Крестовый поход детей 4 страница

— Но, по-моему, настроен он серьезно.

— По-моему, тоже. А что он там гнал про Уитмена?

— Хороший вопрос. Похоже, маленький засранец выучил наизусть всю книгу целиком.

— Он говорит, что знает те слова из дому. Что это может значить?

— Все, что угодно, Пит.

— Когда ты будешь в конторе?

— Через двадцать минут. Не раньше.

— До встречи.

Она дала отбой. Саймон поедал ее взглядом, готовый немедленно предпринять необходимые действия.

— Вызывают на работу, — сказала она.

— Понятно, — ответил он.

Саймон сейчас был чертовски хорош, — влиятельная фигура в своем мире — в этом он был просто наблюдателем, если хотите, пассивным партнером. Он лежал, глядя на нее невозможными агатовыми глазами, волосы в беспорядке, как наэлектризованные, лицо тронуто щетиной. На секунду ей почудилось, что можно остановиться, бросить, к черту, работу и вместе с Саймоном оказаться в его царстве, приобщиться к его напряженной, но неопасной жизни, его спокойствию и уверенности, покупать и продавать будущее, выискивать карты и кувшины и украшать ими свой дом. А ее дожидалась унылая контора с древним оборудованием и работающим на последнем издыхании кондиционером, где коллеги — в большинстве своем ярые консерваторы, студенты-хорошисты или люди слишком своеобразные для работы в корпорациях, но убежденные, что именно они — лучшие и самые талантливые; где злодеи, как и герои, презренны и сбиты с толку; где в борьбе между порядком и хаосом нет ни красоты, ни философии, ни поэзии; где сама смерть оборачивается убогой дешевкой. Она хотела — но как ему об этом сказать? — найти в Саймоне убежище, мирно жить бок о бок с ним в его точеной и бесшабашной красоте, в его будоражащем довольстве. Она хотела отказаться от самой себя, всецело подчиниться. Но ему это, конечно, не понравилось бы.

Кэт встала с кровати.

— Я тебе позвоню, — сказала она.

— Хорошо, — ответил он.

Они оба помолчали. Теперь бы самое время ей или ему сказать «я тебя люблю». Если бы оба они так чувствовали.

— Счастливо, — сказала она.

— Счастливо, — отозвался он.

В конторе как будто отмечали Хеллоуин. Кэт не помнила, чтобы когда-нибудь раньше там царила такая возбужденная атмосфера. Ведь прежде такого не случалось: психопат заявляет о своих намерениях и, судя по всему, твердо решил их осуществить. Прямо как в кино.

Эд был до последней крайности перепуган. Волосы у него на голове — вернее, то, что от них оставалось, — стояли дыбом.

— У нас тут жарко, — сказал он.

— В Бед-Стай что-нибудь обнаружили? — спросила Кэт.

— Не-а. Жаль, что это не я с ним разговаривал.

— Ну и что бы ты ему сказал?

— Я так думаю, ему не хватает отцовского внимания.

— Неужели?

— Не обижайся. Ты справилась по-своему великолепно.

— Да, по-своему.

— Я не имел в виду ничего дурного. Просто думаю, мужчина мог бы добиться от него большего. Это ведь всего лишь случайность, что его соединили с тобой.

— Хочешь сказать, женщина тут с тобой равняться не может?

— Тише, тише. Не надо строить из себя Анджелу Дэвис.[25]

Эд был из новой породы мужчин, уверенных, что если не скрываешь своих расистских и сексистских взглядов, если прямо о них заявляешь, то тебя это оправдывает, как минимум, наполовину. Что если расизм — вещь неизбежная, то лучше, мужественнее и благороднее честно в нем признаваться. По правде говоря, Кэт предпочла бы скрытность.

— И в мыслях не было, — сказала она.

— Плохой отец велит ему поступать плохо. Хороший отец с большей вероятностью сумеет убедить его вести себя хорошо. Материнская фигура для этого недостаточно авторитетна. Она лишь прибежище. Но она не может противостоять плохому отцу. Ее дело — утешить.

