НАЧАЛО ПОКОРЕНИЯ МИРА

 

Похоронили графа Гамбарини на скромном деревенском кладбище неподалеку от деревни, в которой он скончался и которая, как было отмечено выше, отличалась от других неимоверной протяженностью: за то и дано было ей прозвище Долгая Льгота.

Джованни, как и надлежит примерному сыну, был безутешен в своем горе, вызванном кончиной отца.

— Дадим друг другу слово, Петр, — проговорил он, заливаясь слезами и всхлипывая, когда они, после того как разошлись участники похорон, коими, кроме хозяйки гостиницы, были слуги усопшего, остались одни над свежей могилой, — дадим слово, что мы всегда будем друзьями.

— Ах, Джованни, неужели это нужно? — сказал Петр. — К чему укреплять нашу дружбу, если она заключена еще в детстве? Но если ты желаешь — пожалуйста: обещаю тебе быть твоим другом до тех пор, пока ты сам не доведешь дела до ссоры и вражды.

— Я? — вскричал Джованни с неподдельным изумлением. — Зачем мне это? Почему ты так думаешь?

Петр рассмеялся.

— Потому что я знаю вельмож. А ты сам-то осознаешь, Джованни, что отныне ты — большой господин и давно уже не тот мальчонка, с кем мы вместе ловили блох у паршивой собаки, и не паж, которого руанский архиепископ поцеловал в уста за танец Олимпа? Отныне ты — единственный продолжатель рода, потомок Джироламо Федериго — Габриотто Гамбарини, знаменитого законодателя, сам граф Джованни Гамбарини! Каррамба, вот это род!

— В этом отношении тебе нечего терзаться, Петр, — проговорил Джованни. — Ты ведь тоже дворянин.

— Разумеется, я дворянин благодаря тому, что мой отец изготовил императору шарлатанское варево против импотенции, после чего ему пожаловали дворянское звание, — возразил Петр.

Джованни, забыв, что они на кладбище, громко расхохотался.

— Но ведь это невозможно, Петр!

— Однако это правда, — отозвался его друг. — Сообщаю тебе это, несмотря на то, или, вернее, как раз потому, что твой падре утверждал, будто я — воплощенная самонадеянность.

— Говорят, твой отец явил себя великим героем, — заметил Джованни.

— Да, мой отец был великий герой, — согласился Петр. — Теперь дело за нами.

Они вышли за ворота кладбища, где к ним пристал поникший и жалобно скуливший спаниель графа, отзывавшийся на кличку Барукко, и отправились в деревню дорогой, проходившей по ложбине. Небо было покрыто курчавыми облаками, окрашенными бледным зимним солнцем в розовые тона.

— Легко сказать: стать героем, — проговорил Джованни. — Но как им станешь?

— Еще не знаю, время покажет, — отозвался Петр. — Тебе отец сказал, куда он держит путь?

— Сказал, — ответил Джованни. — Нет, вроде бы не говорил, но мне казалось само собой разумеющимся, что мы возвращаемся домой, в Страмбу. А теперь мы приедем туда только вдвоем. Не избегать же мне родного города и не отказываться от наследства только потому, что отец в лихорадке наплел невесть чего. Словом, я и мысли не допускаю, чтобы дядя Танкред не прижал меня к своей груди и чтоб наш дворец на piazza Monumentale — на площади Монументов, где я родился, принадлежал кому-то другому. А как считаешь ты?

— Не знаю, — отозвался Петр. — То, что ты не веришь предупреждению отца, еще не означает, что оно было не обоснованно. Вспомни, это очень важно: уезжая из Италии в Чехию, вы отправлялись из Страмбы?

— Я тогда жил в Модене, в колледже, — вспомнил Джованни. — Но в один прекрасный день появился отец, велел собрать манатки — и ехать.

— Это похоже на бегство, — заметил Петр. — Но неважно, род Гамбарини связан со Страмбой, значит, мы едем в Страмбу. Отец твой говорил, что успеха и славы можно добиться лишь при дворе, — ну что же, герцогский двор — тоже двор! Каррамба, а из Страмбы двинемся покорять мир!

И он хлопнул Джованни по плечу.

— Почему ты все время говоришь: «Каррамба»? — спросил Джованни. — К чему браниться по-испански, когда у нас такая пропасть превосходных итальянских ругательств?

