БОГИ БЛАГОСКЛОННЫ К ТЕМ, КТО ИЗ ДВУХ ДОРОГ ИЗБИРАЕТ ТРУДНЕЙШУЮ

 

Делать было нечего: потеряв коней и карету, юноши вынуждены были отправиться покорять мир на своих двоих. Так они и поступили, и, выйдя из Вены, двинулись вдоль Дуная, и два дня под пронизывающим западным ветром брели по местам безрадостным, будто предполье чистилища: справа от них безобразными обломками торчали отвесные скалы, слева — между дорогой и рекой — тянулись коричневые заросли вереска, отсвечивающие фиолетовым цветом.

— В конце концов нам остается только радоваться, ведь мы избавились от разбойников, которые покушались на наши жизни и кому, помимо всего прочего, мы задолжали плату, а подобная ситуация — не только мучительная, но глупая и недостойная.

Чтобы доказать, что его оптимизм в оценке ситуации вполне оправдан, Петр подхватил Джованни под руку и в такт шагам затянул старинную песенку школяров, и Джованни, невзирая на полное отсутствие слуха, чем он — неожиданно для итальянцев — отличался, присоединился к нему.

— In silvis resonant, — пели они наперекор своей суровой планиде, — dulcia carmina... in silvis resonat dulce carmen[32].

Это был и впрямь чуть ли не вызов судьбе, потому что слышали они разве что карканье ворон да скрип деревьев, сопротивляющихся напору ветра, но dulcia carmina, сладкоголосого пенья, которое должно бы раздаваться из лесу, все не было и не было. Джованни совсем не возражал противу этого несогласия действительности и поэзии и взбунтовался, только когда Петр затянул «Gaudeamus igitur, juvenes dum sumus» — «Давайте радоваться, пока мы молоды...».

— Пошел ты к черту — радоваться своей молодости, — заметил он. — А у меня волдыри на пятках.

Неприкрытая искренность его обиды и представление, что пятки, где образовались волдыри, есть подлинно графские пятки, снова вызвали у Петра взрыв заливистого хохота, но на сей раз Джованни это не передалось, и он остался хмур, будто зимняя ночь.

Когда они достигли места, где дорога, до сих пор, словно нарочно пугая их, удалявшаяся от реки, устремляясь как бы вспять к дремучим чащам, обрамляющим Чехию, повернула наконец на юг, пейзаж оживился, будто тут снизошло на землю благословение Господне; вереск сменили поля, а скалы — деревни; и если случалось им пройти какой-либо деревенькой, то люди выбегали на встречу и расспрашивали, не из Вены ли молодые люди, не видели ли они венское землетрясение, и правда ли, что город сровнялся с землей, и что от него камня на камне не осталось, и что все венцы погибли, и что к подземным толчкам прибавился пожар, так что крохи, что от Вены остались, и те огнем горят? И поскольку слухи не только летают, как утверждает Вергилий, но во время этих перелетов еще и разрастаются, то чем дальше юноши удалялись от Вены, тем фантастичнее становились вопросы, которые им задавали: например, правду ли говорят, что на месте прежней Вены зияет огромная пропасть, со дна которой исторгаются языки пламени, и что остатки города, не провалившиеся в тартарары, подверглись еще и нападению турок, которые порубили и увели в рабство всех, кто во время катастрофы чудом остался в живых, и так далее, и так далее; друзья отвечали, что землетрясение было ужасно, но не слишком, не так, чтоб ничего нельзя было поправить, и что хотя повреждено несколько домов, а несколько башен обвалилось — это все пустяки, не было особых пожаров и никаких турок; все такие ответы, на которые Джованни и Петр тем менее скупились, чем чаще убеждались, насколько благотворно их воздействие и сколь они выгодны — вызывали всеобщее ликование; успокоенные крестьяне, у большинства из которых в столице были родственники, братья и сестры, сыновья, дочери и внучата, чуть не ссорились из-за наших путников, на перебой приглашали их на ночлег, угощали молоком, пивом, морсом, колбасами и все пытались вытянуть из них разные подробности, о коих молодые люди, может, даже и не знали, а может, забыли упомянуть.

При таких обстоятельствах путешествие протекало приятно, и у Джованни, весьма чувствительного к проявлениям уважения, настроение поправилось; чтобы понравиться своим хозяевам, он описывал им венские события во все более розовых красках, все более облегченно в том смысле, что землетрясение хотя и произошло, но это скорее развлечение, а никакая не катастрофа, — потеха, да и только.