— От всей души надеюсь, что ты не прав. Даже не могу выразить, как сильно надеюсь.

— Я тоже на это надеюсь. И мы этого маленького поганца достанем.

В голосе Эда слышалась ледяная жестокость. Когда он бывал таким, у Кэт в голове раздавался щелчок вот настоящий убийца.

— Ага, — сказала она. — Мы его достанем.

В отсек вошел Пит, принес ей кружку черного кофе.

— Ты моя радость, — сказала Кэт.

— Мы всё там же, — сказал ей Пит.

— Такого не бывает.

— Ребята проверили зубные карты двух с лишним тысяч пропавших детей. Зубы, которые нашли на месте взрыва, не соответствуют ни одной.

— Досадно.

— Первый мальчишка прямо как будто из воздуха нарисовался.

— Или никому не известно, что он пропал. А может, никому нет до этого дела.

— Понимаю, понимаю. И все равно забавно.

— Согласна. Забавно.

Тут встрял Эд:

— Или кому-то не приходило в голову хоть раз сводить ребенка к зубному.

— Тоже вполне вероятно, — сказала Кэт. — Заметил, как он начинает теряться, когда волнуется?

— В каком смысле? — спросил Пит.

— Логики становится меньше. Начинает выдавать строчки из Уитмена. Или, как сам выражается, из дому.

— Ему все трудней и трудней подбирать слова, — предположил Эд.

— Возможно, — сказала Кэт. — Или наоборот — все легче и легче. Такое ощущение, что эти стихи — и есть его язык. То, что звучит у него в голове. Может быть, сказать «Я боюсь умереть» ему труднее, чем «Долговечен ли город огромный?».

— Ну это ты, по-моему, загнула, — сказал Эд.

Она хотела было снова сослаться на ощущение, но при Эде не могла. Потом он использует это против нее самой. Она — выпускница Колумбийского университета, прочитавшая больше книг, чем все мужчины отдела вместе взятые, которая пошла в полицию только потому, что не удалось заняться частной юридической практикой. Она чрезмерно агрессивна и недостаточно квалифицированна. И при этом полагается на ощущения.

Кэт сказала:

— Эд, это просто одно из предположений. По-моему, сейчас самое время перебрать все варианты, даже самые невероятные. Я не права?

Царственные манеры, четкая дикция школьной учительницы — тут явно неуместные. Но не факт, что все это сработает. По крайней мере, в большинстве случаев.

— Права, права, — сказал Эд. — Абсолютно с тобой согласен.

— Есть что-то странное в том, как у мальчика строятся ассоциации, — сказала она уже своим обычным тоном. — Он как будто запрограммирован. Как будто к нему по проводу поступают сигналы, он эти сигналы принимает, но не способен уловить заложенный в них смысл. Он как бы проводник чьих-то чужих желаний. Стихи что-то для него означают, но он не может сказать, что именно.

— Я думал, выйти на след будет проще, — сказал Пит. — Это ж дети.

— Они действуют по чьему-то наущению, — сказала Кэт.

— Не знаю, не знаю, — вставил Эд. — Никто пока не взял на себя ответственности.

Кэт сказала:

— Дети могут звонить нам именно потому, что он так хочет. Не исключено, что таким образом он и берет ответственность на себя.

Пит сказал:

— Попытался я вчера вечером почитать Уитмена. Если честно, сам черт ногу сломит.

— Сегодня я встречаюсь со специалисткой из Нью-йоркского университета.

— Хорошо.

— Что еще нам известно про Дика Харта? — спросила Кэт.

— Много чего, — ответил Пит. — Но ничего выдающегося. Никаких шашней с мальчиками. И даже с девочками никаких. Самая обыкновенная история. Учился на юридическом…

— Где?