Разумеется, разговор свой молодые люди вели по-итальянски.

— Я бранюсь по-испански, — ответил Петр, — именно потому, что с таким же успехом мог бы браниться по-немецки: Himmeldonnerwetter[26], или по-французски: merde[27]. Ну разве не идиотизм, что у разных народов — разные ругательства?

— Это, наверное, потому, что разные народы говорят на разных языках, — заметил Джованни.

— И этого не должно быть, — возразил Петр. — Ну отчего бы всей Европе не принять общий язык, точно так же, как была принята единая вера?

— Да, она была принята, но что из этого вышло? Протестанты и католики по-прежнему убивают друг друга.

— Ну, это-то можно бы легко исправить, — парировал Петр, — взывая к человеческому разуму, понимаешь? Втолковать всем, что это идиотизм. Вполне вероятно, именно мне и предстоит это совершить.

Вскоре они снова отправились в путь, к немалому огорчению слуг вдвое быстрее против того, как они двигались под началом старого графа. Джованни не терпелось очутиться в объятиях доброго дядюшки Танкреда, а Петр жаждал узнать, что же произошло в этой подозрительной Страмбе. Весьма правдоподобно, рассуждал он, что между графом Гамбарини и добрым дядюшкой Джованни разгорелся спор, возможно, за герцогский трон, однако у графа ничего не вышло. Но то, что не удалось старому Гамбарини, может получиться у его сына, разумеется, при его, Петра, содействии; старик Гамбарини наверняка не рискнул совершить coup d'Etat[28], даже имея приверженцев, а эти приверженцы доныне сидят в Страмбе; недопустимо, размышлял Петр, чтобы власть в Страмбе столетиями находилась только в одних руках, меж тем как Гамбарини, мои Гамбарини, играли тут лишь вторую скрипку, с тем чтобы наконец быть навсегда выставленными из Страмбы; нет, этому не бывать, нет, не бывать. Как бы не так! Как бы не так! А покамест добрый дядюшка Танкред пусть себе радуется.

— Каррамба! — вскричал он и рассмеялся, мысленно представив себе, как вытянулось бы лицо у дядюшки Танкреда, если бы только он мог предполагать, что справедливое возмездие и расплата приближается и теперь уже где-то на пути между Бенешовом и Табором.

Из достославного города Табора они взяли курс на Брно, а оттуда на Вену — потому что, кроме доброго дядюшки в Страмбе, у Джованни имелся еще славный дядюшка с материнской стороны, который жил в Вене, — то был некий барон фон Гайнесбург. Несколько лет назад, когда Джованни со своим отцом поспешали в обратном направлении, то бишь из Италии в Чехию, у этого родственника им оказали приятный, по-австрийски радушный прием, продолжавшийся две незабываемые недели.

— Твоя мать немка? — спросил Петр.

— Тиролька из прекрасного дворянского рода, ведущего родословную чуть ли не со времен Карла Великого, — пояснил Джованни. — Это от нее у меня голубые глаза и белокурые волосы, а от отца — фигура и лицо.

— А моя мать, — вспомнил Петр, — дочь — не знаю, как сказать по-итальянски «холостильщик», то есть человек, который холостит животных.

— Castratore, — подсказал Джованни и вдруг вздрогнул, словно испугавшись чего-то. — Это ты серьезно? Твой дед с материнской стороны был обыкновенным кастраторе?

— Да, обыкновенным кастраторе, — отозвался Петр.

— Не огорчайся, — сказал Джованни. — Наш великий Боккаччо вспоминает, что у Сократа родители были совсем необразованные люди, у Эврипида и Демосфена — не лучше того, и он замечает по этому поводу: Бог весть от каких мерзавцев и негодяев мы получаем в наследство свои бессмертные души и прекраснейшие свои свойства.

— Вот и я не знаю, что унаследовал от своего деда кастратора, — сказал Петр.

— Без сомнения, бесстрашие, когда надо резануть по живому, — совершенно серьезно определил Джованни.

«Какой бы Джованни ни был, — подумал Петр, — а он не чванится своей родословной, не кичится тем, чего сам лично не заслужил, и это очень благородно и в высшей степени мило с его стороны».

