ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ. Со стороны казалось, что Харниш все тот же – неизменно бодрый, неутомимый, преисполненный энергии и кипучих жизненных сил

 

Со стороны казалось, что Харниш все тот же – неизменно бодрый, неутомимый, преисполненный энергии и кипучих жизненных сил, но в глубине души он чувствовал себя донельзя усталым. И случалось, что в его одурманенном коктейлями уме мелькали мысли куда более здравые, чем те, которыми он был поглощен в трезвом состоянии. Так, например, однажды вечером, сидя с башмаком в руке на краю постели, он задумался над изречением Дид, что никто не может спать сразу в двух кроватях. Он посмотрел на уздечки, висевшие на стенах, потом встал и, все еще держа в руке башмак, сосчитал уздечки сначала в спальне, а затем и в двух других комнатах. После этого он опять уселся на кровать и заговорил вдумчиво, обращаясь к башмаку:

– Маленькая женщина права. В две кровати не ляжешь. Сто сорок уздечек – а что толку? Больше одной уздечки ведь не нацепишь. И на две лошади не сядешь. Бедный мой Боб! Надо бы выпустить тебя на травку. Тридцать миллионов; впереди – либо сто миллионов, либо нуль. А какая мне от них польза? Есть много такого, чего не купишь на деньги. Дид не купишь. Силы не купишь. На что мне тридцать миллионов, когда я не могу влить в себя больше одной кварты мартини в день? Вот если бы я выдувал по сто кварт в день – ну, тогда разговор другой. А то одна кварта, одна разнесчастная кварта! У меня тридцать миллионов, надрываюсь я на работе, как ни один из моих служащих не надрывается, а что я за это имею? Завтрак и обед, которые и есть‑то неохота, одну кровать, одну кварту мартини и сто сорок никому не нужных уздечек. – Он уныло уставился на стену. – Мистер Башмак, я пьян. Спокойной ночи.

Из всех видов закоренелых пьяниц худшие те, кто напивается в одиночку, и таким пьяницей именно и становился Харниш. Он почти перестал пить на людях; вернувшись домой после долгого изнурительного дня в конторе, он запирался в своей комнате и весь вечер одурманивал себя; потом ложился спать, зная, что, когда утром проснется, будет горько и сухо во рту; а вечером он опять напьется.

Между тем страна вопреки присущей ей способности быстро восстанавливать свои силы все еще не могла оправиться от кризиса. Свободных денег по‑прежнему не хватало, хотя принадлежавшие Харнишу газеты, а также все другие купленные или субсидируемые газеты в Соединенных Штатах усердно убеждали читателей, что денежный голод кончился и тяжелые времена отошли в прошлое. Все публичные заявления финансистов дышали бодростью и оптимизмом, но зачастую эти же финансисты были на краю банкротства. Сцены, которые разыгрывались в кабинете Харниша и на заседаниях правления его компаний, освещали истинное положение вещей правдивее, чем передовицы его собственных газет; вот, например, с какой речью он обратился крупным держателям акций Электрической компании, Объединенной водопроводной и некоторых других акционерных обществ:

– Ничего не попишешь – развязывайте мошну. У вас верное дело в руках, но пока что придется отдать кое‑что, чтобы продержаться. Я не стану распинаться перед вами, что, мол, времена трудные и прочее. Кто же этого не знает? А для чего же вы пришли сюда? Так вот надо раскошелиться. Контрольный пакет принадлежит мне, и я заявляю вам, что без доплаты не обойтись. Либо доплата, либо труба. А уж если я вылечу в трубу, вы и сообразить не успеете, куда вас занесло. Мелкая рыбешка – та может отступиться, а вам нельзя. Корабль не пойдет ко дну, если вы останетесь на нем. Но если сбежите – потонете как миленькие, и не видать вам берега. Соглашайтесь на доплату – и дело с концом.

Крупным оптовым фирмам, поставщикам провизии для гостиниц Харниша и всей армии кредиторов, неустанно осаждавших его, тоже приходилось несладко. Он вызывал представителей фирм в свою контору и по‑свойски разъяснял им, что значит «можно» или «нельзя», «хочу» или «не хочу».

– Ничего, ничего, потерпите! – говорил он им. – Вы что думаете – мы с вами в вист по маленькой играем? Захотел – встал из‑за стола и домой пошел? Ничего подобного! Вы только что сказали, Уоткинс, что больше ждать не согласны. Так вот, послушайте меня: вы будете ждать, и очень даже будете. Вы будете по‑прежнему поставлять мне товар и в уплату принимать векселя, пока не кончится кризис. Как вы ухитритесь это сделать – не моя забота, а ваша. Вы помните, что случилось с Клинкнером и Алтамонтским трестом? Я лучше вас знаю всю подноготную вашего дела. Попробуйте только подвести меня – изничтожу. Пусть я сам загремлю – все равно, уж я улучу минутку, чтобы вас зацепить и потащить за собой. Тут круговая порука, и вам же хуже будет, если вы дадите мне утонуть.

Но самый ожесточенный бой ему пришлось выдержать с акционерами Водопроводной компании, когда он заставил их согласиться на то, чтобы почти вся огромная сумма доходов была предоставлена в виде займа лично ему для укрепления его широкого финансового фронта. Однако он никогда не заходил слишком далеко в деспотическом навязывании своей воли; хотя он и требовал жертв от людей, чьи интересы переплетались с его собственными, но если кто‑нибудь из них попадал в безвыходное положение, Харниш с готовностью протягивал ему руку помощи. Только очень сильный человек мог выйти победителем из таких сложных и тяжелых передряг, и таким человеком оказался Харниш. Он изворачивался и выкручивался, рассчитывал и прикидывал, подстегивал и подгонял слабых, подбадривал малодушных и беспощадно расправлялся с дезертирами.