— В Кардозо, не в Гарварде. Несколько лет адвокатской практики, потом занялся недвижимостью. Женился на приличной девушке, разбогател, бросил приличную девушку и женился на другой, тоже приличной, но покрасивее. С этой второй завел двоих очаровательных детишек. Большой дом в Грейт-Нек, загородный коттедж в Уэстхэмптоне. Короче говоря, тип вполне заурядный.

— Разве что богатый, — сказала Кэт.

— Правильно. Но он занимался недвижимостью, а не владел потогонными фабриками. Сотрудники его не любили, но и до ненависти было далеко. Они имели свои деньги, пользовались какими-то льготами. Каждый год на Рождество получали бонусы и вдобавок вечеринку в «Рихга-Роял».[26]

— А я-то всегда думала, что практически у всех богатых людей есть враги.

— Его враги были из одного с ним круга — люди, которых он обставил в разного рода сделках. Но они его не ненавидели. У них все по-другому устроено. Это же клуб. И Дик Харт был далеко не самым сомнительным его членом.

— Что там с сыном, которого пришлось отправить учиться в Вермонт?

— Обычный трудный ребенок. Стал баловаться наркотиками и хуже учиться. Вот папаша с мамашей и решили сплавить его в деревню. Уверен, сделали они это без собой радости, но слишком и не переживали.

— Как Дик Харт оказался у Нулевого уровня? — спросила Кэт.

— Он был одним из тех боссов, которые проталкивали идею, что на месте «близнецов» надо построить торгово-офисный центр. А не устроить мемориал и разбить парк.

— Этим он мог нажить себе немало врагов, — сказала Кэт.

— И среди них десятилетнего мальчишку?

— Десятилетнего мальчишку, который помнит наизусть «Листья травы».

— Придурка, — добавил Эд.

— Или, возможно, мудреца, — сказала Кэт.

— Одно другого не исключает, — сказал Пит.

— Да, — подтвердила Кэт. — Не исключает.

Все утро Кэт сидела и ждала нового звонка. В литературе — кто лучше всех умел ждать?

Пенелопа — дожидаясь Одиссея, ткала, а вечерами распускала сотканное

Златовласка в своей башне

Белоснежка, Спящая Красавица и прочие коматозные принцессы

Как ни старалась, она не могла припомнить ни одного мужчины, которому приходилось бы ждать. Но, как выразился Эд, Не надо строить из себя Анджелу Дэвис. Она постарается.

Она несколько раз прослушала запись разговора, полистала «Листья травы».
Они готовят к смерти, но приготовлений еще не закончили — только начали,
Они никого не приводят к концу, никому не приносят довольства и завершенности,
Тех, кого забирают, они переносят в космос, чтобы оттуда созерцать рождение звезд, постигать, что оно значит,
Чтобы силою безграничной веры нестись сквозь бесконечные сферы и никогда больше не ведать покоя.

Маленький мальчик, кого ты хочешь унести в космос созерцать рождение звезд?

В половине одиннадцатого Кэт сунула в сумочку сотовый и поспешила к Нью-йоркский университет к Рите Данн. Ее кабинет располагался на Уэверли-плейс, где в одном из строений — Кэт не знала точно в каком — когда-то помещалась сгоревшая в пожаре потогонная фабрика, Этот сюжет был ей знаком лишь смутно: выходы были заперты, чтобы работницы раньше времени не улизнули домой… Что-то в этом роде. Фабрика загорелась, женщины оказались заперты внутри. Некоторые выпрыгивали из окон — не того ли здания, в которое она сейчас входит? Женщины в охваченных пламенем платьях падали на мостовую — прямо здесь или там, дальше по улице? Теперь весь квартал принадлежит Нью-йоркскому университету. Теперь здесь студенты и просто люди, гуляющие по магазинам, кофейня и книжная лавка, где продаются фуфайки с символикой Нью-йоркского университета.

Кэт поднялась на десятый этаж и представилась секретарше, которая кивком показала, куда идти.

Рита Данн оказалась рыжей женщиной лет сорока пяти, одетой в зеленый шелковый жакет и сильно накрашенной. Подведенные черным глаза, умело наложенные румяна. На шее — янтарные бусы, каждая бусина чуть меньше бильярдного шара. Она больше походила на отставную фигуристку, чем на профессора истории литературы.