По-прежнему было тепло и сыро; южный ветер гнал над лесом низкие тучи; быстро темнело, дороги развезло, но не настолько, чтоб не проехать, колеса кареты погружались в грязь, но не застревали, и лишь в один из дней экипаж дважды пришлось вытаскивать, дергая за колеса. Петр последовал примеру графа Гамбарини и по дороге развлекался стрельбой из превосходной пищали Броккардо. Бенвенуто Челлини в своем «Жизнеописании» рассказывает о своих стрелковых достижениях вещи настолько поразительные, что лишь авторитет великого мастера и искателя приключений заставляет нас слепо ему верить; среди прочих удивительнейших и невероятнейших происшествий — случай с диким голубем, который, испугавшись пальбы неискусных охотников, спрятался в деревянную будку, что было вполне разумно, однако для голубя несколько неожиданно и непривычно; затем голубь осторожно высунул головку, что — напротив — было совершенно безрассудно, потому как автор «Персея» с расстояния пятидесяти шагов эту головку легко снес одним выстрелом из своего «броккардо». Вот и Петр, решив сравниться с маэстро в искусстве стрельбы, бил по дороге фазанов, зайцев и бекасов, а спаниель Барукко, радостно тряся ушами, проворно и самоотверженно отыскивал и подносил их. Это было столь же увлекательно, сколь и пользительно, так как в дорожных харчевнях, где они останавливались, в это дремотное время года готовили только перловую кашу для домашней челяди. Тишина, охватывавшая все вокруг, была такая полная, что каждый выстрел Петрова ружья, замирая, успевал отзвучать десятикратным эхом: казалось, скучающие окрестности, недовольные своей скудостью и запустением, неохотно прощались с этими звуками, ловили их обнаженными лапами своих ветвей и возвращали обратно, как это делается в классической игре под названием paume, точнее говоря, как это делалось с давних пор, еще во времена Платона, пока не выдумали ракетку с натянутыми струнами.

Как-то раз Петр, не приложив к щеке ружья и не прицеливаясь, поскольку было некогда, слепым выстрелом сбоку уложил длинноухого зайца, нежданно-негаданно выскочившего из чащи, на что Иоганн, тощий красавец с баками, заметил, высказав нечто ошеломляющее:

— Ну и везет вам, юноша, вам только стрелять да стрелять, — произнес он. — А почему бы и нет, ведь ружье-то заколдованное.

Петр поднял брови, выражая свое удивление.

— Ну да, ваш отец его и заколдовал, — настаивал Иоганн. — Я сам по повелению господина графа носил ружье к вашему отцу в мастерскую.

Петр хотел было наказать Иоганна за бабьи сплетни, но припомнил, что отец его действительно занимался подобными сделками. При этой мысли сердце его заныло в тоске по чему-то давно минувшему и безвозвратно утраченному.

— Когда вы к нему приходили, у него на голове была маленькая черная шапочка?

Иоганн поклонился.

— Если мне не изменяет память, что-то похожее у него, кажется, было.

— И черный бархатный плащ?

— Помнится, и черный бархатный плащ тоже был.

— И в мастерской пахло серой и дымом?

— На это, извините, я бы не стал обращать внимания, — сказал Иоганн. — Я бы считал это неблагородным и бестактным.

Они приблизились к городу Вене, и тут с неба повалила грязная кашеобразная мгла, навстречу которой из ядовитых болот, омутов и топей, в те годы покрывавших этот край, поднялись испарения, столь же густые, темные и кашеобразные, так что не стало видно ничего, кроме блуждающих огоньков, манивших путника сойти с дороги и ступить туда, откуда нет возврата, ибо почвы эти бесцеремонно засасывают наездника вместе с конем. Столь прискорбная, можно сказать, чудовищная судьба постигла Маттео, бородатого швейцара из Таранто; возможно, — никто не заметил, как это случилось, — он решил проехать напрямик или попытался спасти веселую собачку Барукко, которая коротко взвизгнула откуда-то из облака тумана, и сам уже больше не увидел белого света, только из страшной мертвенной тишины, нарушаемой лишь шумом крыл невидимых водяных птиц, внезапно послышался его крик о помощи, произнесенный на никому не понятном тарантском наречии, но смысл которого, принимая во внимание отчаянность воплей, ни от кого не укрылся; конь Маттео вторил этому воплю тоскливым смертным ржанием. Ржание это, оборванное недолгим бульканьем, смолкло раньше: вскоре сменились прерывистым бульканьем и тарантские вопли тонущего; и снова стало тихо, только хлопали крылья, доносилось издали одинокое карканье, да блуждающие светлячки, подобные приветливому огоньку в фонарях, трепетали и звали назойливо: иди к нам, иди, мы поступим с тобой, как и с тарантцем, то-то будет весело.

