Суббота. Когда мы с Лиззи обнаружили виллу, мальчишек из поселка вообще еще не было

 

Когда мы с Лиззи обнаружили виллу, мальчишек из поселка вообще еще не было. То есть быть-то они были, но жили где-то в другом месте. Там, где сейчас стоит поселок, были только луга, поля и маленький пруд, весь заросший ряской. Летом мы в нем купались, там был мостик, по которому можно было разбежаться и прыгнуть в воду. Мы разбегались, держась за руки, и старались прыгнуть как можно дальше. Учимся летать – так мы это называли.

Потом пруд засыпали, он занимал слишком много места, и построили там дом на две семьи, жильцы даже не знают, что когда-то мы здесь плавали, Лиззи и я. После того как пруд исчез, мы переместились в виллу. Нарисовали на белых простынях черные черепа и вывесили их в окнах, в знак того, что вилла принадлежит нам. Нам, и только нам. Лиззи сказала, что вообще-то пиратские флаги рисуют наоборот – белый череп на черном, но это ничего. Главное – что мы эти флаги все-таки сделали.

Нужда заставит – хочешь не хочешь, будешь импровизировать, – сказала она.

Мальчишки, конечно, нас высмеяли, увидев флаги. На своих велосипедах они накручивали круги вокруг виллы и шептались между собой – чтобы мы не услышали – о том, что им делать дальше. Потом принялись бросать камни в уже разбитые окна и кричать нам: эй, соплячки!

Мы с Лиззи сидели в гостиной с Синей Бородой и не отваживались даже дышать.

Ох, Лиззи, – сказала я, они из нас котлету сделают, если поймают.

Камни падали вокруг нас. Они были небольшие, но если случайно попадут, то ударят вполне чувствительно. Один камень попал в фотографию Синей Бороды – в ту, где он в форме и выглядит очень мрачно, – и разбил ее. Стекло зазвенело так громко, что мальчишки перестали бросаться, а Лиззи прошептала: еще один камень – и я за себя не отвечаю.

Она ведь считала, что это мальчишки виноваты в том, что сделали с нашим прудом. Кто-то же должен оказаться виноватым, а мальчишки были первыми, кто подвернулся под руку. Один из них даже жил в том доме на две семьи – маленький толстый мальчишка, который всегда жевал жвачку и надувал из нее огромные зеленые пузыри.

Пусть теперь расплачиваются за то, что они там живут!

Потом они все-таки бросили еще один камень, он попал Лиззи в плечо, и тут мы вскочили и начали бросаться в мальчишек всем, что попало под руку, Лиззи запустила в них старым оловянным кувшином, а потом мы услышали, как мальчишки ругаются и садятся на велосипеды. Потихоньку отодвинув флаги, мы подглядели, действительно ли они уезжают.

Маленький толстый мальчишка приклеил мне на седло свою жвачку, можно сказать, отомстил – огромный зеленый комок, на седле еще и сейчас заметны его следы. Мы видели, как он достал жвачку изо рта, и я еще подумала – слава Богу, он не приклеивает на седло свои козявки.

Ну, вы у нас еще попляшете! – сказала Лиззи.

 

* * * *

 

В субботу дедушка упал с лестницы.

Он хотел выйти во двор выбросить пустые бутылки в контейнер для стекла и свалился, так он сказал. Потому что соседка, фрау Бичек, опять оставила на лестничной клетке коляску. Фрау Бичек для дедушки давно уже как бельмо на глазу, она ведь из Польши, у нее пятеро детей, которые все время бесятся и шумят на лестнице. Но, когда дедушка с ней заговаривает и хочет сказать, что дети должны вести себя тихо, она только качает головой и отвечает: не понимать! Дедушка считает, что она очень даже может все понимать, просто не хочет.

В этом-то и проблема с такими людьми, они не хотят понимать, – говорит он.

