К г-же д'Орб. Сестра моя, моя благодетельница, друг мой

Сестра моя, моя благодетельница, друг мой! Был на краю света, приехал, и сердце мое полно вами. Четыре раза пересек экватор; побывал в обоих полушариях, видел четыре части света; находился от вас на расстоянии, равном диаметру земного шара, — и ни на одно мгновение не мог уйти от вас. Тщетны все попытки бежать от того, кто тебе дорог, — милый образ быстрее волн морских и ветров следует за тобою на край света, и, куда ты ни направишься, всюду уносишь с собою то, что составляло смысл твоей жизни. Я много перенес страданий и еще горшие страдания видел у других. Сколько несчастных умерло на моих глазах! Увы! Они так дорожили жизнью! А я вот уцелел… Быть может, меня стоило меньше жалеть, нежели моих спутников: их муки были для меня чувствительнее, нежели мои собственные; они же, как я видел, всецело находились во власти своих страданий и должны были мучиться больше моего. Я, бывало, думал: мне очень тяжко здесь, но есть у меня на земле уголок, где царит покой и счастье, и, переносясь на берег Женевского озера, я вознаграждал себя за все, что претерпевал в океане. Возвратившись, я имел счастье увидеть подтверждение своим надеждам: милорд Эдуард сообщил мне, что вы обе здоровы и живете в спокойствии. Я уже знаю, что вы, Клара, потеряли мужа, но ведь у вас осталась верная подруга, осталась дочь, и это должно утешать вас в несчастье.

Очень спешу отправить вам письмо, а потому не могу рассказать подробно о своем путешествии; надеюсь, что вскоре представится для сего более удобная оказия. Пока же постараюсь дать вам кое-какое представление о моих странствиях, скорее для того, чтобы возбудить, нежели удовлетворить ваше любопытство. Четыре года потратил я на свое долгое плавание, о коем говорил в начале письма, и возвращаюсь я на том самом корабле, на котором отбыл, — лишь одно это судно капитан привел обратно из всей своей эскадры.

Прежде всего, увидел я Южную Америку, обширный континент, обитатели которого из-за отсутствия железа покорились европейцам, а те превратили сии земли в пустыню, дабы обеспечить свое господство. Я видел берега Бразилии, где Лиссабон и Лондон черпают свои сокровища и где нищие туземцы попирают ногами золото и алмазы, не смея поднять их с земли. Я спокойно пересек бурные моря, лежащие у Южного полярного круга; зато Тихий океан встретил меня ужаснейшими бурями.

E in mar dubbioso sotto ignoto polo

Provai l'onde fallaci, e'l vento infido.^[197]

Я видел издали страну пресловутых великанов^[198][199] — они, впрочем, велики лишь мужеством своим, и независимость сей страны более обеспечивается простым образом жизни и воздержностью ее жителей, нежели высоким их ростом. Три месяца я прожил на очаровательном безлюдном острове, сохранившем дивный трогательный образ древней красы природы, казалось, еще оставшейся на краю света, в уголке, предназначенном служить убежищем для преследуемой невинности и любви; но алчные европейцы, верные своему свирепому нраву, не дают индейцам жить на этом острове, да, — верно, в наказание себе, — и сами тут не живут.

На побережье Мексики и в Перу видел я ту же картину, что и в Бразилии: редкое и несчастное население — жалкие остатки двух могущественных народов — влачит свою жизнь в оковах, в нищете среди драгоценных металлов и со слезами упрекает небо за то, что оно так щедро наделило сокровищами их землю. Я видел ужасный пожар, когда был предан огню целый город, хотя он не оказывал сопротивления и не имел защитников. Сожгли его «по праву войны» — вот оно каково у просвещенных, гуманных и цивилизованных народов Европы: они не ограничиваются тем, что причиняют врагу всякое зло, если могут извлечь из того какую-либо выгоду, но даже считают выгодой для себя всяческое, хотя бы и совсем бесцельное зло, которое могут причинить. Я обогнул почти все западное побережье Америки и был охвачен изумлением, видя, что берег, протяженностью в полторы тысячи лье, и самый большой океан в мире находятся под властью одной державы, в руках которой, таким образом, оказались ключи ко всему западному полушарию земли.

Переплыв большое море, я очутился около другого континента, где предстало передо мною иное зрелище. Я увидел многочисленную и самую прославленную в мире нацию, подчиненную горсточке разбойников; я близко видел этот знаменитый народ и теперь уже не удивляюсь, что он порабощен. Сколько раз на него нападали и покоряли его, всегда он был добычей первого попавшегося и будет ею до скончания века. Я увидел, что он достоин своей участи, ибо не имеет даже мужества сетовать на нее. Образованные, трусливые, лицемерные шарлатаны; краснобаи, которые болтают без толку; острословы без единой искры даровитости, бесплодные умы, богатые знаками, выражающими мысль, но самих мыслей не имеющие; учтивые, льстивые, ловкие, коварные и бесчестные, они чувство долга заменили этикетом, мораль превратили в кривлянья, а гуманность свели к комплиментам и реверансам. Нежданно очутился я на втором безлюдном острове, еще более неведомом у нас, еще более очаровательном, чем первый; и жестокий случай едва не заточил нас там навсегда. Пожалуй, лишь меня одного совсем не испугала мысль оказаться изгнанным в столь приятное место. Ведь я повсюду теперь изгнанник, не так ли? На этом острове очарования и страха я видел, что может сделать человеческая изобретательность, стараясь спасти цивилизованных людей, исторгнув их из уединенного уголка, где у них ни в чем не было недостатка, и вновь ввергнуть их в бездонную пучину все возрастающих потребностей.