Оцепенев от ужаса, кавалькада замерла на месте, чтобы переждать, когда рассеется туман; наконец он рассеялся, и тут обнаружилось, что смерть Маттео весьма неблагоприятно изменила настроение оливреенных лакеев; слуги, которых после своего освобождения из Српно Петр встретил на бенешовской дороге и которые прежде послушно охраняли графскую повозку, держались теперь в отдаленье, сгрудившись вокруг Иоганна, который, как оказалось, у них верховодил. Когда Джованни отдал приказ продолжать путь, слуги сперва и бровью не повели, а возница, которому было доверено управление каретой, подошел к пристяжной только после того, как Иоганн согласно кивнул ему головой.

До сих пор Джованни с Петром держались во главе процессии, но теперь, не сговариваясь, ехали чуть ли не последними, позади слуг, не спуская глаз с молодцов в красных ливреях. Стоило кому-нибудь из слуг приостановиться или обернуться, как они тут же хватались за пистолеты.

Лишь часа через два медленной езды топи сменились всхолмленной местностью, полями и лугами, забегающими в леса.

Юноши вздохнули с облегчением, им показалось даже, что и красные спины, маячившие впереди, тоже расслабились; если слуги и на самом деле замышляли какую-нибудь пакость, то, по-видимому, пока предоставлялась возможность, не нашли в себе достаточно отваги, а теперь, снова почувствовав под ногами надежную твердую почву, были рады, что дьявольское искушение миновало.

— Когда доберемся до Вены, их придется прогнать, — прошептал Петр на ухо Джованни. — Сколько платил им твой отец?

— Не знаю, — смутился Джованни.

— А сколько у тебя осталось денег?

— Я нищий.

— А как же ты намерен продолжать путь дальше?

— Падре, если я вправе судить его светлую память, допустил ту ошибку, что не разговаривал со мной о своих финансовых делах, — ответил сокрушенный Джованни. — А в дорогу — по соображениям безопасности — падре никогда не брал много денег. Я помню, шесть лет назад, когда мы ехали в Чехию, он останавливался у разных банков, и там ему всегда платили столько, сколько он требовал. Не знаю, как он это устраивал, но у меня тогда сложилось впечатление, будто люди понапрасну добиваются денег, — ведь стоит только обратиться к ближайшему банкиру, как он тебе даст все, что ты пожелаешь.

— Впечатление несколько ошибочное, — заметил Петр. — Вероятно, у твоего отца имелись аккредитивы этих банкиров. Где эти аккредитивы?

— Понятия не имею, — удивился Джованни. — У него с собой был мешочек дукатов, но бумаг — никаких.

— А в седле у него ничего не было?

— Не знаю, — пожал плечами Джованни.

— А где седло?

Джованни, вспыхнув по самые уши, наклонил голову.

— Так где же седло? — повторил Петр.

— Во время схватки с разбойниками у Маттео лопнула подпруга или что там еще, — признался Джованни. — Так я ему позволил взять седло отца.

— Damned, — проговорил Петр. — Mille tonnerres de nom de Dieu. Himmelhergott, das ist ja zum Kuckuch holen[29].

— Ругайся по-итальянски! — взмолился Джованни.

Петр удовлетворил его просьбу.

— Р..! М..! — рявкнул он.

Джованни заткнул уши, ибо выражение, употребленное Петром, было невыносимо оскорбительным для нежного слуха благочестивого итальянца.

Пока молодые люди развлекались таким манером, лакеи поджидали их и, растянув рот от уха до уха, с удовольствием наблюдали за ссорой молодых господ.

— Вперед! — гаркнул Петр и вытащил из кобуры, притороченной к седлу, оба пистолета. — Кто обернется, первым получит пулю в лоб!

Поехали дальше. Теперь Петр уже не выпускал пистолетов из рук. Красные спины лакеев снова оцепенели и сжались.

— Прости меня, Петр, — прошептал удрученный Джованни. — Я в самом деле идиот.