Падая, он ободрал себе руки и ударился коленом. Тем коленом, которое у него ранено еще с войны и с тех пор болит не переставая. Теперь он совсем не может ходить, может только смирно сидеть и прикладывать холодные компрессы, иначе боль пронзает все тело, от пальцев на ногах до кончиков волос.

А я-то тут при чем, я же не виновата, что он упал, – говорю я.

Мама лежит в затемненной спальне, и это хорошо, потому что мне не видно ее страдающей физиономии. Рядом с кроватью – лекарства и стакан воды, они едва различимы. Мама крепко держит меня за руку, потому что знает, что мне очень неуютно, когда она в таком состоянии. Когда на нее такое находит, я стараюсь уйти к Лиззи. Беру велосипед, кладу записку на кухонный стол, а мама, найдя ее, часто обижается – за то, что я о ней не забочусь. О маме Лиззи никто не должен заботиться, у нее никогда не бывает мигреней. И еще дома у Лиззи всегда можно шуметь, на полную катушку включать музыку, а если захочется – орать хоть целыми днями. Иногда, когда мы, включив музыку слишком уж громко, распрыгаемся по комнате, сосед снизу стучит в потолок. Мы выключаем звук, а Лиззина мама входит в комнату, прижав палец к губам, и говорит: перерыв.

Тогда мы с Лиззи сидим тихо-тихо… пока не начинаем лопаться от смеха.

Вот как все устроено дома у Лиззи.

Мальвина, – говорит мама, пожалуйста.

Она пахнет тигровым бальзамом, который наносит на виски, ей кажется, что головная боль от этого уменьшается. А по-моему, от этого запаха становится только хуже. Он преследует меня все детство, я не помню, когда от мамы пахло как-то по-другому.

Я совершенно точно знаю, чего она хочет – спихнуть все на меня, чтобы вместо нее к дедушке поехала я, потому что мама точно знает: всякий раз, когда она приходит к дедушке, он начинает на нее ругаться. Говорит, что она всегда выглядела слабосильной и никогда уже не сможет работать по специальности, если будет продолжать в том же духе. А потом еще спросит: кстати, а сколько уже лет Мальвине, тринадцать? Длинный же у тебя получился отпуск по уходу за ребенком.

Дедушка, если захочет, очень хорошо умеет обижать.

Пусть ему фрау Бичек принесет что-нибудь поесть, – говорю я. Это же об ее коляску дедушка споткнулся.

Мама тихонько вздыхает. Она знает так же хорошо, как и я, что дедушка, скорей всего, ниоткуда не падал. Он выдумывает такое, когда чувствует себя одиноко, а с тех пор как умерла бабушка, он чувствует себя одиноко довольно часто.

Одна не пойду, – говорю я, я там еще ни разу одна не была.

Мама снова вздыхает и сжимает мне руку.

Вчера же ты была там одна, – говорит она, а долго оставаться и не нужно.

У тебя болит голова только потому, что ты сама не хочешь туда идти, – резко отвечаю я.

Мама едва заметно вздрагивает, и я убираю руку.

Еда на кухне, – говорит она.

Это значит, что она считает тему исчерпанной.

 

Весь наш дом затемнен, Анна разговаривает по телефону в своей комнате, сквозь дверь мне слышен ее приглушенный голос, когда я иду на кухню забрать корзинку с едой и замок от велосипеда.

Ты тоже могла бы иногда что-нибудь делать! – кричу я, подойдя к ее комнате.

Специально очень громко. Чтобы мама вздрогнула, а ее мигрень стала бы еще сильнее.

Да пошла ты! – кричит Анна в ответ.

 

Я вешаю корзинку на руль велосипеда и уезжаю. Ехать совсем непросто, корзинка качается, приходится все время быть начеку, чтобы не потерять равновесие. Вообще-то на руль нельзя ничего вешать, это слишком опасно, но сегодня мне на это наплевать. Мне надо проехать через весь город, вниз по крутому склону холма, он называется Гальгенберг, я чувствую, как ветер дует мне в лицо, и перестаю крутить педали. А не закрыть ли мне глаза, как частенько делает Лиззи, чтобы меня позлить?

