Книга вторая 20 страница

Если войти в обстоятельства жизни, а также, как гово­рил Щепкин, «влезть в шкуру действующего лица» сразу и не удается, — всё равно он будет стремиться именно к этому, такова его творческая природа.

«Читая роль, всеми силами старайся заставить себя так думать и чувствовать, как думает и чувствует тот, кого ты должен представлять; старайся, так сказать, разжевать и проглотить всю роль, чтобы она вошла тебе в плоть и кровь»².

В результате такого «разжевывания» и «проглатывания» роль ассимилируется, и получается вот что: «Бесхарактер­ный полковник в его исполнении живет на сцене с пора­зительной правдивостью, и вы минутами готовы поверить, что перед вами — не актер, а сам полковник, то очарова­тельный в своей непомерной доброте, то до отвращения тряпичный»³. (Критик «Артиста» об исполнении роли пол­ковника Ростанева Станиславским в спектакле «Фома» — инсценировка «Села Степанчикова» Достоевского.)

Третий — АФФЕКТИВНЫЙ

Этот тоже совсем не наблюдатель и не поклонник фор­мы. Он тоже имеет потребность жить. Но в противопо­ложность второму типу, так легко отзывающемуся на все внешние впечатления и, можно сказать, сливающемуся с окружающей его жизнью, — этот занят главным обра­зом своей внутренней жизнью. От внешнего он как бы отделен, он весь во власти своего внутреннего мира.

Внешний мир он тоже воспринимает, конечно. Но с боль­шим выбором: то, что непосредственно касается его внут­ренней жизни, — он воспринимает остро, ярко — гораздо острее и ярче, чем оно есть на самом деле, а то, что не име­ет прямой связи с его внутренней жизнью, он восприни­мает расплывчато, в тумане, — оно до него, можно сказать, не доходит.

Поэтому его восприятие жизни большею частью не со­ответствует действительности — оно субъективно (с этим ничего не поделаешь) — он именно так видел и так слы­шал. А слышал и видел он неверно совсем не потому, что глуп и не может разобраться в явлениях жизни, а потому, что данный жизненный факт (хоть, может быть, и мало­важный сам по себе) обращен к его глубинам, к его тайным мыслям, страстям... Достаточно того, чтобы факт жизни напомнил о чем-то приблизительно похожем на когда-то свершившееся, — вспыхивает яркое чувство и завладевает всей душой.

Прибавьте к этому, что его внутренний мир чрезвычай­но чувствителен и раним, достаточно его чуть коснуть­ся — поднимается такая буря, что сам он превращается в ут­лое суденышко, которое треплют волны его собственного разбушевавшегося моря. Потому он и назван аффектив­ным. (Аффект — это состояние такого психического воз­буждения, которое видоизменяет течение спокойной че­ловеческой мысли. И человек оказывается всецело во вла­сти ничем не сдерживаемых чувств.)

В глубине души аффективного актера всегда имеют­ся как бы взрывчатые массы, которые только ждут слу­чая, чтобы взорваться. И вот, по самой, казалось бы, незначительной причине, человек превращается в пожар, в шторм.

Примеры актеров этого типа: Мочалов, Олдридж, Ива­нов-Козельский, Ермолова, Дузе, Стрепетова, Комиссаржевская. В других искусствах: Данте, Микеланджело, Шиллер, Бетховен, Достоевский и другие.

* * *

Теперь возвратимся к нашей березовой рощице и по­наблюдаем за новым посетителем. Он пришел с малень­ким сверточком и с термосом на ремне через плечо, осмо­трелся, спокойно выбрал наиболее удобное место, попро­бовал траву — сухо — и сел на нее. Не без удовольствия констатировал, что здесь очень живописно, уютно и тихо. Можно спокойно посидеть, подумать, отдохнуть от шум­ного города. Он снял галстук, пиджак, прилег на траву. Небо... облака... ястреб... неужели он видит на таком рас­стоянии? Не гулять же он забрался так высоко, ведь он выслеживает себе добычу... Облака... красиво... причуд­ливо... фантастично... Понятно, что первобытные люди видели в них живых чудовищ и духов... Да и верно, как живые: надвигаются, сталкиваются... дышат, ласкают друг друга, давят, поглощают... А на самом деле ведь только водяные пары да снег. И совсем там не так уж красиво и уютно — холод, небось, собачий... ветер!..