— Оба мы идиоты, — отозвался Петр. — Об этих аккредитивах мы должны были позаботиться, когда сидели в той Льготе. Но когда ты захвачен мыслью покорить мир, такие пустяки ускользают, вот в чем дело. Ты знаешь, о чем я думал, пока мы не въехали в эту топь? Что самый большой враг человечества — это римский папа. Захватив власть, мы должны будем первым укротить и поставить на колени его. Потом объединим Италию, а уж во вторую очередь — Европу. Каррамба, не просиди я полтора года в Српно, как бы я уже преуспел!

— Перестань, — попросил Джованни. — Думай лучше о том, что нам делать сейчас, здесь, на месте.

— Сейчас нужно добраться до Вены, потом продать коляску и все вещи, заплатить лакеям и немедленно их уволить, — предложил Петр.

— Об этом позаботится дядюшка Отто, — уверил Джованни и опять развеселился как дитя. — Он в таких делах разбирается, знает, сколько платят лакеям, а может, за карету с вещами и сам даст хорошую цену, у него денег куры не клюют, и ему незачем меня обманывать, а когда мы все проверим, может, еще и окажется, что этих аккредитивов вообще в седле не было и что отец схоронил их где-нибудь в карете, может, в шкатулке с драгоценностями, откуда мне знать. Спокойно все осмотрим, лучше всего у Гайнесбургов во дворе, а если ничего не окажется, дядюшка Отто замолвит за меня словечко у венского банкира, чтоб тот дал мне денег и без аккредитива. Ну, а если не выйдет, выручки от продажи нам хватит, чтобы добраться до дядюшки Танкреда. Ничего страшного, Петр, мы спасены!

— Факт? — переспросил Петр.

— Факт! — подтвердил Джованни. — Ты вообще представляешь, сколько мы с собой везем? В шкатулке, помимо прочего, перстень Цезаря Борджа, в нем — бриллиант с голубиное яйцо, а еще собольи шубы, и бесценные картины, которые падре хранил при себе свернутыми в рулонах, среди них — подлинная «Мона Лиза» кисти божественного Леонардо, и золотые слитки, и рукопись Диоскорида Педания, за которую в свое время падре заплатил такие деньги, что всем чертям сделалось тошно.

Так ехали они все дальше и дальше, пока не добрались до Вены.

Город, называемый также Виндобона или Флавиана, был небольшой, но добротный и безукоризненно чистый, поскольку от домов, расположенных вблизи Дуная, помои по трубам отводились прямо в реку, а от домов, стоявших далеко от берега, — в особые закрытые рвы, называемые сенкрубнами, или выгребными ямами; вольного разгуливания поросят по улицам здесь не терпели. Город был укреплен валами и стенами, рвами, насыпями и бастионами, столь основательными, что в свое время они играючи выдержали напор лютых орд турецкого султана, так что тому пришлось с позором воротиться восвояси с сотней тысяч военного люда. Высокая башня епископского храма святого Стефана слыла главным украшением и ориентиром Вены, которая, впрочем, во всем, вплоть до упомянутых выше достопримечательностей, была обычным городом, с четырьмя большими рыночными площадями; на одном из рынков продавался хлеб, на другом — фрукты и коренья, на третьем — рыба, а на четвертом, так называемом новом, — зерно. Перед укреплениями, как мы говорили выше, протекала река Дунай, самая широкая, самая глубокая и самая стремительная изо всех европейских рек, и через нее было перекинуто несколько деревянных мостов, самый большой из которых вел к главным воротам города, называвшимся Замковыми; этот мост был знаменит тем, что каждый год, во время ледохода, обрушивался в воду и через Угорскую землю несся до самого Скифского моря (тогда оно еще не называлось Черным), куда Дунай и впадает; несколько лет назад во время такого разрушения на этом злополучном мосту лишился жизни сам господин Иоахим из Градца, канцлер Королевства Чешского.