Я слепая! – кричит она, скажи, когда будет светофор…

Светофор стоит у подножья холма, там надо сильно тормозить, если ты уже как следует разогнался. Я тогда притворяюсь, что совсем не боюсь за Лиззи, но я, конечно, боюсь, тут уж ничего не поделаешь – ведь она моя лучшая подруга.

Никогда больше так не делай, – говорю я всякий раз, когда мы стоим рядом внизу у перекрестка. Лиззи только пожимает плечами и ухмыляется, глядя на меня, негодяйка.

Я совсем ненадолго закрываю глаза, не крепко, сквозь щелку я вижу, как приближаются расплывчатые огни светофора, похожие на зеленые рождественские свечки. Слева и справа проносятся дома, кто-то что-то кричит, этот кто-то стоит на обочине дороги и машет мне рукой, мне, конечно, видно только расплывчатое синее пятно, но я слышу, что он кричит.

Эй, Красная Шапочка!

Я снова открываю глаза, и вот он уже рядом со мной, мальчишка из поселка.

Мы тормозим перед светофором, на котором как нарочно только что загорелся красный.

Мальчишка хватает меня за руку.

Ты что, совсем спятила? – говорит он, тяжело переводя дыхание.

Он же не знает, что глаза у меня были не совсем закрыты, а я притворяюсь, будто это самая обычная вещь, ничего особенного, я так каждый день делаю.

Я пожимаю плечами и высокомерно усмехаюсь. Как Лиззи.

Несешься вниз сломя голову, да еще и зажмурилась – я просто глазам своим не поверил!

Меня твое мнение не интересует, – отвечаю я и сбрасываю его руку, чтобы снова поправить корзину.

Вот только его мне не хватало. Довольно и того, что он рассказывал про виллу – как будто это правильно, что новый поселок растет и растет, а виллу пусть сносят, хотя ведь ясно, что она наша – моя и Лиззи. В общем-то, неудивительно, что его это бесит, я бы на его месте тоже разозлилась.

Мальчишкам доверять нельзя, сказала тогда Лиззи, никогда с таким, как он, не связывайся.

Светофор переключается на зеленый, и я снова нажимаю на педали.

Ты куда? – спрашивает он.

Едет впритык за мной, так что его переднее колесо почти касается моего заднего. Мальчишки всегда так делают, не знаю почему, со мной такое уже сто раз бывало, по пути в школу или из школы. В конце концов я почти всегда падаю, вместе с сумкой с книжками, или спрыгиваю с велика, чтобы не упасть, очень неприятно делать так на глазах у всех, они начинают смеяться и кричать: может, тебе колесики по бокам прикрутить?

Вот не знала, что это тебя касается, – говорю я, не оборачиваясь.

Он свистит сквозь зубы, подъезжает еще ближе, шины велосипедов трутся друг о друга, и мой велик опасно качается.

Злюка, – говорит он.

Я сворачиваю на боковую улочку, на самом деле мне не сюда, но я не хочу, чтобы он тащился со мной до самого дедушкиного дома. Буду его игнорировать, может, тогда он оставит меня в покое. Здесь совсем мало машин, мальчишка догоняет меня и едет почти рядом.

Почему ты вчера убежала? – спрашивает он.

Он и не думает оставлять меня в покое. Похоже, у него туча времени, все его дружки уехали небось кататься на лыжах или заболели гриппом, а ему ужасно скучно, вот он и рад, что смог отловить меня у светофора.

Мне надо было домой, – говорю я.

Конечно, это дурацкий ответ, никто не убегает просто потому, что ему нужно домой, но ничего другого мне в голову не приходит. Не буду же я говорить, что всю дорогу проревела из-за какой-то старой разваливающейся виллы; ему, во всяком случае, не буду. Да и вообще – я частенько так вот беру и убегаю.

А-а-а, – говорит он и косится на мою корзинку, в которой лежат пластиковые коробочки и бутылка вина.