Когда же они миновали очаровательный городишко под названием Кремс, раскинувшийся у изножья холма, усаженного виноградниками, их информаторской деятельности пришел конец, ибо Вена опомнилась от шока и восстановила связь с остальными австрийскими городами и весями.

Проведя ночь в Кремсе, юноши опять зашагали вверх по течению Дуная; тут их нагнал почтовый дилижанс, и вожатый любезно согласился переправить их через высокие горы и дремучие леса, полные медведей и волков, к границам Баварии, к епископскому городу Пассау, лежащему при слиянии трех рек — Дуная, который, как известно, голубого цвета, зеленоватого Онюса, или Инна, где ищут жемчуг, и темных вод Ильзе, что течет с севера. Там находился конечный пункт следования дилижанса, и наши путники пересели на судно, которое тянули по берегу лошади; судно двигалось против течения Инна, в лоно гор, на юг, к Италии, в объятья драгоценного дядюшки Танкреда, чуть ли не до Альтёттинга, принадлежавшего уже Баварской земле и знаменитого своей чудесной часовенкой, где слепцы, и глухие, и всяко недужные люди избавляются от своих болезней. От Альтёттинга и далее на юг река была не судоходна, и Петру с Джованни пришлось продолжать свой путь пешком, с немалыми к тому же опасениями, выживут ли они, ибо содержимое Петрова кошелька все таяло и таяло, теперь надобно было тянуться пальцами, указательным, а потом еще и средним, чтобы извлечь денежку с его отощавшего дна.

Коль скоро юношам необходимо было добраться до Инсбрука, который никак не минуешь, если хочешь попасть в Италию, им предстояло сделать выбор: один путь был существенно более длинный, но безопасный и удобный — вверх по течению реки Изар; второй вел сперва на Мюнхен и оттуда — вверх по течению Инна — был куда более коротким. Матросы не советовали идти через Мюнхен, потому как долина реки Инн труднодоступна, а местами и просто непроходима, но юноши, передохнув и набравшись сил, пренебрегли их советами и избрали кратчайший путь.

Они пробирались через страшные горы, и скалы, и ледники, через девственные леса и пустоши, откосы и овраги, потом снова карабкались вверх по змеевидной дороге, потому что такая же извилистая тропа, спускавшаяся вниз, грозила привести прямехонько в преисподнюю. Так шли они все дальше и дальше меж валунами и над пропастями, один за другим, иногда крепко взявшись за руки и поддерживая друг дружку, чтобы не сдуло ветром в ущелье или в воды Инна, который, словно белая лента, вился внизу долины. Джованни держался мужественно, но силы его заметно убывали; бледное лицо его, обрамленное белокурыми волосами, покрылось красными пятнами, свидетельствовавшими об усталости и изнеможении.

— Не обращай внимания! — утешал его Петр. — Вспомни, что у англичан, знаменитых путешественников, для обозначения странствий есть удивительное, но очень емкое слово travel, производное от французского travail — работа. Насмешники островитяне выражают этим словом ту простую реальность, что путешествие — это тяжкий труд. Так вот, рассматривай наше путешествие как работу, которую ты обязан вынести и выполнить, если желаешь быть вознагражденным за нее радостным приемом, который обеспечит тебе дядюшка Танкред.

Петр ждал, что за этот философический экскурс Джованни также в шутку либо пошлет его к черту, либо предложит заткнуться, но, к его изумлению, друг изрек нечто совсем непредвиденное и не слишком дружественное:

— Тебе незачем меня успокаивать, я ведь не жалуюсь, поскольку всегда помню, что я — граф Гамбарини.

Впервые за долгие годы их совместного существования Джованни указал Петру на превосходство своего рода; у Петра возникло такое чувство, будто его окатили ледяной водой. Право, высказывание это было не только не дружественно, но и не сулило ничего хорошего в будущем, оно звучало почти зловеще; это означало, что в отличие от усопшего графа Одорико, который уважал Петра — в чем Петр не сомневался — за превосходные качества характера, Джованни не находил в Петре ничего особенного, ничего такого, что куда важнее древности рода Гамбарини. «Ну да, — подумал Петр, — Джованни — знатный осел, который в состоянии оценить лишь мои физические данные, в остальном я для него обыкновенный хам; я допустил ошибку, напомнив ему об этом несчастном и не благоприятном для меня обстоятельстве. Значит, мне тем более необходимо отличиться, совершить из ряда вон выходящий поступок и поставить графчонка на место».

Случай для этого представился незамедлительно, ибо невдалеке, будто из пушки, грохнул выстрел.

— Что это? — спросил Джованни, перепугавшись, не смотря на то, что в жилах его текла кровь славных кондотьеров.