Петр с Джованни проехали по этому мосту, на сей раз капитально отремонтированному, опять-таки заняв место во главе процессии, и оттуда, поскольку Джованни хорошо держал в памяти топографию Вены, уверенно добрались до просторной площади, раскинувшейся перед иезуитской коллегией; там продавали хлеб, но лучшим украшением площади являлся удачно поставленный и пышно отделанный дворец семьи барона Гайнесбурга; построенный в итальянском стиле по образцу прославленного palazzo Diamanti[30] в Ферраре, он отличался от него лишь тем, что вместо мраморных, в форме алмаза обтесанных пластин на фасаде феррарского дворца, здесь, применительно к скромным венским масштабам, алмазы были только изображены темно-коричневой и беловатой краской на светлой штукатурке; но и это выполнено было очень и очень хорошо. Увы, радость обоих путников, достигших первой значительной цели своего путешествия, была омрачена одним непредвиденным обстоятельством: все окна великолепного здания оказались закрыты деревянными ставнями, так что создавалось впечатление пустоты и заброшенности; впечатление это усилилось у путников при виде запертых ворот; даже после того, как Джованни постучал по этим воротам бронзовой ручкой в форме головы тритона, дом остался безмолвным и тихим, и только когда он обрушил на ворота целый град ударов, а Петр громыхнул по ним рукоятками своих пистолетов, да так, что один их них выстрелил и повредил изображение амура, сидящего на карнизе, в левой створке ворот открылось зарешеченное оконце, из которого по частям, поскольку окошко было маленькое, высунулось взбешенное мужское лицо, сперва — глаза, а потом губы; на венском диалекте эти губы прошамкали нечто о хулиганах, бандитах, негодяях, на которых он, говорящий, пошлет бирючей, надсмотрщиков и так далее.

— Я — граф Гамбарини, — твердым голосом произнес Джованни, — и желаю беседовать со своим дядей бароном фон Гайнесбургом.

Эти слова произвели впечатление на показавшегося в оконце человека, и, по-видимому, благоприятное, но не столь сильное, чтобы он тут же распахнул ворота и рассыпался в извинениях.

— Вы ошиблись адресом, — проговорил он. — В данный момент господин барон в отсидке и, сдается мне, проведет там довольно много времени, а что с ним будет дальше — Бог весть.

— В какой такой отсидке? — спросил Джованни, не поняв этого грубого выражения.

— Я хотел сказать, что он сидит, — поправился муж, стоящий за оконцем.

— Где сидит? — изумился Джованни, все еще не понимая.

— За решеткой, черт подери, в кутузке, в холодной, — пояснил сторож. — Но коли любопытствуете доподлинно все узнать, то завтрева здесь — открытая распродажа имущества.

— Но это немыслимо! — возмутился Джованни.

— Что верно, то верно, господин граф, немыслимо, но это так, — подтвердил муж у оконца. — Мне неизвестно, почему он арестован, но толкуют, прошу прощения, будто господин барон воровал.

— А где же госпожа баронесса? — спросил Джованни.

— Госпожу баронессу тут же хватил кондрашка, — проговорил муж за оконцем.

— Господи, Боже ты мой! Но это ведь немыслимо! — простонал Джованни. — А как же баронесса Пепи?

— Баронесса Пепи не вынесла позора, выскочила из окна и убилась насмерть, — поведал муж и захлопнул створку оконца.

Как видно, пражский государственный переворот бросил свою мрачную, зловещую тень и на этот город над Дунаем.

— Sic transit gloria mundi[31], — проговорил Петр, — сдается мне, что обе семьи, чья кровь в равных долях течет в твоих жилах, влипли в хорошенькую передрягу.

Потрясенный Джованни, вынув из кармана шелковый платочек, осушил им слезы.

— Бедняжка Пепи! — проговорил он. — Таким прекрасным именем ее назвали. Пепи... Ничто не пошло ей на пользу. У нее были такие нежные, прозрачные ручки! А как она любила своего попугайчика, хотя его кто-то испортил, научив произносить грубые слова. Если бы знать то окно, из которого она выбросилась, бедняжка, ей-богу, я положил бы под ним цветы! Она это заслужила, несчастная Пепи!

Джованни, со своим шелковым платочком, поднесенным к глазам, выглядел столь удрученным, что Петр не удержался и прыснул со смеху, заразив своим смехом Джованни.

— Представь себе, однажды она... — начал он, хотя смех мешал ему говорить. Петр хохотал вместе с ним, потому как мысль о том, что баронесса Пепи однажды... представлялась ему уморительной.

— Так что же она однажды? — спросил он сквозь смех и слезы.

— Однажды она... — снова попытался начать Джованни.

— Я задушу тебя, если ты немедленно не расскажешь, что же она однажды! — взвыл Петр.

— Однажды ей захотелось поиграть с нами в раumе, — захлебывался Джованни.

