Пир на пепле 3 страница

Пруденций. Трескучее преувеличение!

Теофил. Нет, это предприятие было хотя и трудным, но не невозможным. Трудность его в том, что оно заставляет отступить низких людей. Дела обычные и легкие — для толпы и обыкновенных людей; люди же редкостные, героические и божественные идут на трудности, чтобы необходимость вынуждена была уступить им пальму бессмертия. К этому надо добавить, что если даже и невозможно достигнуть цели для получения приза, все же бегите и напрягайте усилия в деле такой важности и сопротивляйтесь до последнего вздоха. Не только тот получает славу, кто побеждает, но также и тот, кто не умирает трусом и подлецом: он бросает упрек в своей гибели и в смерти судьбе и показывает миру, что он не по своей вине, а вследствие несправедливости судьбы пришел к такому концу. Достоин чести не только тот, кто заслужил награду, но и другие, которые бежали так хорошо, что тоже признаны достойными и заслуживающими ее получения, хотя и не получили ее. И заслуживают позора те, кто в середине бега останавливаются, потеряв надежду, но не бегут для того, чтобы хотя бы последними достигнуть цели с той бодростью и силой, какая для них возможна. Так что побеждает настойчивость; ведь если велика усталость, то и награда не будет посредственной. Все драгоценные вещи достигаются с трудом. Узок и тернист путь к блаженству; великие дела, быть может, сулит нам небо.

 

... Отец пожелал сам,

Чтоб земледельческий путь был нелегок, он первый искусно

Землю встревожил, нуждой сердца возбуждая у смертных,

Не потерпев, чтоб его коснело в сонливости царство[53].

 

Пруденций. Это отступление в диалоге слишком торжественное; оно подобало бы более важному делу.

Фрулла. Законно и входит в компетенцию государей возвышать низких, которые, сделавшись высокопоставленными, будут признаны достойными и вероятно станут достойными; и в этом случае действия государей становятся более славными и замечательными, чем если бы они возвеличивали знатных: ведь нет таких, которые не считали бы заслугой свою знатность; если же возвеличивали бы лиц и без того знатных, то они говорили бы, что это полагается им не по милости и не из любезности и не по великодушию государя, но по справедливости и по заслугам. Поэтому-то обыкновенно не возвышают достойных и добродетельных людей, так как государю кажется, что эти люди не будут иметь случая так отблагодарить его, как получивший возвышение низкий человек или плут, принадлежащий к подонкам общества. Кроме того, благоразумно дают понять, что счастье, слепому величию которого столь много обязаны, выше, чем добродетель. Если иной раз возвышают благородного или почтенного человека, то не часто позволяют ему удержаться на посту; ему предпочитают менее достойного, для того чтобы доказать, насколько власть выше заслуг и что заслуги ценятся только тогда, когда они дозволены и допущены властью. Вы видите теперь, при помощи каких сравнений вы сможете понять, почему Теофил так превозносит свою тематику. Какой бы она ни казалась вам простой, все же в этом есть нечто иное, чем в превознесении соуса, овощей, комара, мухи, ореха и тому подобного, следуя за античными авторитетами; а следуя за современными — в воспевании шеста, стека, веера, редьки, наемного солдата, свечки, грелки для постели, винной ягоды, перемежающейся пятидневной лихорадки и других вещей, из которых многие следует признать не только неблагородными, но и тошнотворными.

Но теперь надо пойти на поиски двух субъектов, которые сами по себе имеют значение некоего блага, обещанного нам небом. Разве вы не знаете, что сын Киса, по имени Саул, удостоен был сана царя израильского народа именно в то время, когда он пошел разыскивать ослов. Прочитайте первую книгу Самуила, и вы увидите, что этот персонаж считал во всяком случае более важным делом найти своих ослов, чем быть помазанным в цари. Поэтому всякий раз, когда Самуил заговаривал с ним об его короновании, он отвечал: «А где же наши ослы? Ослы-то где? Отец послал меня на поиски ослов, а вы не хотите, чтобы я нашел своих ослов?» И он никак не мог успокоиться до тех пор, пока пророк не сказал ему, что ослы найдены; этим он хотел, может быть, намекнуть ему, что он получает царство, благодаря чему станет вполне удовлетворенным, так как оно стоило его ослов и даже большего. Вот, значит, какие иной раз бывают дела, когда идут на поиски и эти поиски оказываются преддверием царства. Великие обещания дает небо. Однако, Теофил, продолжай твой рассказ. Расскажи об успехах поисков, которые совершил Ноланец, дай послушать остальное о событиях этого путешествия.