Я видел, как в пустынных просторах океана, где, казалось бы, людям так приятно встретить других людей, два больших корабля разыскивали друг друга, а встретившись, ринулись в такой ожесточенный бой, словно каждому из них было мало места в этом громадном пространстве. Они изрыгали пламя и чугунные ядра. Довольно короткое их сражение явило мне образ ада. Я слышал радостные крики победителей, заглушавшие жалобные мольбы раненых и стоны умирающих. Краснея от стыда, я принял свою долю огромной добычи, принял ее лишь на хранение, — и если у несчастных отняли ее, несчастным она и будет возвращена.

Я видел Европу, перенесенную на оконечность Африки; это совершено было стараниями жадного, терпеливого и трудолюбивого народа, победившего при помощи времени и настойчивости препятствия, которые весь героизм других народов не мог преодолеть. Я видел обширные и несчастные страны, казалось, предназначенные лишь для того, чтобы разводить на земле новые стада рабов. При виде этих жалких созданий я отводил взгляд и полон был презрения, ужаса и жалости; зная, что четвертая часть человечества — мои ближние — обращена в скотов и существует лишь на потребу своих господ, я стенал — зачем я человек.

Наконец, я видел спутников своих, людей отважных, гордых и вольнолюбивых, пример коих восстановил в моих глазах честь рода человеческого: для них мучения и смерть — ничто, и они ничего на свете не боятся, кроме голода и скуки. Я видел их начальника, — капитана корабля, солдата и кормчего, мудреца и великого человека и, чтобы лучше охарактеризовать его, скажу, что он достойный друг Эдуарда Бомстона; но нигде, в целом мире, я не встретил никого похожего на Клару д'Орб и на Юлию д'Этанж, никого, кто мог бы утешить любящее сердце, лишившееся их…

Что вам сказать о моем исцелении? Ведь это из ваших уст должен я узнать о нем. Возвратился ли я более свободным и более разумным, нежели был до своего отъезда? Думаю, что это так и есть, но утверждать не смею. Все тот же образ царит по-прежнему в моем сердце; вам известно, может ли он исчезнуть; но теперь такое владычество более достойно его; и хоть я не тешу себя обманчивыми надеждами, он царит в этом несчастном сердце так же, как в вашем. Да, кузина, думается мне, что ее добродетель меня покорила, и ныне я хочу быть для нее лишь другом, самым лучшим и самым нежным другом, какие возможны на свете, и только; я обожаю ее так же, как вы ее обожаете; вернее сказать, чувство мое не ослабло, но, думается мне, стало чище; и сколь бы тщательно я ни разбирался в себе, я вижу, что любовь моя так же чиста, как и предмет ее… Что могу я сказать вам более, пока не пройду через испытание, которое даст мне право судить о себе? Я говорю искренне и правдиво: хочу стать таким, каким мне должно быть; но как ручаться за свое сердце, когда столько есть оснований не доверять ему? Разве я властен над своим прошлым? Могу ли я изменить то обстоятельство, что меня когда-то пожирало пламя тысячи костров? Как мне отличить одним лишь воображением то, что есть, от того, что было? И как мне представить себе своим другом ту, в которой я всегда видел свою возлюбленную? Что бы вы ни думали о тайных побуждениях моей горячей просьбы — они чисты и разумны; они вполне заслуживают вашего одобрения. За свои намерения я, во всяком случае, заранее отвечаю. Позвольте мне увидеться с вами, и сами присмотритесь ко мне; или дайте мне увидеть Юлию, и тогда я буду знать, что со мною.

Я должен сопровождать милорда Эдуарда в Италию. Я буду проезжать неподалеку от вас, и неужто мы так и не увидимся? Ужели вы думаете, что это возможно? Если у вас хватит жестокости потребовать этого, вы будете заслуживать, чтобы я ослушался вас. Но к чему бы вам этого требовать? Разве вы не прежняя Клара, столь же добрая и сострадательная, сколь добродетельная и благоразумная? Та Клара, которая удостоила меня своей любви в самой нежной юности, и ныне должна бы любить меня еще больше, когда я всем обязан ей^[200]. Нет, нет, дорогой и прелестный друг мой, ответить столь жестоким отказом вам несвойственно, а мне подчиниться ему невозможно; нет, вы не довершите им моих тяжких бедствий. Еще раз, еще один раз в жизни я положу свое сердце к вашим ногам. Я увижу вас, вы дадите на это свое согласие. Я увижу ее, она даст на это свое согласие. Вы обе хорошо знаете, как я чту ее. Вы знаете, что я не мог бы показаться ей на глаза, чувствуя, что я недостоин предстать перед нею. Она так долго оплакивала то, что совершило ее очарование! Ах, неужели же хоть раз не посмотрит она на то, что совершила ее добродетель?

P. S. Дела удерживают здесь милорда Эдуарда на некоторое время; если мне дозволено будет увидеться с вами, почему бы мне не поехать раньше его, чтобы поскорее взглянуть на вас!