от внешней среды… Чем совершеннее было приспособление, чем больше преуспевали отдельные виды, тем страшнее наступала расплата... Картины страшной эволюции животного мира. Многотысячные скопища крокодилообразных земноводных, копошившихся в липком иле в болотах и лагунах, озерки, переполненные саламандрами, змеевидными и ящеровидными тварями, погибавшими миллионами в бессмысленной борьбе за существование. Черепахи, исполинские динозавры, морские чудовища, корчившиеся в отравленных разложением бухтах, издыхавшие на истощенных бескормицей берегах.

 

…Проходя триллионы превращений от безвестных морских тварей до мыслящего организма, животная жизнь миллиарды лет геологической истории находилась в инферно”.

 

Ефремов, конечно, излишне драматизирует, что впрочем, вполне объяснимо самой логикой его произведения - “Час Быка”. Инфернальную историю живых организмов он переносит и в сферу социальных отношений, в историю человечества, которое также существовало в этом ужасном мире, которому он противопоставляет светлое коммунистическое будущее. Сейчас мы не будем подробно останавливаться на этой очередной вариации белосветного рая, отметим только, что мнение Ефремова об инфернальной природе как нельзя лучше совпадет с концепцией средневековых теологов учивших, что мир - царство Сатаны.

 

Самое забавное, что Ефремов, в общем-то, не сказал ничего нового: перенесение эволюционных законов в сферу социальных взаимоотношений было начато с самым зарождением дарвинизма. Собственно еще Дарвин утверждал, что природные законы действуют на человека также как и на весь остальной животный мир. И хотя идеи Дарвина о естественном отборе никогда не выходили за рамки биологических процессов, они послужили отправной точкой для его будущих последователей перенесших идеи о борьбе за выживание в сферу общественной жизни. Это учение получило название социал-дарвинизма. Социал-дарвинизм объясняет эволюцию общественной жизни биологическими принципами естественного отбора и борьбы за выживание, подчеркивая роль конфликтов в общественном развитии. С точки зрения социал-дарвинизма социальный конфликт, является вечным и неустранимым. Самым ярким выразителем идей социал-дарвинизма стал английский философ Герберт Спенсер, автор выражения “survival of the fittest”, переводимого чаще всего как “выживание сильнейшего”. В своих работах “Прогресс: его законы и причины” и “Основные начала” он вводит понятие социального прогресса. Также Спенсеру принадлежат слова: “Универсальной Закон природы: существо, недостаточно энергичное, чтобы бороться за свое существование, должно погибнуть”. У социал-дарвинизма были и более ранние предтечи в лице английского экономиста (и по совместительству протестантского пастора) Томаса Мальтуса. Еще в 1798 году он сделал достоянием публики свою “теорию бедности”. Он считал, что естественны ресурсы по своей природе ограничены, а народонаселение растет в геометрической прогрессии, что неминуемо приведет к ограничению роста производства. Возрастающие темпы прироста населения при падающей эффективности - вот смертельная петля накинутая на шею индустриальному обществу, петля, которая с неизбежностью затянется, если не принять жесточайших мер по ограничению прироста населения, а потом и к уменьшению численности людей. Мальтус в частности считал, что этому, в основе своей благому процессу, может посодействовать такие вещи, как войны, эпидемии и голод. Естественным следствием развития социал-дарвинизма стал расизм, основные идеи которого сформулировали француз Жозеф Артюр де Гобино и англичанин Хьюстон Стюарт Чемберлен. Они учили, что единого человечества нет, различные расы носители не просто разных культур - это просто биологически различные виды, которые конкурируют друг с другом за место под солнцем, за земли и ресурсы. Такие мыслители как Густав Лебон и Токвиль во Франции и Томас Карлейль в Англии, считали, что все демократии есть временные построения, а никакой не вечный общественный договор. Все это преходяще и связано с нынешними условиями. Стоит им измениться - и рухнут и демократия и разделение властей и все, что с ними связано. А выдающийся немецкий правовед и политолог Шмит прямо утверждал, что единственным реальным свидетельством суверенитета выступает способность применить силу против врагов. Сами основы государства покоятся не на договоре, а на силе пущенной правящим классом в ход в нужный момент и с должной эффективностью. Добавим к этому Карла Маркса с его теорией классовой борьбы и получим замечательную картину мира, в котором нет места для “добра”, “справедливости” и “духовности”, где беспрестанно сражаются между собой классы, расы и вообще все со всеми, где число бесполезных двуногих растет, эффективность производства падает, а вопрос легитимности власти постоянно обостряется. Подобная мрачная и бескомпромиссная картина, естественным образом порождала две противоречащие друг другу концепции. Первая из них гласила, что не все так плохо, и что разумное и справедливое устройство общества все-таки возможно. У приверженцев этой идеи были разночтения в понимании того, как будет построено это общество - революционным или эволюционным путем, но общим было положение о том, что когда-нибудь, как-нибудь, но это будет сделано. Слабость этой идеологемы была в том, что подобных попыток к тому времени уже было предпринято бесчисленное множество, и все они заканчивались хоть и разным результатом, но все-таки бесконечно далеким от той картины “светлого будущего” о котором мечталось вначале.