Пруденций. Хорошо, ради хорошего надо продолжать, Теофил!

Смит. Спешите, так как приближается время ужина. Расскажи кратко, что с вами произошло после того, как вы предпочли возвращению домой идти дальше по долгому и скучному пути.

Теофил. Расправь крылья и настрой себя, Теофил, и знай, что в настоящий момент не представляется случая докладывать о самых важных в мире вопросах. В твою тему не входит говорить здесь о том земном божестве, о той единственной и редчайшей даме, которая с этого холодного неба, близкого к полярной параллели, проливает ясный свет на весь земной шар. Я говорю о Елизавете, которая по титулу и королевскому достоинству не уступает ни одному королю на свете. По рассудительности, мудрости, благоразумию и по управлению с ней не легко может быть сопоставлен кто-либо другой на земле, владеющий скипетром. По ее пониманию искусств, по ее научным знаниям, по ее уму и владению языками, на которых говорят как простые люди, так и ученые лица в Европе, предоставляю судить всему свету, какое место занимает она среди других государей. Конечно, если бы власть фортуны соответствовала и была равна власти великодушия и ума, следовало бы, чтобы эта великая Амфитрита расширила границы и настолько увеличила периферию своей страны, чтобы она, как ныне включает Британию и Ирландию, так включила бы другое полушарие мира, чтобы уравновесить весь земной шар, благодаря чему ее мощная длань полностью подлинно поддерживала бы на всей земле всеобщую и цельную монархию.

В твою тему не входит говорить о той зрелой, благоразумной и предусмотрительной рассудительности, с которой эта героическая душа уже двадцать пять с лишком лет взглядом своих очей посреди бурь целого моря противоречий дала восторжествовать миру и покою, прочно удержавшись среди столь сильных морских валов и шумных волн от разных штормов, с которыми на все готовый нападал на нее этот гордый и буйный Океан, со всех сторон ее окружающий. Здесь же, хотя я лично не знаком с ними и не имею в виду познакомиться, осмеливаюсь назвать знаменитейших и превосходнейших кавалеров: главного королевского казначея[54], а также Роберта Дедли[55], графа Лейстерского, великодушнейшая гуманность которого, столь известная всему свету, упоминается вместе со славой королевы и королевства и восхваляется в соседних странах за исключительно благожелательный прием тех из иностранцев, которые способны к благодарности и почтительности.

Они, вместе с превосходнейшим синьором Френсисом Уолсингемом[56], главным секретарем Королевского Совета, как восседающие близ солнца королевского сияния, в свете своей высокой цивилизованности вполне способны рассеять и уничтожить тьму и теплом дружелюбной вежливости загладить и очистить всякую грубость и неотесанность, которую можно найти не только между британцами, но и среди скифов, арабов, татар, каннибалов и антропофагов.

Тебе не нужно по этому поводу говорить о достойном обращении, культурности и благовоспитанности многих кавалеров и многих знатных лиц в королевстве; среди них так известен, и нам в особенности, своей лучшей репутацией, когда мы были в Милане и во Франции, и затем по личному общению теперь, когда мы оказались в его отечестве, блестящий и превосходный кавалер сэр Филипп Сидней[57]. Его изящный ум и, кроме того, достойные хвалы нравы так редки и исключительны, что подобного ему мы с трудом найдем среди самых редких и исключительных особ как вне, так и внутри Италии.

Но вот перед нашими глазами с крайней назойливостью выступает значительная часть черни, являющаяся такого рода клоакой, что не будь она основательно сдерживаемой другими, то издавала бы вонь и столь дурные испарения, что могла бы очернить имя всего плебса и Англия могла бы похвастать плебсом, который неуважительностью, невежливостью, грубостью, неотесанностью, дикостью и невоспитанностью ничуть не уступит никому, кого питает земля. Но если оставить в стороне многих лиц этой страны, которые достойны всяческого почета, благоволения и знатности, то вот перед вашими глазами встает другая часть, которая при виде иностранца становится похожей на волков и медведей и своим свирепым видом смахивает на кабана, ощетинившегося против того, кто стал бы отнимать у него корыто. Эта неблагороднейшая часть, раз мы заговорили о ней, разделяется на два вида...

