Миф как деполитизированное слово.

И вот мы сно­ва возвращаемся к мифу. Семиология учит нас, что задача мифа заключается в том, чтобы придать истори­чески обусловленным интенциям статус природных, воз­вести исторически преходящие факты в ранг вечных. Но такой способ действий характерен именно для бур­жуазной идеологии. Если наше общество объективно является привилегированной сферой мифических зна­чений, то причина этого кроется в том, что миф безуслов­но является наиболее удобным средством той идеологи­ческой инверсии, которая характерна для нашего об­щества; на всех уровнях человеческой коммуникации с помощью мифа осуществляется превращение антифизи­са в псевдофизис.

Внешний мир поставляет мифу некоторую историче­скую реальность, и, хотя ее возникновение может отно­ситься к очень давним временам, она определяется тем способом, которым была произведена и использована людьми; миф же придает этой реальности видимость естественности. Подобно тому, как буржуазная идеоло­гия характеризуется отречением буржуазии от своего имени, так и существо мифа определяется утратой ве­щами своих исторических свойств; в мифе вещи теряют память о своем изготовлении. До мифологизации внеш­ний мир являет собой диалектическую взаимосвязь раз­личных видов человеческой деятельности, поступков;

после мифологической обработки он предстает в виде гармонической картины неизменных сущностей. Проде­лывается некий фокус: реальность опрокидывают, вы-

[111]

тряхивают из нее историю и заполняют природой; в ре­зультате вещи лишаются своего человеческого смысла и начинают означать лишь то, что человек к ним не­причастен. Функция мифа заключается в опустошении реальности, миф — это буквально непрерывное кровоте­чение, истекание, или, если угодно, испарение смысла, одним словом, ощутимое его отсутствие.

Теперь можно дополнить семиологическое определе­ние мифа в буржуазном обществе: миф есть деполитизированное слово. Политику надо понимать, конечно, в глубинном смысле, как совокупность человеческих связей, образующих реальную социальную структуру, способную творить мир. Особенно надо подчеркнуть ак­тивную значимость префикса де-; с его помощью обоз­начается некоторый операциональный акт, непрерывно актуализируется своего рода ренегатство. Так, в образе африканского солдата элиминируется, конечно, не концепт «французская империя» (напротив, именно его и должен репрезентировать образ); элиминируется исторический, преходящий характер колониализма, то есть его созданность. Миф не отрицает вещей, наоборот, его функция — говорить о них; но он очищает их, дела­ет безобидными, находит им обоснование в вечной и не­изменной природе, придает им ясность, характерную не для объяснения, а для констатации фактов. Если мы констатируем существование французской империи, не объясняя ее, тем самым мы недалеки от того, чтобы считать ее чем-то естественным, само собой разумеющим­ся; и тогда мы можем чувствовать себя спокойно. При переходе от истории к природе миф действует экономно;

он уничтожает сложность человеческих поступков, при­дает им простоту сущностей и элиминирует всякую ди­алектику, пресекает всякие попытки проникнуть по ту сторону непосредственно наблюдаемого; он творит мир без противоречий, потому что в нем нет глубины, и рас­полагает его перед нашим взором во всей его очевиднос­ти, безмятежной ясности; кажется, что вещи значат что-то сами по себе ²¹.

²¹ К принципу удовольствия фрейдовского человека можно доба­вить принцип ясности мифологического человечества. В этом заключена вся двойственность мифа: его ясность носит эйфорический характер.