— Здравствуйте, — сказала Кэт.

Она дала Рите секунду на то, чтобы опомниться. Никто ни разу не сказал ей в лицо: по телефону и не подумаешь, что вы черная. Но у каждого обязательно возникала такая мысль.

— Здравствуйте, — сказала Рита в ответ и с воодушевлением пожала Кэт руку. Людям нравится поговорить с полицейским — пока беда не коснулась их самих.

— Спасибо, что нашли время увидеться со мной.

— Рада встрече. Присаживайтесь.

Она указала Кэт на скрипучий, обитый дерматином стул, а сама уселась по другую сторону стола. По всему кабинету были в беспорядке навалены книги и бумаги (в этом они сестры). На стене позади Риты Данн висел плакат с Уитменом — здоровенная груша стариковского носа, маленькие черные глазки, выглядывающие из пушистых зарослей бороды и волос. На окне кабинета развесил тонкие листья хлорофитум, за ними открывался вид на парк Вашингтон-сквер. Не из этого ли окна некогда выпрыгивали охваченные огнем швеи? Не на этот ли подоконник взбирались, чтобы прыгнуть?

— Итак, — сказала Рита Данн. — Вы хотели узнать кое-что о мистере Уитмене.

— Совершенно верно.

— Можно полюбопытствовать, что конкретно вас интересует?

— Это связано с преступлением, которое я расследую.

— Оно имеет отношение к взрыву?

— Извините, я не могу вдаваться в подробности.

— Понимаю, к делу причастен Уолт Уитмен. Ему что-то угрожает?

— Ситуация не вполне обычная…

Рита Данн коснулась пальцами своих губ цвета красного дерева. Кэт вдруг ощутила всю силу ее напряженного внимания. В идеально подведенных глазах Риты Данн вспыхнуло и засверкало почти осязаемое оживление. Все понятно, подумала Кэт. Ведь ты так одеваешься только для того, чтобы дурачить мужчин. Ты как бомбардировщик-невидимка.

— Мне нравится все необычное, — сказала Рита. — Очень нравится. Только подскажите, пожалуйста, с чего начать.

— Попытаюсь… Можете в общих чертах сформулировать, что Уитмен хотел сказать своей книгой?

— Вкратце этого не объяснишь.

— Понятно. Но хотя бы первое, что приходит в голову…

— Так… Вы о нем вообще хоть что-нибудь знаете?

— Немного. Я читала его в колледже. И сейчас перечитываю.

— Ладно, попробуем… Уитмен, как вам, вероятно, известно, был первым великим американским поэтом-визионером. Он славил не только себя. Он славил всех и вся.

— Это понятно.

— Всю свою жизнь, а прожил он долго, Уитмен писал и переписывал «Листья травы». Первое издание вышло в тысяча восемьсот пятьдесят пятом году. Всего же свет увидело девять изданий. Последнее, которое он сам называл предсмертным, появилось в девяносто первом. Можно сказать, что он писал книгу стихов, которая и была Соединенными Штатами.

— Которые он любил.

— Да, любил.

— То есть его можно назвать патриотом?

— Полагаю, в применении к Уитмену это не самое верное слово. Вот Гомер любил Грецию — но ведь его вы не станете называть патриотом, правда же? Лично я бы не стала. Великий поэт никогда не бывает столь ограничен.

Она взяла нож для бумаги с перламутровой рукояткой, провела пальцами по лезвию. Должно быть, с такой же явной избыточностью одевались аристократы, претендующие на королевский престол, подумала Кэт. И в душе у них скрывалась такая же острая настороженность.

Кэт сказала:

— А мог ли кто-нибудь, читая Уитмена в наши дни, увидеть в нем патриота? Мог счесть «Листья травы» этаким разросшимся национальным гимном?