Пруденций. Всякому делению надлежит быть двучленным, либо способным быть сведенным к двучлению.

Теофил.... из которых одни — ремесленники и лавочники, узнав в тебе по наружности иностранца, показывают искривленные морды, смеются и гримасничают, оскорбляют, обзывают тебя на своем языке собакой, предателем, чужаком, что им кажется самой большой бранью. Это навлекает на заподозренного возможность получить все бедствия мира, будь он молодым человеком или стариком, военным или ученым, знатным или просто дворянином. А если, к несчастью, ты случайно заденешь кого-нибудь из них или коснешься оружия, то в один миг увидишь перед собой длинную шеренгу грубиянов, которые выставят вооруженных людей, подобно тому как, согласно сказаниям поэтов, они выросли из зубов дракона[58], посеянных Язоном. Кажется, что они выползают из-под земли, хотя они выскакивают из лавок, образуя почетнейшую и любезнейшую улицу с лесом палок, длинных жердей, алебард, секир и заржавленных вил. (Оружие, разрешенное государем к употреблению в лучших целях, всегда у них наготове и сразу вытаскивается в таком или подобном случае). С грубой яростью они обрушиваются, не обращая внимания на кого, почему, куда, кому и как, не советуясь об этом друг с другом; каждый изливает свойственное ему негодование, которое он питает против иностранцев. И тут ты должен при помощи своей руки (если не помешает тебе толпа, охваченная подобными же чувствами и действиями) и собственной палки принять меры в защиту своего плаща, если при этом не будешь озабочен намерением поглубже нахлобучить себе шапку на голову. Если бы случайно здесь оказался какой-нибудь порядочный человек или дворянин, которому не понравилась бы подобная грубость, то, будь он хотя бы графом или князем, он все же не решился бы стать на твою сторону, без пользы для тебя и во вред себе (потому что те ни с кем не считаются, когда видят себя вооруженными), и несмотря на угрызения совести, принужден был бы выжидать исхода, стоя в стороне. И вот, наконец, когда ты думаешь, что имеешь право зайти к цирюльнику и дать отдых утомленному и помятому телу, ты вдруг находишь там полицейских и десятских, которые измышляют, что ты кого-то задел (хотя бы у тебя были как угодно разбиты ноги и спина, а одежда стала как у Меркурия, или как если бы ты совершил поездку на коне Пегасе, или подставлял спину коню Персея[59], или прокатился верхом на гиппогрифе Астольфа, или вел верблюда из Мидии, или если бы по твоему телу пробежала рысью жирафа трех магов). Люди эти толчками заставят тебя бежать вперед, помогая такими тумаками, что тебе легче было бы, если бы тебя лягали ослы, мулы и быки. И эти люди не оставят тебя, пока не впихнут в тюрьму, а там — пожелают тебе всего хорошего!

Пруденций. От бури и молнии, от гнева и негодования, от коварства, искушения и от ярости грубиянов...

Фрулла. Господи, помилуй!

Теофил. Кроме того, имеется еще разряд служащих. Я не говорю о первой категории их: это дворяне на службе у баронов; они обыкновенно не носят их гербов или значков, если нет большой амбиции у баронов и излишней угодливости у служащих; в этих рядах встречается культурность. Пруденций. Нет правила без исключения. Теофил. Однако, исключая все прочие разряды, которые могли бы заслужить меньше упреков с нашей стороны, скажу о других разрядах служащих. Одни из них — второй категории, — все они носят значки, прикрепленные к спине. Иные служащие — третьей категории, патроны которых не так знатны, чтобы дать им значки слуг, или же сами признаны недостойными или неспособными носить их. Еще иные — четвертой категории — служат со значками или без значков и являются слугами слуг.

Пруденций. «Раб рабов божьих»[60] — не самый плохой титул.

Теофил. Служащие первой категории — это бедные и нуждающиеся джентльмены, которые, имея потребность в одежде и покровительстве, отдаются под власть вельмож. Эти служащие обычно не отрываются от своих домов; они не без достоинства состоят в свите своих лордов, пользуясь их уважением и покровительством.