— По-моему, если это не пушка, то уже никак не охотничье ружье, — отозвался Петр и сошел с тропинки; Джованни последовал за ним. Прячась за стволами и кустарником, они осторожно крались в направлении выстрела и шагов через пятьдесят увидели тело мужчины, распростертое на опушке лесной чащи. У мертвого было снесено полголовы, вернее, темя, но тонкое лицо писаного красавца, украшенное баками, сохранилось; хотя вместо красной ливреи с гербом Гамбарини и с девизом «Ad summam nobilitatem intenti» человек облачился в обычное суконное платье, но это был все тот же Иоганн, слуга покойного графа, конечно, уже испустивший дух. Он лежал, задрав подбородок в небо. Выстрел, которым ему снесло половину головы, вероятно, настиг всадника нежданно-негаданно, поскольку он даже не успел снять с плеча превосходную пищаль Броккардо, похищенную в Вене; конь его стоял, свесив морду с белой звездой во лбу, очевидно раздумывая, что же теперь делать.

— Это Иоганн, — высказал Джованни утверждение совершенно никчемное, ибо тут не могло быть сомнений; схватив Петра за локоть, он прижался к нему, как в детстве, когда чего-то боялся. — Они его прикончили.

— Кто они?

— Слуги, — сказал Джованни. — Они продали карету, поссорились, когда делили деньги, прикончили его и отправились дальше.

— И бросили тут коня? — спросил Петр. — И не забрали пищаль? И не взяли на память хотя бы вот это?

Он снял с руки мертвеца золотое кольцо с огромным бриллиантом.

— Перстень Борджа! — воскликнул Джованни и с жадностью выхватил перстень. — Петр, у нас есть конь и перстень, мы спасены.

— Конечно, — согласился Петр и наклонился над Иоганном, чтобы снять ружье. — Вот с этим ружьем мне ничего не страшно.

— Так уж и ничего? — прозвучал над ним насмешливый голос. — Не прикасайтесь к этой хлопушке, молодой человек, вы оба положите оружие на землю. Считаю до трех...

Человек, обратившийся к ним таким образом, сидел на горизонтальной ветке горной сосны, низкорослой и искривленной от скудости здешней почвы и суровой непогоды. Это был неприятного вида мужик, смахивавший на дьявола, поскольку весь зарос колючей щетиной, даже брови у него были косматые, а лицо — худое и смуглое, какое-то серо-коричневое; одет он был весь в зеленое: островерхая зеленая шапочка с пером, зеленые штаны и зеленый плащ, все это ветхое, грязное, с грубыми заплатами, но от этого ничуть не менее зеленое: эта «зеленость» вместе с ветхостью, грязью и заплатами, равно как и смуглость кожи, и щетина на лице, позволяли ему слиться с окружающим, чем и объясняется тот факт, что Петр и Джованни увидели его, только когда он гаркнул на них, хотя сидел прямо над их головами. Между коленами он сжимал тяжелый старинный мушкет, приложив приклад к груди и уставив его закопченное дуло прямо на Петра.

— Два! — резко выкрикнул он.

Мушкет производил устрашающее впечатление, так что если бы он сработал, то прострелил бы Петра вместе с Джованни, который спрятался за его спиной, но Петр рассудил, что ружье не заряжено: видимо, грабитель очень торопился обобрать убитого, но их приход помешал ему и он явно не успел перезарядить ружье, из черной, адской утробы которого до сих пор едко воняло дымом.

И на самом деле, вместо того чтобы досчитать до трех и выстрелить, злодей снова разорался:

— Я сказал, бросайте оружие, а мое слово — закон. Так бросите вы или нет? Не вздумайте ослушаться, со мною шутки плохи, перед вами Зеленый Вильфред, гроза лесов; считаю сызнова: раз...

— Считай себе хоть до тысячи, — произнес Петр и неспешно снял с убитого великолепную пищаль Броккардо, поднялся на ноги и навел ее прямо в грудь Зеленого Вильфреда, измазанную чем-то жирным, должно быть, медвежьим салом. На смуглом, дьявольском, разбойничьем лице выразился неподдельный ужас.

— Не стреляй! — взмолился он. — Я все отдам!

Он бросил к ногам Петра кожаный мешок, украшенный эмблемой Гамбарини, серебряной ногой в поножах меж двумя звездами. Однако, улучив момент, когда Петр отвел от него взгляд, разбойник стремительно швырнул в него своим мушкетом, прикладом вперед, но Петр успел увернуться.

— Увы, — проговорил Петр. — Я не люблю стрелять в безоружных, но с тобою, негодяй, поступить иначе нельзя.

И спустил курок.