— Вы даже не поверите, если я расскажу, с какими интерпретациями мне приходилось сталкиваться. Собственно, главное в Уитмене — экстаз. Он был своего рода дервишем. Патриотизм, вы, наверно, согласитесь, подразумевает четкое представление о том, что правильно и что неправильно. Уитмен же любил все сущее.

— Все без разбора?

— И да и нет. Он верил в предначертания судьбы. В его представлении секвойя радуется топору, поскольку ей суждено быть срубленной.

— То есть он не делал различия между добром и злом?

— Он понимал, что жизнь преходяща. И бренность всего сущего его особо не заботила.

— Отлично, — сказала Кэт.

— Мне удалось вам помочь?

— Хм-м… А фраза «Я в семье» вам что-нибудь говорит?

— Вы имеете в виду, принадлежит ли она Уитмену?

— Это не из Уитмена.

— По-моему, тоже. Но не стану утверждать, что знаю его наизусть до последней строчки.

— А она у вас с чем-нибудь ассоциируется?

— Вообще-то нет. Не могли бы вы привести контекст?

— Она могла быть, к примеру, декларацией. Если кто-нибудь скажет вам: «Я в семье» — как вы это поймете с оглядкой на Уитмена?

— Ну… Уитмен чрезвычайно ценил всех на свете людей. Ни одну жизнь он не считал не заслуживающей внимания. Хозяин мельницы и его рабочие, знатные дамы и проститутки — он никому не отдавал предпочтения. Все были достойны его пристального интереса. В каждом он видел проявление чуда.

— Своего рода отец, который отказывается отдавать предпочтение кому-то одному из своих детей?

— Да, пожалуй, можно и так сказать.

— А что насчет работы на общество?

— Прошу прощения?

— Если вам скажут: «Мы все работаем на общество», — как специалист по Уитмену что вы подумаете?

— Так… Боюсь, мне придется начать издалека.

— Ничего страшного.

— Хорошо… Когда Уитмен выпустил первое издание «Листьев травы», уже полным ходом шла промышленная революция. Люди, у которых несколько поколений предков возделывали землю, устремились в большие города, надеясь там разбогатеть.

— И?..

— Горстка и вправду разбогатела. Остальные работали на фабриках — по двенадцать часов в день, шесть дней в неделю. Это был конец аграрного мира и начало механизированного. Вы, может быть, не знаете, но до конца девятнадцатого века в Америке не существовало упорядоченного времени. Когда в одной деревне было два часа дня, в другой — уже три. И только после постройки трансконтинентальных железных дорог, чтобы пассажиры успевали на поезда, пришлось договориться, когда где два часа, а когда три. Сменилось целое поколение, прежде чем люди привыкли к тому, что каждый день надо приходить на работу в одно и то же время.

— И все работали на общество, если можно так выразиться.

— Можно, конечно, и так Однако такого поэта, как Уитмен, нельзя толковать столь однозначно. Писал ли он об индустриализации? Да, писал. Писал ли он о семье? Без сомнения. А еще он писал про заготовку леса, про секс и про движение американцев на запад. Под каким бы углом ни посмотреть, всегда найдутся аргументы в поддержку того или иного утверждения.

— Понятно.

— «Жизнь, безмерную в страсти, в биении, в силе, радостную, созданную чудесным законом для самых свободных деяний, Человека Новых Времен я пою». Боюсь, если сосредоточиться на частностях, можно упустить более важные вещи.

Кэт сказала:

— «Умереть — это вовсе не то, что ты думал, но лучше».

— Уитмена вы знаете.

— Так, пару строк. Мне, наверно, не следует больше занимать ваше время.

— По-моему, я не очень-то вам помогла.

Она грациозно поднялась, сострадательная герцогиня, которая достигла предела своих возможностей, вторгшись в жестокие тайны этого мира с его язвами и атмосферными потрясениями. С оставшимися бедствиями лучше, наверно, справляться домашними средствами — петь гимны, совершать ритуальные сожжения и рисовать пентаграммы.

— Можно задать вам еще один вопрос? — спросила Кэт. — Он не имеет отношения к Уитмену.