Служащие второй категории — разорившиеся торговцы или ремесленники, или безуспешно учившиеся читать и писать, либо какому-нибудь ремеслу, или же отбившиеся или бежавшие из школы, из лавки, из склада или из мастерской. Служащие третьей категории — лентяи и трусы, которые, чтобы избегнуть серьезной работы, отказались от более независимой профессии. Это или лентяи-матросы, покинувшие суда, или сельские лодыри, оставившие пашни.

Служащие последней, четвертой категории — это сборище людей, потерявших надежду, впавших в немилость у своих патронов или бежавших от бедствий, бродяг, бесполезных и бездеятельных, тех, которые не могут уже воровать и которые, недавно выбравшись из тюрьмы, хотели бы обмануть кого-нибудь, кто им попадется. Эти люди предлагают свои услуги под колоннами биржи или у входных дверей собора св. Павла. Таких людей, если захотите, найдете сколько угодно в Париже у входа во Дворец, в Неаполе — на ступенях церкви св. Павла, в Венеции — на Риальто, в Риме — на Поле цветов[61]. Люди трех последних категорий не прочь показать, что они сильны в своей стране, что у них хорошие желудки, что они — хорошие солдаты и презирают весь остальной мир. Тому, кто не выказывает желания уступить им пошире дорогу, они дают такой толчок плечом, как корабль кормой, и заставляют вас лететь кувырком, показывая, как они сильны, крепки и способны, если это понадобится, к нападению. А если встретившийся им человек — иностранец, то, хоть он уступает им сколько угодно места, все же они хотят любым образом дать ему почувствовать, к чему способны Цезарь, Ганнибал, Гектор и бык, который тоже толкает. Но они не поступают, как осел, который, в особенности когда он нагружен, самое большее — пользуется своим правом на прямую дорогу; поэтому, если ты не движешься, он также не будет двигаться и согласен на то, чтобы или ты ему или он тебе дал толчок; люди же эти действуют, как водоносы, которые, если ты их не заметил, заставят тебя почувствовать железный кран, имеющийся у отверстия бочонка. Так же поступают и те, которые доставляют пиво и эль. Если, совершая свой путь, они заденут тебя по невнимательности, то дадут почувствовать на своем пути солидность груза, который они несут, и то, что они способны не только нести груз на плечах, но кроме того разрушить стоящий впереди дом, да еще везти подводу. Эти, в частности, благодаря праву, получаемому ими вследствие того, что несут тяжесть, достойны извинения, потому что походят больше на лошадь, мула и осла, чем на человека. Но я обвиняю всех прочих, которые имеют немного рассудка и больше, чем только что упомянутые, обладают образом и подобием человека; и вместо того, чтобы сказать вам: доброе утро или добрый вечер, сделав приятное лицо, как если бы они знали вас и собрались приветствовать вас, они дают вам зверский толчок.

Я говорю, что обвиняю и других, которые, делая иногда вид, что убегают или за кем-то гонятся или якобы бегут по нужному делу, выскакивают из лавки и с яростью набрасываются на тебя сзади или сбоку, чтобы толкнуть, подобно раздраженному быку.

Это случилось несколько месяцев тому назад с бедным мессером Алессандро Читолино, которому подобным образом при смехе и одобрении всех на площади была сломана рука с раздроблением кости. В результате его жалобы начальник не мог не признать, что такое происшествие действительно возможно на этой площади. Так что когда тебе захочется выйти из дому, то прежде всего остерегайся сделать это без крайней необходимости и не думай, что ты идешь прогуляться по городу. Затем, перекрестившись, вооружись мужеством и терпением, так как можешь стать объектом для испытания стрельбы из аркебуза, и приготовься перенести меньшее зло добровольно, если не хочешь перенести худшее насильственно. Но на кого ты жалуешься, несчастный? Тебе кажется низостью быть бодающимся животным? Разве ты не помнишь, Ноланец, что писал в своей книге «Ноев ковчег»[62]? Когда там должны были расставить животных по порядку и покончить спор о лучшем месте, то в какую опасность попал осел, потеряв свое преимущество — занимать место на корме корабля, будучи животным скорее лягающим, чем бодающим? Какими животными представлено будет благородство человеческого рода в день страшного суда, если не ягнятами и козлятами? Но они-то и есть те мужественные, неустрашимые и смелые, из которых одни не будут отделены от других, как овцы от козлищ, а более взрослые, жестокие, толкающиеся и бодающиеся будут отделены друг от друга, как отцы ягнят от отцов козлят. Из этих, однако, первые при небесном дворе имеют почет, какого не имеют вторые; а если не верите, поднимите немного глаза и посмотрите, кто поставлен в авангарде небесных знаков, кто тот, который своим мощным толчком открывает год?

