Буржуазия как анонимное общество.

Миф связан с историей двояким образом: через свою лишь относи­тельно мотивированную форму и через концепт, который историчен по самой своей природе. Диахроническое изу­чение мифов может быть ретроспективным (в этом слу­чае мы создаем историческую мифологию) или же мож­но проследить развитие старых мифов до их теперешнего состояния (тогда это будет проспективная мифология). В данном очерке я ограничиваюсь синхронным описани­ем современных мифов и делаю это по объективной причине: наше общество является привилегированной областью существования мифических значений. Теперь объясним, почему это так.

Несмотря на всякие случайные обстоятельства, ком­промиссы, уступки и политические авантюры, несмотря

[105]

на всевозможные изменения технического, экономиче­ского и даже социального порядка, имевшие место в ис­тории Франции, наше общество по-прежнему является буржуазным. Мне известно, что начиная с 1789 г. во Франции к власти последовательно приходили различные слои буржуазии, однако глубинные основы общества остаются неизменными, сохраняется определенный тип отношений собственности, общественного строя, идеоло­гии. Однако при обозначении этого строя происходит любопытное явление: когда речь идет об экономике, бур­жуазия именуется как таковая без особого труда: в этом случае капитализм не скрывает своей сущности¹⁴; когда же речь заходит о политике, существование буржуазии признается уже с трудом; так, в Палате депутатов нет «буржуазной» партии. В сфере идеологии буржуазия ис­чезает вовсе, она вычеркивает свое имя при переходе от реальности к ее репрезентации, от экономического чело­века к человеку размышляющему. Буржуазия довольст­вуется миром вещей, но не хочет иметь дело с миром ценностей; ее статус подвергается подлинной операции вычеркивания имени; буржуазию можно определить поэтому как общественный класс, который не желает быть названным. Такие слова, как «буржуа», «мелкий буржуа», «капитализм»¹⁵, «пролетариат»¹⁶, постоянно страдают кровотечением, смысл постепенно вытекает из них, так что эти названия становятся совершенно бес­смысленными.

Явление вычеркивания имени очень важно, оно за­служивает более подробного рассмотрения. В политиче­ском аспекте вытекание смысла из слова «буржуа» про-

¹⁴ «Капитализм обречен на то, чтобы обогащать рабочих»,— заявляет «Пари-Матч».

¹⁵ Слово «капитализм» вовсе не табуировано в экономическом смысле, оно табуировано только в идеологическом смысле и поэтому отсутствует в словаре буржуазных способов репрезентации действи­тельности. Лишь в Египте во времена правления короля Фарука один обвиняемый был осужден буквально за «антикапиталистические происки».

¹⁶ Буржуазия никогда не употребляет слово «Пролетариат», кото­рое считается принадлежностью левой мифологии; исключение пред­ставляет случай, когда необходимо изобразить Пролетариев как рабочих, сбившихся с истинного пути под влиянием Коммунисти­ческой партии.

[106]

исходит через идею нации. В свое время это была про­грессивная идея, она помогла обществу избавиться от аристократии; современная же буржуазия растворяет се­бя в нации и при этом считает себя вправе исключить из нее тех ее членов, которых она объявляет чужеродными (коммунисты). Этот целенаправленный синкретизм поз­воляет буржуазии заручиться поддержкой большого чис­ла временных союзников, всех промежуточных и, сле­довательно, «бесформенных» социальных слоев. Несмот­ря на то, что слово нация давно уже в ходу, оно не смог­ло деполитизироваться окончательно; его политический субстрат лежит совсем близко к поверхности и при оп­ределенных обстоятельствах проявляется совершенно неожиданно: в Палате депутатов представлены лишь «национальные» партии, и номинативный синкретизм афиширует здесь именно то, что пытался скрыть: несо­ответствие наименования сущности. Мы видим, таким образом, что политический словарь буржуазии посту­лирует существование универсальных сущностей; для буржуазии политика уже есть репрезентация, фрагмент идеологии.