— Пожалуйста, пожалуйста.

— Это здесь был пожар, в котором погибло много женщин? В этом здании?

— Нет, горело здание за углом. Там, где сейчас кафедра биохимии.

Кэт встала и подошла к окну. Внизу было совсем тихо. Торопились на занятия студенты, а справа, где кончался квартал, зеленел листвой парк Вашингтон-сквер.

Выйдя на улицу, Кэт набрала на сотовом номер Пита.

— Эшбери слушает.

— Я только что поговорила со специалисткой по Уитмену.

— Ну и что она тебе сказала?

— Похоже, его можно рассматривать как голос в поддержку существующего порядка вещей. Представь, по двенадцать часов в день шесть дней в неделю ты выбиваешься из сил на фабрике, и тут появляется Уитмен, который говорит тебе, что твоя жизнь великолепна, твоя жизнь полна поэзии, а ты сам — король в своем собственном мире.

— По-твоему, мальчишка так и думает?

— По-моему, кто-то так думает. И говорит устами мальчишки.

— Ты сейчас в контору?

— Да.

— Тогда до встречи.

Пит поджидал Кэт у нее в отсеке. Про Уитмена он спрашивать не стал, зато сказал:

— Жена Дика Харта только что нам кое-что рассказала.

— И что именно?

— В ночь перед убийством он просыпался. Говорил, что слышит какой-то шум.

— Шум?

— Да, такой, какие бывают по ночам.

— Он испугался?

— Чтоб испугался, такого она не говорила. Она сказала, что он услышал шум. Сказала, он решил посмотреть, в чем дело.

— То есть это она испугалась.

— Ага. Но она принимает снотворное. Так что ее, поди, не так легко разволновать.

— Что дальше?

— Он встал, вышел из спальни. Отсутствовал минут десять или около того. Вернувшись, сказал, что все в порядке, и они оба снова уснули.

— Это все?

— Все, — подтвердил Пит.

— Какие-нибудь выводы из этого сделать можно?

— Скорей всего, нет. А ты как думаешь?

— Трудно сказать. Но скорей всего — нет.

— Хорошо хотя бы, что она заговорила.

— А дочь?

— До сих пор таблетки глотает. Не отошла от потрясения.

— Что с сыном?

— Mondo cooperativo. Чертовски рад помочь. Юный детектив в восторге от свалившейся на него славы.

— Распространенный случай.

— Как оказалось, еще тот персонаж. Серьезные проблемы с наркотиками, недавно обратился к Богу. Этот колледж в Вермонте — по сути, тюрьма для богатеньких детишек.

— Интересно.

— По-моему, не очень. Ведь ты ж не думаешь, что сын тоже замешан?

— Нет, не думаю.

— От родственников мы ничего не добьемся. В смысле, им просто нечего нам сказать.

— Может, ты и прав.

Тут у нее в голове возник явственный образ. Она представила, как Дик Харт выбирается из постели и в пижаме (он обязательно должен носить пижаму, этот лысеющий мужчина пятидесяти трех лет от роду, который никогда не пробовал наркотиков, не спал на стороне и вовремя оплачивал счета; чья хорошенькая жена каждый вечер с помощью сильнодействующих медикаментов отправлялась в царство Плутона) идет по большому темному дому, вслушиваясь в подозрительные ночные звуки. Каково это — быть Диком Хартом? Был ли он доволен жизнью, спокойно ли было у него на сердце? Предчувствовал ли он что-то той ночью среди солидного достатка Грейт-Нек? Кэт представила, как он спускается по лестнице, босиком ступает по паркету и восточным коврам, не обнаруживает никакого непорядка, но на душе все равно неспокойно… Вот он подходит к окну — пусть это будет окно гостиной — со стеклопакетом «термопейн» и тяжелыми парчовыми гардинами (жена у нас дизайнер, ведь так?); окно выходит, скажем, на просторную, темную сейчас лужайку, в темноте виднеются ограда, розовые кусты, поблескивающий прямоугольник бассейна. Она видит, как он стоит у окна, уставившись в ночь. Она видела, как он начинает понимать — скорее чувствовать это, чем видеть, — что на лужайке мальчик, худой и настороженно вытянувшийся, безумный и исполненный почтения — страж, наблюдающий за сонным домом Дика Харта, как партизан-боевик, пробравшийся в деревню, где все погасили свет и легли спать, мог бы в последний раз ее оглядывать перед тем, как запалить со всех четырех сторон. И гут ребенок мгновенно, бесследно исчезает — остается только темный силуэт, который вскоре оказывается просто пятном на зелени розового куста, там, где не распустились цветы. Дик стряхивает наваждение, поднимается обратно в спальню и заверяет свою так толком и не проснувшуюся жену, что бояться нечего.