[112]

Однако, если миф всегда представляет собой деполитизированное слово, значит, реальность всегда политизирована? Достаточно ли заговорить о вещи как о части природы, чтобы она мифологизировалась? На это можно ответить вслед за Марксом, что самый естественный предмет содержит в себе хотя бы слабый и нечеткий след политики, в нем присутствует более или менее ясное воспоминание о действиях человека, который произвел этот предмет или приспособил, использовал, подчинил или отбросил его²² Когда мы имеем дело с языком-объектом, на котором высказывают что-то, этот след легко обнаружить; в случае же метаязыка, на котором говорят о чем-то, это сделать гораздо труднее. Но в мифе всегда есть метаязыковое начало; деполитизация, которой он занимается, зачастую происходит на основе уже натурализованной реальности, лишенной политичес­кого характера, с помощью некоего общего метаязыка, созданного для воспевания вещей, а не для воздействия на них. Разумеется, для того, чтобы деформировать та­кой предмет, как дерево, мифу потребуется гораздо мень­ше усилий, чем для деформации образа суданского солдата; в последнем случае политический заряд совер­шенно очевиден, и необходимо большое количество мни­мой природы, чтобы нейтрализовать его; в первом же случае политический заряд далеко не очевиден, он нейтрализован вековыми наслоениями метаязыка. Таким образом, следует различать сильные и слабые мифы;

в сильных мифах политический заряд дан непосредствен­но и деполитизация происходит с большим трудом; в сла­бых мифах политическое качество предмета поблекло, как старая краска, но достаточно небольших усилий, чтобы оно быстро восстановилось. Что может быть более естественным, чем море? И тем не менее, что может быть более «политическим», чем море, воспеваемое в кино­фильме «Затерянный континент»? ²³

В действительности метаязык для мифа является чем-то вроде хранилища. Отношение между мифом и людьми есть отношение не истинности, а пользы; люди

²² См. пример с вишневым деревом у Маркса (Маркс К. Энгельс Ф. Соч., т. 3, с. 42).

²³ См. стр. 69.

[113]

занимаются деполитизацией в зависимости от своих нужд. Существуют мифические объекты, которые в те­чение какого-то времени находятся в состоянии дремоты и представляют собой всего лишь неясные мифологичес­кие схемы, политический заряд которых представляется почти нейтральным. Но такое состояние обусловлено осо­бенностями ситуации, в которой они находятся, а не их структурой. Так обстоит дело с нашим примером из ла­тинской грамматики. Заметим, что в данном случае ми­фическое слово имеет дело с материалом, уже давно подвергшимся трансформации: фраза из Эзопа относит­ся к литературе, она была с самого начала мифологи­зирована (и, следовательно, сделана безобидной), пос­кольку представляет собой литературный вымысел. Но достаточно на одно мгновение вернуть начальный эле­мент семиологической цепи в его первоначальное сос­тояние языка-объекта, чтобы оценить степень того опу­стошения, которому миф подвергает реальность: пред­ставьте себе, какие чувства испытывали бы реальные животные, если бы их преобразовали в пример из грам­матики, в предикатив! Чтобы судить о политическом за­ряде того или иного предмета и о том опустошении, которое производит в нем миф, надо рассматривать его не с точки зрения значения мифа, а с точки зрения оз­начающего, то есть похищенной вещи, а в пределах означающего надо встать на точку зрения языка-объек­та, то есть смысла. Без всякого сомнения, если бы мы обратились к реальному льву, он заявил бы нам, что при­мер из грамматики есть в высшей степени деполитизированное утверждение, но при этом он квалифицировал бы в качестве абсолютно политического законодатель­ство, позволяющее ему присваивать добычу по праву сильного; конечно, если бы нам попался лев-буржуа, он непременно мифологизировал бы свою силу, заявив, что действует по велению долга.

Ясно, что в данном случае незначительность мифа в политическом отношении зависит от конкретной ситуа­ции. Мы знаем, что миф — это значимость; изменяя его контекст, ту общую (и неустойчивую) систему, в пре­делах которой он функционирует, можно очень точно регулировать его функции. В рассматриваемом случае поле действия мифа ограничено пятым классом фран-

[114]

цузского лицея. Но представьте себе, что какой-нибудь ребенок, увлекшись историей со львом, телкой и коровой, очень живо почувствует в своем воображении реаль­ность этих животных; тогда он совсем не так равнодуш­но, как мы, воспримет исчезновение льва и превращение его в предикатив. Этот миф представляется нам незначи­тельным в политическом отношении только потому, что он предназначен не для нас.