— Этими своими прозрачными ручками... — изнемогая от хохота, выдавил Петр.

— А попугайчик возьми да и крикни: иди ты в ж... Это непристойно — смеяться после такого несчастья? — спросил Джованни, утирая слезы.

— Чего уж там, — сказал Петр. — Когда на человека обрушивается такое множество бед, что кажется, будто на свете вообще больше ничего не происходит, одни лишь неприятности, тогда уж, ей-богу, Джованни, остается только смеяться.

Они разместились «У золотого колеса», рядом с иезуитской коллегией. Поскольку слуги снова обнаглели и часто, собравшись в кружок, торопливо о чем-то перешептывались, исподлобья бросая на молодых людей косые взгляды, Петр и Джованни решили всю ночь стеречь карету, меняясь каждые два часа; хотя дверцы кареты запирались, но в нынешние времена, когда мораль упала так низко, а прежние нравственные установления разрушились, можно было опасаться и того, что сторожа-лакеи, обернувшись врагами и злодеями, взломают дверцы.

Карету поставили посреди двора, потому что в сарае такая громоздкая повозка не помещалась. Джованни, не раздеваясь, лег спать, а Петр заступил первую смену. Прошли два часа, но сна еще не было ни в одном глазу, поэтому, вместо того чтобы разбудить Джованни, Петр осторожно расхаживал по двору, засунув пистолеты за пояс; под рубашку он надел кольчугу пана Войти.

Петр был убежден, что этой ночью что-то случится; он почти физически ощущал, как откуда-то, совсем рядом, может быть, из угла двора, с земли, где расположились на ночлег слуги, за ним наблюдают. Коварный взгляд караулит каждое его движение.

Ночь была ясная, сияла полная луна, а вдали светилась медно-белая башня храма святого Стефана; однако перед полуночью набежали тучи и своим черным мохнатым покрывалом задернули месяц и звезды; башня святого Стефана померкла, по небу полыхнула молния, послышался удар грома, и на землю упали первые тяжелые капли дождя. В это время года грозы тут непривычны, но, на сей раз разразившись, гроза была на редкость великолепна: молнии мелькали одна за другой; едва стихал, пророкотав, один раскат грома, как тут же раздавался следующий; устрашающий глас небесного гнева с грохотом проносился над городом, словно воздушная звуковая кулиса, разрываемая ослепительными зигзагами молний и снова соединяющаяся с оглушительным громыханием; посреди всей этой сумятицы шумел и свистел ветер, кружа с запада на восток, с поворотом — от севера к югу.

Петр быстро подскочил к карете и вытащил из кармана ключ, чтобы открыть дверцы и спрятаться от ужасной непогоды, но не успел даже нащупать ручку, как почувствовал, что ноги у него разъезжаются, словно на наклонном скользком полу, и сам он уже лежит, распластавшись, на земле; когда же, расстроенный и обалдевший от нечаянного невезения, он поднялся из грязи, то увидел нечто невероятное, абсолютно непостижимое: башня храма святого Стефана, озаренная блеском молнии, еще несколько минут назад являвшая образ несокрушимой и благородной стройности, раскачивалась, будто мачта корабля, швыряемого волнами, и стала тоненькой, словно вязальная спица, ибо от нее, очевидно, отвалилось нечто весьма существенное. В этот миг буря, принесенная словно на крылах полуночниц, снова унеслась; интервалы между молниями и громами сделались длиннее, но рокот, раздававшийся откуда-то сверху, усилился, перемежаясь с чудовищным грохотом, рвавшимся откуда-то снизу, из глуби земли, чуть ли не из самого ада, и к этому надземному и подземному реву присоединились голоса людей, кричащих, стенающих, визжащих, вопящих и на всякий манер ропщущих.

Осознав, что его повергло ниц самое настоящее землетрясение, Петр облегченно перевел дух, поскольку сперва подумал, что кто-то умышленно сбил его с ног; естественные природные катастрофы не так страшны, как людское коварство и злоба. Мысль безумная, ибо одно зло не исключает другого, в чем Петр тут же смог убедиться.