Пит сказал:

— Просто хотел, чтобы ты была в курсе. Еще увидимся.

— Я никуда не уйду. Буду за своим ткацким станком.

— Чего-чего?

— Это я так. До встречи.

И Кэт снова стала ждать. Возможно ли, что мальчишка приходил к дому Дика Харта взглянуть, как живет его собрат по смерти? Вряд ли. Скорее всего, это лишь проекция ее собственных переживаний. Признайся: ты хочешь, чтобы твой Люк смотрел на тебя из темноты. Ты хочешь и боишься этого. Ее неотвязно преследовала картина — это она сама поздно ночью смотрит из окна на Пятой улице и там, внизу на тротуаре, видит его, трехлетнего, глядящего в ее окно. Что он стоит там, темноглазый, любопытный, подверженный приступам беспричинного смеха, немножко косолапый, с ума сходивший по грузовикам и по всему красному.

Любил бы он ее? Или ненавидел? Простил бы ее — или нет?

Рубец на сердце. Компенсация за врачебную ошибку позволила мне окончить Колумбийский университет. И вот я здесь.

Что она сделала такого, чтобы заслужить прощение? Так сразу в голову ничего не приходило.

Это произошло без десяти пять.

Первым о случившемся ей сообщил звукоинженер Эрон. Он прибежал и сунул в ее отсек свою остренькую, похожую на мордочку выдры, физиономию.

— Еще один, — сказал он.

— Что?

— Только что сообщили. В Центральном парке.

— Какие-нибудь подробности?

— Похоже, сценарий один. Взрыв бомбы. У самого фонтана Бетесда.

Она вскочила с кресла и бросилась к Питу.

— Хреново, — сказал Пит.

— Что тебе известно?

— Центральный, твою мать, парк. Фонтан, твою мать, Бетесда.

— Ребенок?

— Пока не знаем. Прямо сейчас туда еду.

— Я с тобой.

— Ты остаешься. Тебе нельзя отлучаться.

Правильно. Ее дело — дежурить у телефона. Понятно, чьего звонка следовало ожидать, а если бы она стала разговаривать с ним по сотовому с места происшествия, его могли бы насторожить доносимые телефоном посторонние звуки. Спорить было бесполезно.

— Звони, — сказала она.

— Ага.

Кэт вернулась в свой отсек.

Выходит, он сдержал обещание. Маленький засранец подошел к кому-то в парке и взорвал бомбу, чтобы оба они могли созерцать рождение звезд.

Она оставалась на месте. Делать ей было, собственно, нечего. А вся контора вокруг буквально бурлила; но Кэт была центром урагана, точкой, где царит штиль. Постепенно появлялись подробности. Жертвой стал некто Генри Коулс, афроамериканец двадцати двух лет, разведенный. Пятилетнего сына растила бывшая жена. Сам работал в «Бургер-Кинг». Преступником, по свидетельствам очевидцев, был ребенок одиннадцати-двенадцати лет, одетый в форменную фуфайку «Нью-Йорк метс»[27] и с чем-то типа кепки на голове. Генри Коулс просто вышел прогуляться, подышать воздухом перед началом смены. Ребенок подошел к нему сзади, обнял и подорвал себя.