Полезли было в голову мысли, заботы... Остановил их: к чему?!. с какой стати?! Надо дать отдых своим моз­гам и не теребить их хоть здесь-то, на природе!

Комары и муравьи стали несколько беспокоить его. Он переменил место, но помогло мало... Тогда встал, спустил­ся к речке. Захотелось выкупаться — такая прозрачная, чи­стенькая речушка, пескарики по дну шныряют... Но... есть ли смысл? Купаться хорошо, когда это систематич­но, а так, пожалуй, можно простудиться. Засучил рука­ва, вымыл руки, лицо... сделал дыхательные гимнастиче­ские движения, чтобы проветрить легкие, прошелся, по­гулял... сорвал два-три цветка, вставил в петлицу. Над рекой повисла старая ветхая береза... Разве влезть на нее, посидеть над водой?.. Да кто ее знает, еще обломится — трахнешься в воду! Срубить бы ее от греха. Впро­чем, пусть стоит: поэтично... красиво! Пусть! Если под кем и обломится, — тут не глубоко.

Перед тем как отправиться домой, он вынул бутерброд и яблоко, съел их, выпил горячий, сладкий чай из термо­са и не спеша пошел к поезду. Плитка шоколада, преду­смотрительно прибереженная к концу, дополнила прият­ные ощущения от прогулки по вечерней прохладе... На станции он купил у мальчика букетик своей сестре и своевременно возвратился восвояси.

Вот человек, который не может не восхищать своей уравновешенностью, своей гармоничностью... Его нельзя назвать черствым, нечувствительным, — он оценил красо­ту и поэтичность места, он глубоко и с удовольствием вдохнул несколько раз загородный воздух, переполненный ароматом цветов и озоном. Он даже не стал здесь чи­тать — он наслаждался природой. Он не забыл и о сест­ре: привез и ей букетик, чтобы она поставила его в вазу и почувствовала приволье полей. Он не холоден и не сух. Только чувство у него под контролем — с ума оно его не сведет. Он разрешает себе чувствовать столько, сколько можно, в житейском смысле это почти мудрец. Он пре­красно понимает жизнь. Он вполне реален и трезв. При слу­чае он не прочь пошутить, даже пошалить, но всё, конеч­но, в меру. Когда он увлекается, и чувство побеждает его рассудок, — он недоволен собой. И наоборот, когда рас­судок побеждает у него чувство, — он испытывает прият­ное чувство удовлетворения. Он справедлив, объективен... Да, именно объективен. Ведь он от всего в стороне, всё рассматривает со стороны — поэтому и объективен, поэто­му хорошо и верно во всем разбирается. Самое главное, что господствует у него надо всем, это — разумная прак­тичность и самообладание.

Будет такой уравновешенный человек посвящать себя эфемерной деятельности актера? Едва ли. Это как-то не серьезно, да и не интересно. Всю жизнь что-то там разы­грывать... стараться разволновать себя... Для этого надо быть чрезвычайно наивным и легкомысленным.

Сыграть в каком-нибудь самодеятельном любительском кружке — это еще туда-сюда, можно, пожалуй, для опыта, для пробы. Все-таки занятно: как оно будет полу­чаться?

Но как бы оно ни вышло удачно, — пустое все-таки это занятие... Забава. И превращать такое нестоящее, пустя­ковое занятие в главное дело своей жизни? Не солидно.

Хотя, конечно, если это может хорошо оплачиваться...

Скучно... Но ведь не всё же в жизни весело! И в кон­торе сидеть целыми днями тоже невесть какая услада, а приходится.

Наконец, не обязательно же любить свою профессию и отдавать ей все свои помыслы! Есть ведь и семья, и свои потребности и личные интересы.

Если так... почему бы в таком плане и не попробо­вать? Тем более, друзья и знакомые одобряют — говорят, играл нисколько не хуже других.

Стесняет только, что не умею так безумствовать на сцене, как это принято у завзятых актеров, — что-то стыдно мне.

Но дело-то, может быть, и не только в этом. Вот ведь, хвалят же, говорят — хорошо. Вероятно, это не зря... