Книга вторая 16 страница

Это удивительно!

Да, удивительно. Жаль только, что этому слишком ма­ло удивляются.

Но не только в сомнамбулическом состоянии, нечто по­добное случается с нами иногда и в состоянии нормаль­ного бодрствования. Только обычно мы не придаем этому никакого значения и объясняем случайностью.

Лично со мной в дни моей молодости случилось про­исшествие, которое стоит того, чтобы здесь рассказать его.

Мы с приятелем решили навестить наших знакомых, которые жили на даче в деревне, километрах в 30 от на­шего города. Время было к вечеру, дорога хоть и не бы­ла нам известной, но сбиться с нее не было опасности — большая широкая столбовая дорога, до самого места.

К тому же на наших велосипедах были хорошие аце­тиленовые фонари.

Поехали. Сначала шло довольно гладко, но чем даль­ше, тем дорога становилась хуже. Несколько дней как прошел дождь, подсохнуть не успело и местами встреча­лись пренеприятные лужи. Дорога эта не была шоссейной дорогой, а самый обыкновенный провинциальный «большак». Хорошо утоптанный и обкатанный, когда сухо, и развороченный, непролазный в грязь.

Так или иначе едем. По временам приходится соскаки­вать, переносить на руках свою машину, но... ничего. Ки­лометров с десяток отмахали.

Тут фонари наши начали капризничать, а скоро и совсем погасли. Тьма... абсолютная. Но едем. И как будто бы даже ничего. Да и не назад же ворочаться — стыдно. Едем и всё время перекликаемся и позваниваем, чтобы не растеряться.

Иногда как будто бы и вода под колесом, — но, долж­но, быть не глубокая — неважно. Иногда подбросит слег­ка — вероятно, через какой-нибудь камень или бревнышко, ничего — дальше. Один раз не на шутку струхнули: под ко­лесами что-то совсем непонятное: стучит, трещит, по коле­су, по ногам ударяет то спереди, то сбоку, руль из рук вы­рывает, швыряет машину и взад, и вперед, и в стороны... внизу вода шумит... то заднее, то переднее колесо куда-то проваливается — нажмешь на педаль — смотришь — выехал, а там опять трепать начнет. Пробрались кое-как, не слеза­ли, не упали ни тот ни другой. Отъехав, окликаю: что это было? — А черт его знает! На мост похоже... вода журчит...

В общем, добрались вполне благополучно. Приехали, разбудили хозяев — принимайте гостей! Пошли на речку мыться — грязью все-таки позабросало.

Погостив день, другой, направились восвояси. Но уж теперь, наученные горьким опытом, выехали с утра.

Велосипедисты мы были довольно опытные — что сто­или для нас какие-нибудь 30 километров! И что же! Ед­ва-едва добрались до дома, проклиная все на свете. Доро­га оказалась такой скверной, такой трудной и такой опас­ной, что поминутно приходилось соскакивать с машины, а то и падать — почва не держит, шина скользит по жид­кой глине и валишься то в глубокую колею, то в яму... какие-то неожиданные коварные провалы и рвы, как ло­вушки какие: на вид сухо, травка, и — бух в трясину. Из­мотались, изозлились — сил никаких нет!

Добрались до этого самого моста... Ехать по нему нет никакой возможности: навалены друг на друга деревья в полном беспорядке, лишь бы завалить реку — мост был когда-то, но его снесло, должно быть. Деревья целиком: с сучьями... такая огромная куча. Ехать совершенно не­мыслимо. Однако ж ночью-то мы ехали! Так неужели днем-то не проедем! А ну! Садись! Храбро пошли на при­ступ, но ничего хорошего не вышло, как ни старались. Со­скакивали, падали, в конце концов у приятеля моего ко­лесо в восьмерку согнулось... Сошли с дороги, вынули все свои аварийные инструменты, починили колесо, вывери­ли его. Но мостик обошли уже бродом. И пешком-то по нему было не совсем безопасно перебираться с машинами на плечах... В конце концов к вечеру доплелись до дома в полном и красноречивом молчании, все в грязи и с та­кими машинами, что пришлось несколько дней приводить их в порядок: и чинить, и чистить, и менять кое-какие ча­сти. А костюмы наши все пошли в стирку.

Почему же ночью мы проехали по этой чертовой доро­ге и не сломали себе шеи? А ехали мы, надо сказать, до­вольно-таки бойко. Когда потом вспоминали — жуть бра­ла: одно, другое, третье место... как тут пронесло нас? По­нять невозможно! Но факт все-таки фактом — пронесло.

Тьма была кромешная... а мы ехали наугад, на счас­тье, на авось. И так ехали, что оказывается, лучше зря­чего. Что же, видели мы, что ли, что? Чем видели? Гла­зом ничего нельзя было видеть. Инстинктом? А что это за штука инстинкт? Слово, которое ничего не объясняет. Ведь ехали так уверенно, так беззаботно, как будто всё знали, всё видели, всё чем-то чувствовали. Очевидно, так оно и было: чем-то видели и этим руководились.

Не похоже ли это на прогулку лунатика по крышам и карнизам? Во всяком случае, одно другого стоит.

Может быть, у нас есть в зародыше какое-то еще чув­ство, неизвестное пока, — оно-то и дает возможность всё видеть без глаз?

Не исключена, конечно, возможность и этого. Почему бы и не быть еще какому-то чувству, вроде того, какое есть у «Летающей крепости». Там, например, есть прибор, кото­рый очень выразительно назван «кошачьим глазом». Вот что сказано про него: «Совершенно сказочными кажутся новейшие приборы, позволяющие в полной темноте, сквозь туман и дым пожаров видеть находящуюся под самолетом землю. Такие приборы дают мощное радиоизлучение вниз, а отраженные от земли волны принимаются приемником, напоминающим телевизор. На экране появляется план ме­стности, над которой летит самолет, причем туман, облака и дым не мешают работе прибора. Особо хорошо "видны" в таком приборе заводы, скопления железнодорожных со­ставов, танков, самолетов и т. д.».

Может быть, и мы, сами того не подозревая, обладаем каким-то «кошачьим глазом». Может быть. Но, если как сле­дует поразмыслить, можно всё объяснить и не прибегая к допущению нового чувства — достаточно и тех, что есть у нас.

Начать с того же зрения. Еще неизвестно, видим мы в темноте или ничего не видим. Ведь вот ночные птицы и ночные звери в темноте все видят, а устройство их сетчат­ки такое же, как и у нас. Что впечатления, получаемые в темноте глазом, не доходят до сознания, так это еще ров­но ничего не значит. И в перечисленных раньше примерах впечатление до сознания не доходило: человек мог поклясть­ся, что он ничего не видел, а на поверку выходило, что видел. Всё видел, только не знал, что видел. Впечатление проваливалось куда-то глубже, минуя фокус сознания.

Наше «сознательное зрение» очень ограничено. Грани­цы его мы знаем. Что же касается границ всего нашего зрения, полностью они нам еще неизвестны. Но, как вид­но, они очень широки.

Из видимого нами многое, надо думать, проскакивает мимо сознания и направляется в более глубокие слои на­шей психики и физиологии.

А осязание? А слух? У меня есть, например, приятель, который не только в темноте, но даже в полутьме очень плохо видит. Он ходит только на слух. Он «слышит» до­рогу. Он по звуку идет лучше и смелее, чем мы, зрячие. Мы иногда и ошибаемся, и в лужу вступим вместо тро­пинки, а он — никогда. И всё — на слух. По его словам: у всякой почвы есть свой звук. Вот и подите.

Может быть, и мы «слышим», сами того не подозре­вая, нашу дорогу. Что наш слух чудесно тонок, об этом мы уже знаем.

Если всё это так, тогда достаточно и наших органов чувств, чтобы справиться как с прогулкой по крыше лу­натика, так и с ночной поездкой велосипедиста.

Чтобы закончить картину наших способностей, следу­ет сказать кое-что еще об одном «органе-автомате», дей­ствующем помимо нашего сознания.

Я расскажу только классический случай, обошедший в свое время все психиатрические журналы. Но и одного его достаточно. Воспроизвожу его по памяти. Суть дела во всяком случае не искажена.

Женщина простолюдинка попала в больницу по случаю какого-то острого инфекционного заболевания.

В жару она стала говорить на каком-то непонятном языке. Случай облетел весь город. Спиритуалисты ухва­тились. Они решили, что через нее говорит потусторон­нее существо — «дух». Был поднят на ноги весь ученый мир города. Язык, на котором она легко и свободно говорила целыми часами, не был ни европейский, ни азиатский, ни африканский и вообще ни один из существующих сей­час на земле языков.

Призвали знатоков древних, давно умерших языков, — они тоже ничего не могли понять...

Ясное дело: это был очень, очень древний «дух» — Ас­сирии, Вавилона, Египта. Дело стоило того, чтобы при­нять экстренные меры. Подняли с постели старого-старо­го профессора, знатока клинописи... Втащили его на крес­ле, поставили рядом с кроватью больной.

Только что она затараторила — «Эге! Да ваш "дух" го­ворит по-халдейски, — сказал он. — Да, да! Совершенно свободно и без единой ошибки!»

Торжеству спиритуалистов не было пределов... Несо­мненно это вести «с того света». Не могла же женщина знать по-халдейски! Мало того: она была неграмотна!

Профессор тут же переводил слова «духа», — они ока­зались очень мудрыми и глубокомысленными — совсем не такими нелепыми, какими обычно изъяснялись «духи» на спиритических сеансах.

Как только температура начала спадать — дух всё ре­же и реже стал говорить устами женщины и, наконец, ушел совсем. Она замолчала. Она выздоровела.

Но что же оказалось? Лет 15 назад она была несколь­ко раз приглашена к этому самому профессору в качестве поломойки. Как и полагается ученому мужу, профессор был со странностями. Не стесняясь никого, он ходил по ком­натам и целыми часами читал вслух на память всякие хал­дейские манускрипты. По-видимому, это ему было нужно для большего усвоения языка. Никто его не понимал, да и не слушал. Тем более не слушала его поломойка. Но природа свое дело делала: не слушая, не понимая, не слыша, она, оказывается, все запомнила; точнейшим образом где-то там у себя записала и через 15 лет выкинула на свет божий.

Вот вам сила и отчетливость восприятия! Вот вам си­ла, отчетливость и объем памяти!

Правда, чтобы память подала из своих подвалов такие старые выдержанные заморские вина, — понадобилось чуть ли не смертельно заболеть... Мало того: не все в беспа­мятстве при температуре 40 говорят замечательные вещи — большинство только ругается да дебоширит.

Но не в этом дело. Здесь природа приоткрыла нам свою книгу тайн. Насторожимся и затаим дыхание... про­никнем в самую суть событий...

Таким образом, жаловаться на свою бедность мы не мо­жем. Всё дело только в том, как заставить работать во всей полноте эти наши органы чувств и вообще все существу­ющие в нашем организме автоматы-рефлексы.

Признаться сказать, они ведут себя крайне независи­мо и совсем не имеют склонности слушать нас. Когда нам нужно — они не действуют, а то вдруг, по какому-то сов­сем несерьезному поводу проявляют себя так блестяще и так совершенно, что только диву даешься, и готов за это посчитать себя небожителем, по ошибке попавшим на на­шу прозаическую планету... или, по крайней мере, готов причислить себя к избранникам богов.

6. Мыслительные автоматизмы. Максвелл

Пусть так, допустим, что этот «цирковой» и вообще дви­гательный автоматизм действительно возможен. В самом деле: летает же альбатрос, целыми сутками не садясь на землю, и спит во время полета. (Так же и лошадь может спать на ходу.) Значит, возможны у живого существа в его физиологическом хозяйстве такие аппараты — автоматы. При помощи их у альбатроса, очевидно, и происходит са­моуправление во время его полета, подобно тому как это самоуправление осуществляется в современном полете.

Рефлекторные двигательные автоматизмы отрицать, по­жалуй, действительно не приходится. Но разве возможны такие автоматы-приборы для мыслительной работы?

А счетные машины, без которых теперь не обходится ни одно конструкторское бюро? Они делают не только все 4 действия арифметики, но и возводят в степени, извлека­ют корни, решают уравнения не только с одним, но и с дву­мя неизвестными.

А новейшие приборы бомбометания в «Летающей кре­пости»? Вот как описываются они в упомянутой выше статье о современной авиации.

«Приборы бомбометания, особенно прицелы, насыще­ны различными счетно-решающими механизмами. Они ав­томатически вычисляют скорость полета, направление вет­ра, учитывают высоту полета, открывают люки и сбрасы­вают бомбы в том порядке, как было задано бомбардиром. Новейшие прицелы соединяются в одно целое с автома­том, и в момент бомбометания летчик даже не управляет самолетом. Бомбардир лишь направляет визир на цель и устанавливает последовательность сбрасывания бомб. Далее все делается совершенно автоматически».

Всё это сказано очень сжато и может пройти мимо, если не вдуматься и не вчувствоваться в каждое слово. Если по­пытаться рассказать это более удобопонимаемыми для не специалиста словами, то выйдет приблизительно вот что: Са­молет приближается к цели. Бомбардир направляет на цель визир — очевидно, какую-то трубу, через которую он видит цель, и устанавливает порядок: какая бомба полетит за ка­кой? Вот и всё. Остальное происходит само собой. Что же именно происходит? Происходит решение сложнейшей мате­матической задачи: когда, через сколько тысячных долей секунды, надо выпустить бомбу, чтобы она попала точно в цель, если угол визира по отношению к горизонту такой-то, если высота, на которой летит самолет, такая-то, скорость его полета такая-то, направление ветра и сила его такая-то (он будет относить бомбу)? Эту задачу может решить только человек, знающий высшую математику, и решить не так-то скоро — через час или несколько десятков минут — когда самолет давным бы давно пролетел мимо цели.

Автомат же решает эту задачу мгновенно, и мало того, что решает, но и выпускает бомбу. Да и не одну, а для каждой из этих бомб необходим свой расчет.

Вот вам механизация сложного математического вы­числения.

Удивительным свойством обладают люди, жизнь кото­рых непосредственно связана с природой.

Эскимос, например, уходит на лыжах за десятки ки­лометров и бродит несколько дней в поисках зверя — мы конечно заблудились бы — везде один снег, полутьма, а то и полные потемки, — а он, когда ему надо возвращаться — не думая и не высчитывая, прямо, не сворачивая никуда, идет к своей хижине. И всегда без ошибки.

Или полинезийские туземцы — плывут на своих пирогах в океан, ловят там несколько дней рыбу, а потом прямо, не задумываясь едут домой и попадают на свой остров. Их носило ветром, они сами кружили — и где они — опреде­лить нельзя — кругом море, море и больше ничего.

Но спасительный аппарат всегда наготове, и туземец не беспокоится. Заблудиться для него небывалое дело.

Правда, что у многих животных, как, например, у ло­шади, тоже есть такой аппарат. Она всегда знает, где ее дом. И безошибочно придет в свое стойло, — дайте ей толь­ко волю. Однако аппарат не делается хуже от того, что такой же имеется и у животных.

Как работает он? Психологи думают, что всё дело тут в той же удивительно точной памяти (как было ясно на поломойке). Животные (или человек) бессознательно для себя запоминают каждый поворот, каждый шаг свой, а вну­тренний счетчик всё это тончайшим образом откладывает в своих счетах и наносит на свои планы. И спроси себя в любую минуту: где дом, откуда я вышел? — — и тотчас же ответ: там. И это будет ответом самого точного земле­мера, который не пропустил ни одного движения — и всё отметил там у себя в расчетах.

Так что дело совсем не в том, что человек или живот­ное чувствуют за десятки верст, где их дом, а в том, что в них во всё время пути из дому работал этот констати­рующий автоматический счетчик-землемер.

А теперь, зная, что в глубинах нашей психики есть та­кой точный констатирующий аппарат, попробуем рассмо­треть — что произошло при появлении на свет этого чуда из чудес — уравнений магнитного поля Максвелла.

Для математика Максвелла, специалиста в своей об­ласти, делать математические вычисления так же естественно и привычно, как для человека или лошади ходить по земле.

Максвелл задает себе задачу и решает ее, применяя обычные для математика правила и вычисления.

Всё идет нормально. Вдруг, от той или иной причины, при вычислениях делается ошибка.

Если лошадь или человек отмечает внутри себя каж­дый шаг, каждый поворот, то трудно себе представить, что­бы внутренний «счетчик» и «наблюдатель» не отметил этой ошибки у Максвелла.

Ошибка есть... а надо прийти к верному результату!

И вот блестяще разработанные вычислительные меха­низмы сами повертывают дело. Надо свернуть с невер­ного пути... И они при первой же возможности делают пер­вый шаг для этого: совершают вторую ошибку, — но для их цели уже нужную. Затем третью... четвертую... пятую и... выходят на верный путь.

Результат кажется чудесным. Но — что тут чудесного? И где тут божественное вмешательство?

Максвелл пришел к верному результату. Но совсем не потому, что он предвидел, провидел этот результат, и нарочно (хотя и подсознательно) делал ошибки, чтобы получить именно этот результат. Дело куда проще.

Дело в этих механизмах-автоматах, воспитанных и тон­ко разработанных им в себе в течение десятков лет.

7. Автоматизмы в творчестве

Вот мы незаметно перешли от автоматической работы на­шего двигательного аппарата к автоматической мыслитель­ной работе.

Прибавьте к этому еще эмоции, и вы попадете в область художественного творчества.

И теперь вас уже не удивит признание Моцарта, что «весь творческий процесс происходит в нем как в креп­ком сладостном сне» и что «он тут ни при чем».

Легко поймете вы и слова Пушкина:

И тяжким пламенным недугом

Была полна моя глава;

В ней грезы чудные рождались;

В размеры стройные стекались

Мои послушные слова

И звонкой рифмой замыкались⁵⁹.

Ничего загадочного не будет и в словах Росси, назы­вающего себя «каким-то инструментом, на котором в нем играет другое существо». А сам он «с содроганием заме­чает, что на стремительный поток сменяющихся в нем чувств он глядит уже чуждыми ему глазами и прислуши­вается чуждыми ему ушами». Не удивитесь вы также, ког­да прочтете в биографии Паскаля, что «математические от­крытия были сделаны им совершенно неожиданно для не­го самого» и «против воли навязывались его уму».

Пока мы не только не владеем этими автоматизмами, а и не подозреваем о существовании их. И вот один ду­мает, что это подсказывает ему муза, другой — демон, тре­тий — его гений, четвертый — его умершая Беатриче, пя­тый — просто «кто-то со стороны», неизвестно кто, шестой — Святой Дух; седьмой — сам Бог.

Очевидно, нужно быть таким здоровым и уравнове­шенным, как Гёте, и, будучи поэтом, обладать еще и его холодной зоркостью ученого. Тогда есть шансы избежать этой общей всем соблазнительной ошибки и догадаться, что причина вдохновения не столько в божественном наитии, сколько...

Вот что рассказывал он Эккерману:

«В таком состоянии сомнамбулизма, случалось, мне по­падался под руку наискось лежащий лист бумаги, и я за­мечал это только тогда, когда всё было написано или когда больше не хватало места для письма. У меня много было таких по диагонали написанных листов, но они мало-помалу исчезли, и мне жаль, что я уже не имею этих свиде­телей моего поэтического бреда»⁶⁰.

Сомнамбулизм, т. е. автоматизм, вот что увидел Гёте своим проницательным оком в акте художественного твор­чества.

8. Машина или человек? Автоматизмы или сознание?

Что же из всего из этого получается? Что машина и силь­нее, и ловчее, и даже умнее человека?

Нет. Машина, это все-таки только слепые силы приро­ды, которые сталкивает между собою разум человека и за­ставляет послушно служить себе.

Машина не только не умнее человека — у нее совсем нет ни разума ни воли: она действует разумом человека. Она не что иное, как материальное конкретное воплощение его разума и воли.

Пусть она проделывает такие чудеса, какие впору про­делывать только сказочным феям, которым ничего не сто­ит построить за одну ночь замок, дворец или даже целый город. Но так же, как и фея делает свои чудеса, чтобы угодить герою сказки, так же и машина — только слепое орудие в руках человека.

Современный прядильный или ткацкий станок, это сво­его рода фея; такая же фея и самоуправляющийся аэро­план, но если около станка ходит или сидит в кабине ка­кой-нибудь скромный Петя или Вася, который эту маши­ну и не выдумывал, а только знает ее устройство — раз он понимает ее, может пустить, остановить, регулировать ее действия — он-то и есть мозг этой машины. И недаром же, как ни хорош самоуправляющийся самолет, а для того, что­бы применяться ко всяким неожиданным обстоятельствам, все-таки там сидит хозяин — человек, и даже не один.

Без этого человека сам самолет из многих создавших­ся положений не сможет найти выхода. Многих задач он не решит, всех дел не сделает. Их на него и не возлагают.

Точно так же 20—30—40 станков автоматически рабо­тают на текстильных фабриках, но все-таки хоть 2—3 или хотя бы и один человек, да ходит там среди них — вмеши­вается в их работу, выправляет ее.

9. Как первобытно мы пользуемся нашими автоматизмами

Вы посмотрите только, в каком беспомощном незнании сто­им мы перед нашими собственными автоматизмами! Они действуют, но действуют самостоятельно, помимо нашего желания и участия. Кому-то или чему-то они, по-видимому, подчиняются... Но кому? И как? Уследить невозможно.

Они действуют большею частью в нашу пользу, но ино­гда и во вред, — мы только смотрим да удивляемся.

Лунатизм... удивительно, неподражаемо. Но зачем?

И, кроме того, довольно-таки опасно. Если во время своих путешествий по крышам лунатик проснется — он по­гиб: сорвется и упадет. И сколько их разбивалось!

А случай с поломойкой «халдейкой»... Потрясающе, феноменально... Но что толку, если мы этим не владеем? Разве что в том только и толк, что природа сама вопиет к нам: «Вот какая я! Берите, пользуйтесь мной! Что вы зеваете!»

Автоматизмы Максвелла, или автоматизмы в художе­ственном или научном творчестве, это уже что-то более обо­дряющее и несомненно нам на пользу.

Но все-таки мы ведь и ими не владеем: они действу­ют сами по себе, подчиняясь неизвестно чему... А мы только смотрим с удивлением на их деятельность или на плоды ее...

Каро и Стеша научились вызывать к деятельности свои автоматизмы и отдаваться им. Отдаются и делают при их помощи сверхвозможные вещи.

Максвелл не отдавался, а автоматизм сам сделал без него «сверхвозможное».

Какой-нибудь ученый годами бьется над решением сво­ей задачи — плутает туда-сюда...

То отдается верному чутью, то перестает слушать этот внутренний голос — то помогает работе своих автоматизмов, то мешает ей. И наконец... решение сваливается на него тогда, когда он меньше всего его ожидает...

Менделеев долго и безуспешно думал, в каком поряд­ке следует расставить элементы, чтобы получилась строй­ная гармоничная система.

Не может, быть, чтобы между элементами, из которых состоит мир, не было бы системы и гармонии! А узнав по­рядок и последовательностъ элементов, можно будет сде­лать из этого еще целый ряд выводов... Нарезал прямо­угольники картона, написал на каждом название элемен­тов, со всеми его основными свойствами, и раскладывал без конца и без устали эти «карты».

Поиски длились очень долго, и всё ничего утешитель­ного не получалось. Наконец, один раз ученый так измучался над своим «пасьянсом», что, склонившись головой на письменный стол, заснул и во сне увидел всю свою пе­риодическую систему элементов в законченном виде.

Сознание устало, отказалось работать, а автоматизмы, освобожденные от наблюдения рассудка, сразу, подобно счетной машине сделали без ошибки всё дело и показали: «вот как»!

Интересны наблюдения Гельмгольца над своими «про­зрениями». «Так как я довольно часто попадал в неприятное положение, когда я должен был дожидаться благоприятных проблесков, осенений (Einfalle) мысли, то я накопил извест­ный опыт по поводу того, когда и где они ко мне приходили, опыт, который, может быть, окажется полезен и другим.

Они вкрадываются в круг мыслей часто совершенно не­заметно, вначале не сознаешь их значения. Иногда помо­гает узнать случайное обстоятельство, когда и при каких обстоятельствах они появились, потому что они обычно по­являются, сам не знаешь откуда.

В других случаях они неожиданно появляются без вся­кого напряжения — как вдохновение. Насколько могу су­дить, они никогда не появлялись, когда мозг был утом­лен, и не у письменного стола.

Я должен был сперва рассмотреть мою проблему со всех сторон так, чтобы все возможные усложнения и ва­риации я мог пробежать в уме, притом свободно, без за­писей. Довести до такого положения без большой работы большей частью невозможно. После того как вызванное этой работой утомление исчезало, должен был наступить час аб­солютной физической свежести и спокойного, приятного самочувствия, прежде чем появлялись эти счастливые про­блески. Часто в соответствии со стихотворением Гёте они бывали по утрам при просыпании, как это отметил однажды Гаусс. Особенно охотно, однако, они являлись при посте­пенном подъеме на лесистые горы при солнечной погоде»⁶¹. Таким образом, деятельность этих автоматизмов Гельмгольц (да и другие все, кто наблюдал в себе за этим) не только не отрицает, а на нее главным образом и рассчитывает. Сам же занимается подготовительной работой. Причем говорит, что эта подготовительная работа очень большая.