 

Вторая концепция в корне противоречила наивным грезам строителей грядущего “города Солнца”. Человек не может вырваться из “инферно”, не может в принципе изменить этот мрачный мир, в котором идет ожесточенная война всех против всех? Так пусть он там хотя бы устроится с максимальным комфортом. Эволюционное развитие есть бесконечное поднятии от простого к сложному? Великолепно, только кто сказал, что самая высшая ступень творения есть человек? Что нельзя подняться к чему-то большему? Что бог - это тот же человек только находящийся на несравненно более высокой стадии эволюционного развития? Существо, обладающее огромной властью, суровый правитель, стоящий по ту сторону добра и зла, железным посохом пасущий массы низших существ, решающий кому из них жить, а кому умереть.

 

Провозвестником идеи Сверхчеловека считается немецкий философ Фридрих Ницше. Влияние этого мыслителя на развитие сатанизма трудно переоценить. В ницшеанстве в органичном и непротиворечивом синтезе слились и дарвиновский эволюционизм, и романтическое неприятие христианства и воспевание “другой стороны баррикад” и даже воспевание темной стороны античного язычества, пусть даже и рассматриваемого через призму иррационального символизма. Ницше исходит из примата самоутверждения жизни, ее избытка и полноты. В этом смысле всякая религия и философия должна прославлять жизнь во всех ее проявлениях, а все, что отрицает жизнь, ее самоутверждение - достойно смерти. Таким великим отрицанием жизни Ницше считал христианство. Ницше первым заявил, что “нет никаких моральных феноменов, есть только моральное истолкование феноменов” тем самым, подвергнув все моральные положения релятивизму. Согласно Ницше, здоровая мораль должна прославлять и укреплять жизнь, ее волю к власти. Ницше исходит из двойственности (дуализма) культуры и всего мироздания, где борются два начала Аполлона и Диониса. Аполлон (греческий бог света, науки и искусств) символизирует собой порядок и гармонию, а Дионис (греческий бог виноделия и разгульного веселья) - тьму, хаос и избыток силы. Эти начала не равнозначны. Темный бог древнее. Сила вызывает порядок, Дионис порождает Аполлона. Дионисийская воля всегда оказывается волей к власти - это основа основ всего сущего. Здесь мы видим влияние дарвинизма на Ницше: весь ход эволюции и борьба за выживание не что иное, как проявление этой воли к власти. Больные и слабые должны погибнуть, а сильнейшие - победить. Но цель эволюции не только выживание, но и развитие. Как от обезьяны произошел человек, так в результате этой борьбы человек должен эволюционировать в Сверхчеловека (Übermensch). Причем эта эволюция должна быть не случайной игрой, совокупностью множества природных факторов, но сознательным, волевым усилием по преобразованию своей человеческой природы в сверхчеловеческую. Заратустра Ницше говорит:

 

“...человек есть нечто, что должно превзойти. Что сделали вы, чтобы превзойти его? Все существа до сих пор создавали что-нибудь выше себя, а вы хотите быть отливом этой великой волны и скорее вернуться к состоянию зверя, чем превзойти человека? Человек - это канат, натянутый между животным и сверхчеловеком, канат над пропастью... В человеке важно то, что он мост, а не цель: в человеке можно любить только то, что он переход и гибель”.

 

Главными источниками идеи Сверхчеловека явились провозглашенные Ницше бунт против Бога, борьба против христианства. Не являясь попыткой теоретического отрицания Бога, концепт Сверхчеловека был ориентирован на отказ от морали, обуздывающей подлинную природу человека, на переход последнего “по ту сторону добра и зла”. Сверхчеловек Ницше всегда одинок. Он не ставит над собой цели владычества над людьми - это скорее гений или бунтарь, чем правитель или герой. Подлинный сверхчеловек - это разрушитель старых ценностей и творец новых. Он господствует не над стадом, а над целыми поколениями. Создавая новые ценности, сверхчеловек порождает культуру - Дракона или Духа тяжести, подобно льду, сковывающему реку воли. Поэтому должен прийти новый сверхчеловек - Антихрист. Он не разрушает старые ценности. Они исчерпали себя сами, ибо, утверждает Ницше, Бог мертв. Наступила эпоха европейского нигилизма, для преодоления которого Антихрист должен создать новые ценности. Смиренной и завистливой морали рабов он противопоставит мораль господ. Однако потом будет рожден новый Дракон и придет новый сверхчеловек. Так будет до бесконечности, ибо в этом проявляется вечное возвращение.

 

То, что Ницше считает своего сверхчеловека Антихристом - пусть и в совсем иной трактовке, нежели по Библии - очень показательно. А уж то, что этот Антихрист является воплощением самого духа жизни, символизируемого Дионисом - показательно вдвойне. Ницше с беспощадной откровенностью и прямотой утверждает: становление чем-то большим, нежели человек, возможно только в результате категоричного размежевания с белосветными ценностями и идеалами. Появление сверхчеловека - историческая необходимость порожденная фундаментальными законами жизни. Христианство отвергает эти основополагающие законы, оно антижизненно и поэтому омерзительно.

 

Гений Ницше создал блистательный образ, к которому потянулись многие - он обозначил ту цель к которой стоит стремится. Но, как и у любого философского труда у нее был один существенный недостаток - расплывчатость, аморфность самой доктрины, возможность различных ее трактовок, вследствие чего ницшеанского сверхчеловека готовы были видеть в ком угодно - от эпатажного поэта-бунтаря до вождя дикарей из варварских джунглей только потому, что у него иная, нехристианская мораль. Вот, что писал, к примеру, будущий атаман Всевеликого войска Донского Петр Краснов во время русско-японской войны в военной газете “Русский инвалид”:

 

“Весьма вероятно, что японцы грубо и жестоко, обращаются с ранеными и пленными, но это происходит оттого, что они не умеют обращаться хорошо. Никогда не стоит забывать, что это дикари, лишенные главного достоинства дикаря - мягкости души. Японец - это ницшеанский сверхчеловек”.

 

Образ сверхчеловека в разных ипостасях проглядывает в творчестве Джека Лондона (Волк Ларсен из “Морского волка”, капитан Вест из “Мятежа на Эльсиноре”, Эрнест Эвергард из “Железной пяты”) и даже основоположника жанра “героической фэнтэзи” Роберта Говарда (да хотя бы Конан-киммериец). Сверхлюдьми пытались представить и харизматичных политических деятелей: Гитлер и Муссолини это самые яркие примеры, игнорируя при этом, что у Ницше сверхчеловек это не правитель. Каждый из этих литературных образов и исторических деятелей по своему интересен, только они же и свидетельствуют о том, как далеко ушла трактовка “сверхчеловека” от своего изначального прототипа. Но существовала и еще одна трактовка образа - оккультная. Именно она, в конце концов, стала постепенно возвращать сверхчеловека к его архетипичному прародителю - первому бунтарю и богоборцу. Именно эта трактовка показывала сверхчеловека как некоего “тайного владыку”, существо достигшего необычайного уровня самосовершенствования - такого, что это сделало его почти богом. А скорее - демоном. Первым такого сверхчеловека, а вернее целую расу таких сверхлюдей еще до Ницше описал британский лорд Бульвер-Литтон, в своем романе “Грядущая раса”. В романе описан народ с невероятными, как сейчас принято говорить “экстрасенсорными” способностями, обладающий оружием невероятной разрушительной силы. Свое могущество этот народ приобрел за счет обладания некоей таинственной силой или энергий называемой “вриль”, который как пишет Бульвер-Литтон “соединяет в себе все разнообразные проявления силы природы, которого, как известно, уже давно доискиваются наши ученые”. Эта энергия позволяет народу (прозываемому “врилья”) управлять погодой, “оказывать такое влияние на ум человека, на всякое проявление животной и растительной жизни, которое по результатам не уступит самым причудливым фантазиям вымысла”. Согласно Бульвер-Литтону, народ “врилья” обитает под землей и хотя “первоначально произошел от общих с нами предков… все равно путем постепенного развития, превратился в другую, чуждую нам расу, слияние которой с существующими на земле обществами никогда не будет возможным. И если когда-нибудь, как гласит их собственное предание, они выйдут из-под земли на свет божий, то они неизбежно должны истребить и заменить собой все существующие человеческие племена”.

 

Местообитание этой грядущей расы не менее красноречиво, чем ее сверхчеловеческие возможности - подземный мир, Преисподняя, традиционное обиталище Темных богов.

 

Роман Бульвер-Литтона относится к числу тех, что никак нельзя считать просто художественной литературой. Он обозначил матрицу развития дальнейшего мифа о “Высших неизвестных” - существ может быть и схожих с человеком обличьем, но многократно превосходящих его могуществом настолько, что тем самым они фактически достигают уровня божества. И, тем не менее, некогда и они были обычными людьми, а значит и их уровня можно достичь - было бы желание.

 

Бульвер-Литтон был достаточно заметной личностью британского истэблишмента - в 1873 году он был назначен министром колоний - более чем весомая должность в Британской империи. Он же был одним из основателей так называемого ордена английских розенкрейцеров - одного из мистических орденов того времени. Романы лорда оказали огромное влияние на оккультистов XIX века. Через двадцать лет после создания ордена английских розенкрейцеров от него отпочковался так называемый Орден Золотой Зари, лидером которого стал Самуэль Мазерс. Он тоже говорил о Высших Неизвестных, только

Мазерс уверял, что он сам общался с ними:

 

“Думаю что это человеческие существа, живущие на этой земле, но обладающие ужасным, сверхчеловеческим могуществом… Я чувствовал себя в контакте с такой ужасной силой, которую я мог бы сравнить только с близким ударом молнии во время сильной грозы, сопровождающейся затрудненным дыханием. Нервная прострация, о которой я говорю, сопровождалась холодным потом и кровотечением из носа, рта, а порой и ушей”.

 

Судя по косвенным признакам Высшие Неизвестные - это всего лишь новые имена средневековых демонов, только избавленых от христианского антуража и от этого еще более могущественных.

 

Стоит отметить, что в Ордене Золотой Зари активно изучали самые разные мистические практики: не только традиционную каббалу, но и языческие мистерии греков и египтян, аппелировали к могуществу халдейских магов, интересовались они и восточными учениями. Другие мисти