В политическом отношении буржуазия, независимо от притязаний ее словаря на универсальность, в конце концов наталкивается на сопротивление, ядром которого, по определению, является революционная партия. Но у такой партии в запасе может быть лишь политический багаж; ведь в буржуазном обществе нет ни особой про­летарской культуры, ни пролетарской морали, ни искус­ства; в идеологической сфере все те, кто не принадлежит к классу буржуазии, вынуждены брать взаймы у нее.[xxviii][28] Поэтому буржуазная идеология способна подчинить себе все, не опасаясь потерять собственное имя; если она и потеряет его, то никто не станет возвращать его ей; без всякого сопротивления она может подменять театр, искусство, человека-буржуа их вневременными анало­гами. Одним словом, коль скоро постулируется единая и неизменная человеческая природа, это дает буржуа­зии возможность беспрепятственно избавиться от своего имени; происходит полное отречение от имени «буржу­азия».

Разумеется, против буржуазной идеологии время от времени вспыхивают бунты. Их обычно называют аван-

[107]

гардом. Однако такие бунты ограничены в социальном от­ношении и легко подавляются. Во-первых, потому что сопротивление исходит от небольшой части той же бур­жуазии, от миноритарной группы художников и интел­лектуалов; у них нет иной публики, кроме той же бур­жуазии; которой они бросают вызов и в деньгах которой нуждаются, чтобы иметь возможность выразить себя. Во-вторых, в основе этих бунтов лежит четкое разгра­ничение буржуазной этики и буржуазной политики; аван­гард бросает вызов буржуазии только в области искусст­ва и морали; как в лучшие времена романтизма, он опол­чается на лавочников, филистеров, но о политических выступлениях не может быть и речи ¹⁷. Авангард испыты­вает отвращение к языку буржуазии, но не к ее статусу. Нельзя сказать, что он прямо одобряет этот статус, ско­рее он заключает его в скобки: какова бы ни была сила вызова, бросаемого авангардом, в конце концов предмет его забот — затерянный, а не отчужденный человек, а за­терянный человек — это все тот же Вечный Человек ¹⁸.

Анонимность буржуазии еще более усугубляется, когда мы переходим от собственно буржуазной культу­ры к ее производным, вульгаризированным формам, используемым в своего рода публичной философии, ко­торая питает обыденную мораль, церемониалы, светские ритуалы, одним словом, неписаные нормы общежития в буржуазном обществе. Невозможно свести господ­ствующую культуру к ее творческому ядру; существует буржуазная культура, которая заключается в чистом потребительстве. Вся Франция погружена в эту аноним­ную идеологию; наша пресса, кино, театр, бульварная литература, наши церемониалы, Правосудие, дипломатия, светские разговоры, погода, уголовные дела, рассматри-

¹⁷ Примечательно, что противники буржуазии в этике (или в эсте­тике) оказываются в большинстве случаев равнодушными к ее поли­тическим установкам, а иногда даже связанными с ними. Напротив, политические противники буржуазии не уделяют должного внимания осуждению ее репрезентаций, часто они даже пользуются ими сами. Это различие в нападках противников выгодно буржуазии, оно позволяет ей скрывать свое имя. Буржуазию следовало бы понимать только как со­вокупность ее установок и репрезентаций.

¹⁸ Образы затерянного человека могут представать в совершенно «беспорядочном» виде (у Ионеско, например). Это никоим образом не затрагивает безопасности Сущностей.

[108]

ваемые в суде, волнующие переспективы женитьбы, кухня, о которой мы мечтаем, одежда, которую мы носим, все в нашей обыденной жизни связано с тем представле­нием об отношениях между человеком и миром, которое буржуазия вырабатывает для себя и для нас. Эти «норма­лизованные» формы мало привлекают внимание в силу своей распространенности, которая затушевывает их происхождение; они занимают некое промежуточное положение; не будучи ни явно политическими, ни явно идеологическими, эти формы мирно уживаются с деятель­ностью партийных активистов и дискуссиями интеллек­туалов; не представляя почти никакого интереса ни для первых, ни для вторых, они вливаются в ту необозримую совокупность недифференцированных, незначащих фак­тов, которую можно назвать одним словом: природа. Однако именно буржуазная этика пронизывает все французское общество; буржуазные нормы, применяемые в национальном масштабе, воспринимаются как само собой разумеющиеся законы естественного порядка; чем шире распространяет буржуазия свои репрезентации, тем более они натурализуются. Факт существования буржуазии поглощается неким аморфным миром, един­ственным обитателем которого является Вечный Чело­век — ни пролетарий, ни буржуа.