Практика большинства ученых, изобретателей, мысли­телей, литераторов именно такова: большой подготови­тельный период — за ним минута «прозрения», «вдохнове­ния» и третий период — обработка результатов этого вдох­новения.

Почти все они говорят о том, что предварительно на­до накопить материал, обдумать его, поломать над ним как следует голову, тогда только и наступает внезапное наи­тие: ответ на вопрос.

Однако, исходя из того, что наши автоматические спо­собности восприятия и наша автоматическая память так ве­лики, что невозможно пока этого себе и представить (оче­видно, для них нет никаких границ — вспомним хотя бы поломойку-«халдейку»), можно предположить, что мучи­тельное собирание материала и обдумывание его, вероят­но, может быть передано и нашим автоматам.

А может быть, всё уже внутри и собрано?.. Может быть, там есть уже и решение? Может быть, поэтому-то я и берусь за этот вопрос, что и материалы и решение его уже есть у меня внутри?..

Ведь сказал же великий математик Гаусс такую стран­ную штуку: «Мои результаты я имею уже давно, я толь­ко не знаю, как я к ним приду».

«Муки творчества» считаются неизбежными, необходи­мыми; думают, что без них не родится ни одно подлин­ное произведение искусства, так же как не родится без мук ребенок. А вот закон ли это? Еще неизвестно.

Ведь и роды далеко не для всех представляют из себя страдания. Эскимоска бежит на лыжах десятки и сотни верст... наступают родовые схватки... ложится на лыжи, производит на свет ребенка, обваляет его в снегу, завер­нет в тряпку, засунет в мешок, привяжет его за спину и бежит дальше.

Вероятнее всего, что «муки творчества» происходят от неуменья пользоваться своим психическим аппаратом.

Пора, давно пора более настойчиво пытаться проникать в наши таинственные душевные лаборатории и мастер­ские. Проникать и овладевать их процессами.

До сих пор дело с этим идет довольно-таки медленно. Оно не стоит: психология, рефлексология, психоанализ, педагогика наблюдают, изучают, констатируют, делают выводы. Но... «над ними не каплет», и они готовы растя­нуть свои исследования на целые столетия.

Чудесен ткацкий станок, еще чудеснее самоуправляю­щийся аэроплан, «кошачий глаз» и автоматический бом­бометатель, решающий при помощи высшей математики сложнейшие задачи.

Какой-нибудь дикарь стал бы, вероятно, молиться на эти аппараты.

Но еще чудеснее и таинственнее работа «станков», «ап­паратов» и «приборов» психики человека.

Она не только не уступает машине, она в сотни, в ты­сячи раз превосходит ее.

Однако, чтобы не уподобиться дикарю — следует, не ума­ляя своих восторгов и умиления, посмотреть на дело трез­выми глазами.

Автоматизмы существуют, это факт. Они действуют, и действуют большею частью в нашу пользу. Не их вина, что мы иногда сами им мешаем, не считаемся с их совершен­ной машинной сверхчуткостью и исполнительностью, прене­брежительно относимся к их тонким сигналам и толчкам и за все это платимся — лишаемся самых лучших помощников, о каких только можно мечтать. И то они, несмотря на наше к ним отношение, все-таки нет-нет да и сослужат службу: то в темноте проведут нас в сохранности по такой велоси­педной дороге, которая специально для того и подвернулась нам, чтобы мы сломали на ней свою шею, то подтолкнут нас под руку и заставят сделать ошибку в вычислениях, что­бы этим самым привести нас к верному результату...

Автоматизмы существуют, это факт. Тонкость воспри­ятия их, способность запоминания и уменье комбиниро­вать и находить мгновенно абсолютно верный и легкий вы­ход — нельзя приравнять ни к чему другому, как к чуду.

Но мы не умеем ими пользоваться — и это тоже факт. Увы!

Мы тащимся по нашей житейской дороге, проклиная судьбу, свою слабость, свою ограниченность, трудность предстоящих нам дел... Спотыкаемся на каждом шагу, тыкаемся в грязь, садимся в изнеможении, чтобы переве­сти дух...

А рядом с нами едет в тоске прекрасный наш автомо­биль и всё ждет: когда же мы догадаемся сесть в него. А по другую сторону катит аэроплан — он уже давно потерял вся­кую надежду — он видит, что мы так увлеклись шлепань­ем по вязкой дороге, что очевидно до конца дней своих так и прошлепаем...