Дом сотрясался от крика, стука, топота и грохота дверей; чьи-то фигуры у окон в одних рубашках воздевали руки к лиловым сверкающим молниям, но при этом откуда-то из тьмы и непогоды звучало удивительное церковное пенье, пенье примирившихся и смиренных, кто был в ответе за то, что наступил конец света. Едва поднявшись, Петр снова упал, поваленный налетевшим порывом вихря и новым подземным толчком, сопровождавшимся страшным грохотом и ревом. Как выяснилось позже, обрушилась башня соседней иезуитской коллегии, засыпав часть восточного крыла гостиницы. Петр осторожно поднялся на колени и, опершись ладонями, уже собирался было встать, но, прежде чем ему удалось это сделать, что-то тяжелое, по мимолетной догадке — двое упитанных парней, — вспрыгнули на него; ему не нужен был свет, чтоб догадаться, что у них красные ливреи с девизом «Ad summam nobilitatem intenti», вышитым на рукавах. Итак, теперь землетрясение было ни при чем, теперь действовало иное зло, куда худшее. Два ножа вонзились Петру в спину почти одновременно и почти одновременно сломались о железную кольчугу; при этом один из убийц взвыл от боли, потому что нож неожиданно на ткнулся на плотную преграду и ладонь соскользнула с ручки, а сжатые пальцы врезались в остаток лезвия по самую кость. Раненый душегуб тут же отказался от дальнейших попыток прикончить Петра и отскочил куда-то во тьму, прыгая на одной ноге и поливая все вокруг обильно струящейся кровью, пока новое колебание почвы не повергло его наземь.

Таким образом, один из нападавших был устранен, зато другой, кто держал нож крепче, чем первый, с кем при ударе о твердую кольчугу ничего не произошло, был, как оказалось, здоровенный верзила, шутя сумевший бы одолеть и быка. Встав коленями Петру на грудь, он своими крепкими крючковатыми пальцами схватил его за горло, стискивая все сильнее и сильнее; в этой свалке из грохота и темноты отчетливо послышался голос Джованни, зовущего Петра на помощь.

Но Петр тоже был не промах и, даже озверев от ярости и отчаяния, не потерял головы: вспомнив один замечательный прием, которому много лет назад научил его старший друг Франта, он вдавил в глаза обидчику два пальца левой руки, а правой ударил под челюсть. И, нажимая на горло снизу вверх, причинил такую невыносимую боль, что убийца, хрипя и воя, тут же выпустил его шею и схватился было за оба запястья, но Петр резким рывком стряхнул его пальцы, в чем его тоже когда-то натренировал Франта, а потом уже достаточно было стремительно рубануть — также памятуя уроки незабвенного Франты — ребром ладони по левому виску, и молодец, славно отделанный тройным хитроумным приемом, перенятым от сына побродяжки Ажзавтрадомой, свалился на бок да так и остался лежать, беспомощно дергая левой ногой, что является верным признаком сотрясения мозга. Петр поднялся и, шатаясь как пьяный, вошел в дом, чтобы в кромешной тьме нащупать дорогу туда, откуда доносился жалобный голос Джованни.

Он застал дружка на постели, засыпанным балками и камнями, что рухнули на него с треснувшего потолка. Джованни вопил, жалуясь, будто у него раздроблены ноги, но оказалось, что в тесной комнате балки упали поперек и не только сами не могли придавить его своей тяжестью, но, напротив, еще и защитили от большей беды; когда Петр после долгих трудов высвободил его, Джованни, весь в синяках и жалкий на вид, был, однако, жив и здоров. Меж тем землетрясение утихло, и страшная ночь сменилась хмурым пасмурным утром, годившимся лишь на то, чтобы явить взору гибельные разрушения и опустошения, постигшие город. Башня храма святого Стефана напоминала дуплистый зуб, башня святого Иоанна выглядела полным убожеством, равно как и башня святого Михаила у иезуитской коллегии; главный мост, ведущий к Замковым воротам, снова был сорван и, следуя стародавней привычке, плыл по Дунаю в Скифское море; дома накренились, труб — как не бывало; но, поскольку своя рубашка ближе к телу, изо всего этого погрома самое сильное впечатление произвело на юношей то обстоятельство, что их карета исчезла вместе с перстнем Цезаря Борджа, собольими шубами, подлинной «Моной Лизой» и прочими драгоценностями, которые хранились в ней; как сквозь землю провалились и кони, запряженные в карету, и верховые лошади, не стало превосходной пищали Броккардо и, о чем уж не так трудно догадаться, не оказалось в помине и лакеев — они были далеко, за горами, за долами.