Итак, буржуазная идеология легче всего лишается своего имени, проникая в промежуточные слои общества. Мелкобуржуазные нормы представляют собой отбросы буржуазной культуры, это деградировавшие буржуазные истины, пущенные в коммерческий оборот, обедненные, несколько архаичные, или, если угодно, старомодные. Политический альянс крупной и мелкой буржуазии уже более века определяет судьбы Франции; если он когда-либо нарушался, то лишь на короткое время (1848, 1871, 1936 гг.). Со временем этот альянс становится все теснее, постепенно превращаясь в симбиоз, иногда клас­совое сознание ненадолго пробуждается, но общая иде­ология никогда не ставится под сомнение; все «нацио­нальные» репрезентации покрыты одним и тем же «есте­ственным» глянцем: пышный свадебный обряд, типично буржуазный ритуал (выставление напоказ и потребление богатства) никак не вяжется с экономическим статусом мелкой буржуазии, но для мелкобуржуазной четы он

[109]

становится при помощи прессы, хроники, литературы нормой, если не реальной, то по крайней мере вообра­жаемой. Буржуазная идеология постоянно внедряется в сознание целого разряда людей, которые лишены устой­чивого социального статуса и лишь мечтают о нем, тем самым обездвиживая и обедняя свое сознание¹⁹. Распространяя свои представления посредством целого набора коллективных образов, предназначенных для мел­кобуржуазного пользования, буржуазия освящает мни­мое отсутствие дифференциации общественных классов: в тот самый момент, когда машинистка, зарабатываю­щая 25 тысяч франков в месяц, узнает себя в участнице пышной церемонии буржуазного бракосочетания, отре­чение буржуазии от своего имени полностью достигает своей цели.

Таким образом, отречение буржуазии от своего имени не является иллюзорным, случайным, побочным, есте­ственным или ничего не значащим фактом; оно состав­ляет сущность буржуазной идеологии, акт, при помощи которого буржуазия трансформирует реальный мир в его образ, Историю в Природу. Этот образ интересен также и тем, что он перевернут²⁰. Статус буржуазии совер­шенно конкретен, историчен; тем не менее она создает образ универсального, вечного человека; буржуазия как класс добилась гоподства, основываясь на достижениях научно-технического прогресса, позволяющих непрерыв­но преобразовывать природу; буржуазная же идеология восстанавливает природу в ее первозданности; первые буржуазные философы наделяли мир массой значений, давали любым вещам рациональное объяснение, под­черкивая их предназначенность для человека; буржу­азная же идеология независимо от того, является ли она сциентистской или интуитивистской, констатирует ли

¹⁹ Провоцирование коллективной мечты всегда есть не очень гуманное предприятие не только потому, что мечта превращает жизнь в судьбу, но также и потому, что мечта всегда небогата содержанием и является верным подтверждением отсутствия чего-либо в реальной жизни.

²⁰ «Если во всей идеологии люди и их отношения оказываются поставленными на голову, словно в камере-обскуре, то и это явление точно так же проистекает из исторического процесса их жизни...». (Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., т. 3, с. 25).

[110]

факты или обнаруживает значимости, в любом случае отказывается от объяснений; мировой порядок может считаться самодостаточным или неизъяснимым, но ни­когда значимым. Наконец, первоначальное представление об изменчивости мира, о его способности к совершен­ствованию приводит к созданию перевернутого образа человечества, которое предстает неподвижным, вечно тождественным самому себе. Одним словом, в современ­ном буржуазном обществе переход от реальности к иде­ологии можно определить как переход от антифизиса к псевдофизису.