Пруденций. Овен — первый; после него — Телец.

Теофил. Рядом с этим великим предводителем и первым принцем стада кто достоин быть ему равным и сопутствующим, если не великий князь стад, к которому присоединяются, как два пажа или два Ганимеда, прекрасные мальчики Близнецы? Итак, подумайте, какова и насколько обширна порода лиц, которые владеют первенством в ином месте, чем в старом ковчеге.

Фрулла. Конечно, я не смог бы найти никакой разницы между той и этой породой животных, за исключением того, что те толкают головой, а эти еще и плечом. Но бросьте эти отступления и вернитесь к тому, что произошло с вами в конце путешествия в тот вечер.

Теофил. После того как Ноланец получил около двадцати толчков, в дополнение к этому у пирамиды близ дворца среди трех улиц он еще встретил шесть джентльменов, из которых один дал ему любезный и ловкий удар, стоящий десяти, а другой так его толкнул о стену, что это можно было счесть за другие десять ударов. «Благодарю, мистер»,— сказал Ноланец. Я полагаю, что поблагодарил он его за то, что его ударили в плечо, а не в середину живота или не по макушке.

Это была последняя северная буря, так как немного спустя по милости святого Фортуния, после того как были пройдены столь плохие тропинки, оставлены позади столь сомнительные переулки, перейдены быстрые реки, пересечены песчаные берега, побеждены грязные лужи и болотные топи, пройдены каменистые лавы, пересечены скользкие улицы, преодолены неровные камни и прекратились толчки об опасные скалы, — мы живыми добрались, по милости неба, до гавани, то есть до двери. Как только мы ее толкнули, она открылась. Входим, находим внизу много различных лиц, много всяких слуг, которые, стоя на пути, не кивнув головой и без всякого знака почтения, выказывая пренебрежение своим видом, делают нам милость, указывая на дверь. Входим внутрь, поднимаемся вверх и обнаруживаем, что здесь после долгого ожидания, потеряв надежду, уселись за стол. После этого начались взаимные приветствия...

Пруденций....попеременно, с сей и с оной стороны...

Теофил....и прочие мелкие церемонии. Из них одно заставило посмеяться. Одному из нас было предоставлено последнее место; он же, вообразив, что это главное место, из скромности захотел пойти и сесть там, где сидело самое важное лицо. И здесь произошло маленькое разногласие между людьми, которые гостеприимно хотели посадить его последним, и тем, кто будучи скромным, хотел сесть первым. Наконец мессер Флорио сел против кавалера, который сидел во главе стола; синьор Фулк Гривелл — справа от мессера Флорио; я и Ноланец — слева от мессера Флорио; доктор Торквато — слева от Ноланца; доктор Нундиний — против Ноланца. Здесь, слава богу, он не видел церемонии с тем рогом или кубком, который обыкновенно переходит за столом из рук в руки, от края до края, слева направо и в другие стороны без соблюдения иного порядка, а лишь по знакомству и из вежливости простых горцев: тот, кто руководит пирушкой, касается бокала ртом и, оставив на нем жирный отпечаток, который мог бы послужить клеем, пьет, роняя туда крошку хлеба; затем пьет кто-нибудь другой, приклеивая к краю кусочек мяса; пьет следующий, вытряхнув в бокал волосок из бороды; и так в добром беспорядке, по мере того как напиток отведывается всеми, не находится ни одного настолько невоспитанного человека, который не оставил бы там следа своей вежливости в виде соринок из-под усов. Но если кому-либо, у кого не выносит желудок или кто изображает из себя вельможу, не захочется пить, то ему достаточно лишь прикоснуться к бокалу настолько, чтобы там немного отпечатался след его губ. Это делается вот с какой целью: так же, как все гости согласились сделать из себя единого плотоядного волка для съедения одного и того же ягненка, козленка, барана или поросенка, так, прикладывая рты к одному и тому же бокалу, все сошлись на том, чтобы сделать из себя единую пиявку, в знак взаимной вежливости, братства, общей заразы, единодушия, единого желудка, единого горла и единого рта. И это выражается в виде некоторой вежливости и знаков уважения, что является лучшей на свете комедией, если на нее смотришь, и самой грубой и неприятной трагедией для находящегося в этой среде джентльмена, когда он считает себя обязанным делать, как делают другие, боясь, что его сочтут некультурным, невежливым: ведь это означает здесь верх культуры и вежливости. Но так как этот почетный обычай соблюдался за последними столами, а за другими уже не применялся (разве только как обычай, заслуживающий некоторого снисхождения), то поэтому, не обращая внимания на других, предоставим им ужинать, а завтра после ужина будем говорить о том, о чем нужно.