И вот наконец с приходом лета по всей линии начался поворот к лучшему. Настал день, когда Харниш, ко всеобщему удивлению, покинул контору на час раньше обычного по той простой причине, что впервые с тех пор, как разразился кризис, к этому времени все текущие дела были закончены. Прежде чем уйти, он зашел поболтать с Хиганом в его кабинет. Прощаясь с ним, Харниш сказал:

– Ну, Хиган, можем радоваться. Много мы снесли в эту ненасытную ссудную кассу, но теперь выкрутимся и все заклады до единого выкупим. Худшее позади, и уже виден конец. Еще недельки две пожмемся, еще нас встряхнет разок‑другой, а там, глядишь, отпустит, и можно будет опять настоящие дела делать.

В тот день он нарушил обычный порядок – не поехал прямо в гостиницу, а стал ходить из кафе в кафе, из бара в бар, выпивая у каждой стойки по коктейлю, а то и по два и по три, если попадался знакомый или приятель. Так продолжалось с добрый час, пока он не забрел в бар отеля Парфенона, где намеревался пропустить последний стакан перед тем, как ехать обедать. От выпитого вина Харниш чувствовал приятное тепло во всем теле и вообще находился в наилучшем расположении духа. На углу стойки несколько молодых людей по старинке развлекались тем, что, поставив локти и переплетя пальцы, пытались разогнуть руку соперника. Один из них, широкоплечий, рослый силач, как поставил локоть, так и не сдвигал его с места и по очереди прижимал к стойке руки всех приятелей, желавших сразиться с ним. Харниш с любопытством разглядывал победителя.

– Это Слоссон, – сказал бармен в ответ на вопрос Харниша. – Из университетской команды метателей молота. Все рекорды побил в этом году, даже мировой. Молодец, что и говорить!

Харниш кивнул, подошел к Слоссону и поставил локоть на стойку.

– Давайте померяемся, сынок, – сказал он.

Тот засмеялся и переплел свои пальцы с пальцами Харниша; к великому изумлению Харниша, его рука тотчас же была прижата к стойке.

– Постойте, – пробормотал он. – Еще разок. Я не успел приготовиться.

Пальцы опять переплелись. Борьба продолжалась недолго. Мышцы Харниша, напруженные для атаки, быстро перешли к защите, и после минутного противодействия рука его разогнулась. Харниш опешил. Слоссон победил его не каким‑нибудь особым приемом. По умению они равны, он даже превосходит умением этого юнца. Сила, одна только сила – вот что решило исход борьбы. Харниш заказал коктейли для всей компании, но все еще не мог прийти в себя и, далеко отставив руку, с недоумением рассматривал ее, словно видел какой‑то новый, незнакомый ему предмет. Нет, этой руки он не знает. Это совсем не та рука, которая была при нем всю его жизнь. Куда девалась его прежняя рука? Ей‑то ничего бы не стоило прижать руку этого мальчишки. Ну, а эта… Он продолжал смотреть на свою руку с таким недоверчивым удивлением, что молодые люди расхохотались.

Услышав их смех, Харниш встрепенулся. Сначала он посмеялся вместе с ними, но потом лицо его стало очень серьезным. Он нагнулся к метателю молота.

– Юноша, – заговорил он, – я хочу сказать вам коечто на ушко: уйдите отсюда и бросьте пить, пока не поздно.

Слоссон вспыхнул от обиды, но Харниш продолжал невозмутимо:

– Послушайте меня, я старше вас и говорю для вашей же пользы. Я и сам еще молодой, только молодости‑то во мне нет. Не так давно я посовестился бы прижимать вашу руку: все одно что учинить разгром в детском саду.

Слоссон слушал Харниша с явным недоверием; остальные сгрудились вокруг него и, ухмыляясь, ждали продолжения.

– Я, знаете, не любитель мораль разводить. Первый раз на меня покаянный стих нашел, и это оттого, что вы меня стукнули, крепко стукнули. Я кое‑что повидал на своем веку, и не то, чтоб я уж больно много требовал от жизни. Но я вам прямо скажу: у меня черт знает сколько миллионов, и я бы все их, до последнего гроша, выложил сию минуту на эту стойку, лишь бы прижать вашу руку. А это значит, что я отдал бы все на свете, чтобы опять стать таким, каким был, когда я спал под звездами, а не жил в городских курятниках, не пил коктейлей и не катался в машине. Вот в чем мое горе, сынок; и вот что я вам скажу: игра не стоит свеч. Мой вам совет – поразмыслите над этим и остерегайтесь. Спокойной ночи!

Он повернулся и вышел, пошатываясь, чем сильно ослабил воздействие своей проповеди на слушателей, ибо было слишком явно, что говорил он с пьяных глаз.

Харниш вернулся в гостиницу, пообедал и улегся в постель. Но понесенное им поражение не выходило у него из головы.

– Негодный мальчишка! – пробормотал он. – Раз – и готово, побил меня. Меня!

Он поднял провинившуюся руку и тупо уставился на нее. Рука, которая не знала поражения! Рука, которой страшились силачи Серкла! А какой‑то молокосос, безусый студент, шутя прижал ее к стойке, дважды прижал! Права Дид. Он стал не тем человеком. Дело дрянь, теперь не отвертишься, пора вникнуть серьезно. Но только не сейчас. Утро вечера мудренее.