Черт.

До Кэт доносились обрывки телефонных разговоров в других отсеках. Сегодня никто из ее коллег не томился простоем — обитатели мира вселенских заговоров явно испытывали повышенную тревожность. Зачем, по-вашему, все это понадобилось правительству? Вы лично знакомы с членами Аль-Каиды? Когда по телевизору впервые стали предупреждать о замыслах арийской нации?[28]

Телефон Кэт молчал. Она ждала. Ничего другого ей не оставалось.

Она думала о Генри Коулсе, чернокожем брате с другой планеты. Вернее сказать, из другого мира на одной с ней планете. Она, конечно же, не была знакома с Генри Коулсом, однако вздумай Эд Шорт или кто другой плоско острить о разорванном в клочья бедном сукином сыне, она бы его хорошенько приложила. В таком она сейчас была настроении. Одно утешало: сидя наполовину отгороженной от беспокойной конторы, она могла думать обо всем, что взбредет в голову. Ему было двадцать два, ребенка своего он содержать не помогал (поджаривая бургеры, лишних денег не заработаешь), возможно, проворачивал кое-какие сомнительные делишки, старался как-то перебиться, старался если и не сильно подняться, то хотя бы сохранить чувство собственного достоинства, всеми силами стремился что-то из себя представлять, выстоять, не сорваться, не оказаться в неправильном месте в неправильный момент, не сделать ошибки, из-за которой пришлось бы весь немалый остаток жизни провести за решеткой. Она была знакома с Генри Коулсом. Она когда-то была за ним замужем.

Не совсем так Дэрил, конечно, не работал в «Бургер-Кинг»; он был умен и хорош собой; он сносно зарабатывал в «Ю-пи-эс»[29] (мальчишка вполне мог работать там же курьером) и учился на подготовительном отделении юридического факультета Хантер-Колледжа.[30] И все же он до конца ей не подходил. И понятно почему: у него не было стиля, своей неповторимой манеры. Мать не оставляла попыток убедить Кэт, что Дэрил ей не ровня. У Кэт были платья для походов в церковь, ее учили играть на пианино. Каждый вечер ей на ночь читали сказки.

Дэрил… Я до сих пор вспоминаю твою шею и твои руки. Надеюсь, переезд в Лос-Анджелес пошел тебе на пользу. Надеюсь, ты снова задумываешься о поступлении на юридический.

Она представила, как он идет по Центральному парку, что было бы для него вполне естественно. Шагает, полный надежд, страхов и злости, сознавая, какую тревогу внушает белым женщинам, прогуливающим младенцев в колясках, — оскорбляется этим и этому радуется. С дороги, сучки! Дик Харт мог сколько угодно строить свои небоскребы, но не в его силах было пугать мамаш в Центральном парке просто тем, что проходит мимо. Кэт видела, как Генри Коулс прошел — как мог бы и Дэрил — у фонтана, взглянув на насупленный профиль ангела и на его ноги крестьянской девушки; он стоял здесь всегда, и днем и ночью, простирая тяжелые крыла над всеми без исключения, но рай суля лишь немногим избранным. Прочь с дороги, сучки! У меня будет свой собственный рай. Вам там не место.

И тут его обхватили сзади две детские руки. Потом — слепящая вспышка и первая нота невыносимого грохота.

Она попыталась представить себе ребенка. Но воображению не хватало пищи. Фуфайка «Метс», какая-то кепка. Он казался ей маленьким, даже для своего возраста; бледным и серьезным; призрачное создание с неестественным блеском в глазах и пальцами как у опоссума — тонкими и проворными. Горлум, подменыш. Он был вялым ребенком, а с годами превратился бы в безвольного и мнительного, до странности пустого и чрезвычайно легко внушаемого взрослого; в псевдоличность, в таинственное существо, лишенное того внутреннего стержня, наличие которого само собой подразумевается в человеке. Всю свою недолгую жизнь он провел бы членом сообщества мертвых, лишь дожидающихся назначенного часа.