Смит. До свидания.

Фрулла. С богом.

Пруденций. Будьте здоровы.

 

Конец второго диалога

 

Диалог третий

 

 

Теофил. И вот доктор Нундиний, занявший позицию человека, как бы выведенного на сцену, положил обе руки на стол, слегка огляделся вокруг, пожевал немного язык, поглядел вверх, блеснул зубами в тонкой улыбке и, плюнув, начал так...

Пруденций. В сем слове, в сем самом, проглядывает мысль.

 

 

ПЕРВОЕ РАССУЖДЕНИЕ НУНДИНИЯ

 

Теофил. Понимаете ли вы, синьор, о чем мы говорим? (Он спрашивает у Бруно, понимает ли тот по-английски. Ноланец отвечает отрицательно, говоря правду).

Фрулла. Тем лучше для него, иначе он услыхал бы больше неприятного и недостойного, чем наоборот. Лучше быть глухим по необходимости там, где нельзя стать глухим добровольно. Правда, я легко мог бы убедиться, что он понимает; но чтобы ему легче было выходить из затруднительных положений при невежливых выпадах и чтоб легче было философствовать о нравах лиц, находящихся перед ним, пусть притворяется непонимающим.

Пруденций. Есть глухие от рождения, есть — от несчастного случая и есть глухие по обдуманному намерению.

Теофил. Не думайте так о нем; хотя он живет в этой стране около года, но знает не больше двух или трех обыкновенных слов, знает, что это приветствия, но не знает точнее, что они означают, и если бы он хотел использовать их, то не сумел бы.

Смит. Значит, у него так мало охоты научиться нашему языку?

Теофил. Нет поводов, которые вынуждали или склоняли бы его к этому; ведь знатные или джентльмены, с которыми ему обычно приходится разговаривать, все умеют говорить по-латыни, или по-французски, или по-испански, либо по-итальянски; они, зная, что английский язык употребляется только на этом острове, считали бы себя некультурными, если бы не знали другого языка кроме родного.

Смит. Совершенно верно. Недостойно не только природного англичанина, но и лица любой национальности уметь говорить лишь на одном языке. Однако в Англии, как, несомненно, и в Италии и во Франции, есть много джентльменов, с которыми лица, не владеющие местным языком, не могут говорить без затруднений, испытываемых при пользовании переводчиком.

Теофил. Действительно, существует еще много джентльменов лишь по своему происхождению, которых к большому их и нашему удовольствию лучше было бы не слышать и не видеть.

 

 

ВТОРОЕ РАССУЖДЕНИЕ НУНДИНИЯ

 

Смит. Что добавил доктор Нундиний?

Теофил. Итак, я, сказал он по-латыни, хочу разъяснить вам то, о чем мы говорили, а именно: следует считать, что Коперник не держался того мнения, что Земля движется, так как это неприемлемо и невозможно; но что он приписал движение ей, а не восьмому небу, ради удобства исчисления.

Ноланец ответил, что если бы Коперник признавал движение Земли лишь по этой причине, а не по какой-то еще иной, то он плохо и недостаточно понимал бы это. Однако несомненно, что Коперник понимал дело так, как он об этом говорил, и со всей силою доказал это.

Смит. Значит, напрасно выдвигают это суждение о мнении Коперника, если не могут почерпнуть его из какого-либо его выражения?

Теофил. Будь уверен, что это высказывание рождено доктором Торквато. Из всего Коперника (хотя можно верить, что он вертел его книгу в руках) он удержал в памяти лишь имя автора, издателя, название книги, место и год напечатания, число листов и карт. И, не будучи несведущ в грамматике, он понял некое сверхвступительное предисловие, приложенное не знаю уж каким невежественным и самонадеянным ослом; этот осел, как бы желая извинить автора и оказать ему покровительство или даже ставя своей целью, чтобы и другие ослы, найдя в этой книге и для себя салат и плоды, не остались голодными, следующим образом предупреждает их, раньше чем они начнут читать книгу и рассматривать ее суждения:

«Не сомневаюсь, что некоторые ученые (сказано некоторые, потому что одним из таковых может быть сам он), поскольку разошлась молва о новых предположениях этого произведения о том, что земля подвижна, а солнце прочно стоит среди вселенной,— чувствуют себя сильно оскорбленными, полагая, что этот принцип принят, чтобы поколебать науки, уже давно и хорошо приведенные в порядок. Но если они захотят лучше рассмотреть дело, то найдут, что этот автор не заслуживает упрека. Ибо астрономам собственно надо только внимательно и умело рассматривать историю небесных движений; затем, не имея возможности по разным основаниям найти истинные причины этих движений, им дозволительно выдумывать и образовывать их по-своему, согласно теоремам геометрии, посредством которых можно вычислять движение как для прошлого, так и для будущего; поэтому не только не необходимо, чтобы такие предположения были верными, но даже чтоб они были только правдоподобными. Таковыми следует считать гипотезы этого человека, разве что найдется такой невежда в оптике и в геометрии, который считает, что расстояние в сорок градусов и более, образуемое при отдалении Венеры от солнца то с одной, то с другой стороны, происходит от ее движения по эпициклу. Если бы это было правильно, то кто настолько слеп, чтоб не видеть, что отсюда следует вопреки всякому опыту: что диаметр звезды казался бы в четыре раза, а тело звезды в шестнадцать с лишком раз больше, когда она ближе всего к земле, то есть противоположна перигею, чем когда она дальше всего от земли, или, как говорят, находится в перигее. Имеются еще и другие, не менее неудачные, чем это, предположения, которые нет нужды излагать». И он делает в конце заключение: «Примем же сокровище этих предположений только ради чудесной и искусной легкости вычислений; потому что если кто примет некоторые из этих выдуманных вещей за истину, то после изучения этой дисциплины он станет более глупым, чем тогда, когда приступал к изучению ее»[63].

Так что видите, какой это хороший привратник! Смотрите, как хорошо он открывает вам дверь, чтобы вы вошли внутрь для приобщения к этому почтеннейшему знанию; без этого привратника умение считать и измерять, изучение геометрии и перспективы есть лишь пустое препровождение времени изобретательных безумцев. Смотрите, как он верно служит хозяину дома!

Коперник не ограничился утверждением, что Земля движется[64]; он еще заявляет и подтверждает это, когда пишет папе, что мнения философов очень далеки от мнений толпы, мнений недостойных, чтоб за ними следовали, а скорее достойных того, чтоб от них бежали, как противных истине и верности. И много других явных подтверждений его мнения высказано им, несмотря на то, что в конце концов кажется, что он некоторым образом держится обычного мнения как тех, кто принимает его философию, так и других, чистых математиков, которым по кажущимся неудобствам не нравится такое предположение; он хочет, чтобы и ему также предоставлена была свобода признавать движение Земли и приводить доказательства более прочные, чем выдвигавшиеся древними авторами, которые были вольны выдумывать много родов и образцов кругов для того, чтобы объяснить движение звезд. Но из этих слов нельзя заключить, что он сомневается в том, что он постоянно признавал и достаточно доказал в первой книге, убедительно опровергая аргументы тех, кто придерживался противоположного мнения, причем он выполнял должность не только математика, который предполагает, но и физика, который доказывает движение Земли.

Но, конечно, Ноланцу кажется недостаточным то, что Коперник, пифагореец Никита Сиракузский, Филолай, Гераклид Понтийский, пифагореец Экфант, Платон в «Тимее» (хотя робко и неуверенно, принимая это больше на веру, чем в форме знания), божественный Кузанец во второй книге «Об ученом незнании» и другие в своем роде редкие умы говорили, учили и утверждали то же самое ранее его. Потому что Ноланец устанавливает это на других, собственных и более прочных принципах, которые опираются не на веру в авторитеты, но на живое чувство и рассуждение; из них вытекает, что это так же верно, как всякое иное Дело, которое можно считать верным.