Большим кругом мы объезжаем квартал, где живет дедушка. На третьем круге я все-таки заворачиваю на нужную улицу, а потом в неопрятный дворик, которым пользуются все жильцы, на веревках там всегда висит линялое белье, а мусорные баки переполнены.

На другом конце дворика, под каштанами, сидит фрау Бичек и качает коляску. Ребенок истошно орет. Он всегда орет, когда я его вижу, фрау Бичек говорит, это из-за электросмога: рядом с их квартирой стоит трансформаторная будка, и если хорошенько прислушаться, то слышно, как там что-то гудит. Но дедушка говорит, что это чушь, ребенок так орет, потому что все люди оттуда, из Польши, так орут, у них природа такая, а фрау Бичек говорит, электро – не есть хорошо.

Опять к дедушка? – пронзительно кричит она нам, не прекращая качать коляску.

Я киваю и немножко сержусь, потому что мальчишка теперь знает, зачем я сюда приехала. Мы слезаем с великов, я нарочно долго вожусь с замком, чтобы не смотреть на него, и надеюсь, может, он как-нибудь сам исчезнет, но, когда я выпрямляюсь, вся красная, он все еще стоит рядом и усмехается.

Я же сказал – Красная Шапочка, – говорит он и скрещивает руки на груди, как будто ему больше нечем заняться, кроме как стоять и смотреть на меня.

Бичек медленно катит коляску через двор к нам, у нее светлые завитые волосы с темными корнями и круглое дружелюбное лицо с двойным подбородком.

А-а-а, твой дружок? – говорит она.

Мальчишка ухмыляется.

Ну да, – говорит он, а мне хочется провалиться сквозь землю от досады.

Но Бичек ничего такого не замечает, она радостно смотрит то на него, то на меня.

Ах, как мило, – говорит она, молодая любовь!

 

Дверь дома открыта, я бегу по лестнице вверх, корзинка ударяет по коленкам, в двери дедушкиной квартиры торчит ключ, чтобы мне не надо было звонить.

Я прижимаюсь горящим лицом к деревянной двери. Молодая любовь! Ага, конечно. Если б она только знала! Отсюда, сверху, мне слышно, как она втолковывает мальчишке, какая я милая девочка, да как забочусь о дедушке, да какая я стала хорошенькая за последний год, – все это на своем ломаном немецком. Даже рассказала ему, что бабушка год назад умерла, от рака.

Мальчишка ничего не говорит. Он ведь даже не знает, как меня зовут.

Поворачиваю ключ в замке, дверь открывается, в квартире душно и жарко. Слишком жарко. Дедушка всегда откручивает отопление на полную катушку, чтобы не мерзнуть. Он лежит в гостиной на кушетке, завернувшись в коричневый клетчатый плед.

Мальвиночка, – говорит он, ну наконец-то.

Я ставлю корзину на стол, там уже стоит бутылка вина, бокал и деревянная доска с хлебными крошками. Понятно: дедушка уже поел.

Руки-то ты не ободрал, – говорю я.

Его руки, морщинистые, но совершенно целые и невредимые, лежат поверх пледа, а дедушка делает вид, что не слышит меня.

Ясно, он снова все наврал.

Он хлопает по кушетке рядом с собой в знак того, чтобы я села к нему.

Не стоит тебе разговаривать с Бичек, – говорит он, и я понимаю, что он видел меня из окна, не надо с такими людьми общаться, они нам чужие.

Я сажусь на пол, рядом с кушеткой, обхватываю колени руками. Мама говорит, дедушке нельзя противоречить, а то он начинает сердиться, а когда он по-настоящему сердится, то забывает, что вообще-то он эстет.

Лучше дать ему выговориться, считает мама, и не возражать, даже если ты не согласна. А Лиззи говорит, нужно всегда говорить то, что думаешь, причем сразу же, но у меня чаще всего на такое не хватает смелости, иначе я сейчас сказала бы, что фрау Бичек мне очень даже симпатична, даже когда ее младенец непрерывно орет, а другие дети бесятся на лестнице.

Кто этот мальчик? – спрашивает дедушка и пристально смотрит на меня.

Я впиваюсь ногтями в щиколотки и пожимаю плечами.

Не знаю, – отвечаю я.

Дедушка садится на кушетке, я не хочу, чтобы он так на меня смотрел, как будто я в чем-то провинилась.

Врешь ведь, – говорит он, я же слышал все, что он сказал. Он сказал, что он твой друг. Так что ты мне не ври.

А потом дедушка говорит, как я его разочаровала и что я могу ему доверять, что он никому не выдаст мою маленькую тайну, это теперь наша тайна, и ему все равно, если я продолжаю утверждать, что не знаю этого мальчика и как его зовут.

Я его правда не знаю. Раньше, у виллы, мы никогда не разговаривали с мальчишками. Мы дали им наши собственные имена, тайные: того маленького, со жвачкой, так и назвали Жвачкой, другого – Лужицей, потому что он всегда был бледный и как будто немножко больной. А третьего назвали Покер, потому что рожа у него всегда непроницаемо-мрачная, как у игрока в покер. Ну, и еще тот парень.

Его мы назвали просто Муха.

Так его окрестила Лиззи, она считала, что про него никто не скажет, что он мухи не обидит.

Лиззи всегда говорила, что у Мухи не все дома и нам нужно его особенно опасаться.

Я?

По-моему, все остальные были опасны точно так же, но для Лиззи этот мальчишка был несомненно самым страшным.

Видела, какие у него глаза? – как-то спросила она меня.

Я сказала, что нет, тогда я еще ни разу не видела его вблизи.

А Лиззи сказала с мрачным видом: ну а я – я их видела..

Конечно, я не буду рассказывать дедушке, что мальчишку зовут Муха.

Поэтому я говорю, что мне пора, потому что у мамы мигрень, но дедушка, естественно, не верит ни одному моему слову, он думает, я хочу встретиться с мальчишкой.

Для него это ясно как дважды два.

Дедушка усаживает меня рядом с собой на кушетке, она такая старая и продавленная, что пружины скрипят под нашим весом, я даже чувствую, как они впиваются в меня снизу.

Я уверена, что дедушка не падал с лестницы и с ним все в порядке. У него совсем не такой вид, как у человека, у которого что-то болит.

Мне совсем не нравится, – говорит он, что этот парень для тебя важнее. Ты же знаешь, я в тебе сейчас нуждаюсь, я ведь сейчас болен, а бабушки больше нет.

Он делает печальное лицо, будто хочет заплакать, оттого что я его больше не люблю. Но это только игра, лицо у него как маска, как будто он натянул клоунскую маску, которую в любой момент можно снова снять.

Ты же любишь меня, любишь, – говорит дедушка и проводит кончиками пальцев по моему лбу, носу, рту, вниз по шее до выреза футболки, там пальцы останавливаются на секунду, как будто ждут ответа.

Я киваю и чувствую себя ужасно, потому что это неправда, наоборот, я его боюсь, просто раньше я этого не знала, а теперь знаю совершенно точно, что он нагоняет на меня страх, когда вот так смотрит.

Тогда еще один поцелуйчик для твоего дедушки перед уходом, – говорит он, обхватывая меня руками. Очень крепко, я чувствую его костлявую грудь, его руки у меня на спине, они гладят меня по лопаткам, я слышу, как громко бьется мое сердце, стук отдается в голове, в ушах и шее, как будто сердце хочет выпрыгнуть из тела и убежать.

Не могу, – говорю я, человек ведь всегда должен говорить то, что думает.

Дедушка смеется и снова целует меня, как вчера. Я перестаю дышать и сжимаю губы, пока мне не начинает казаться – сейчас упаду в обморок, больше не смогу задерживать дыхание и умру.

Завтра ты ведь придешь снова, – говорит он.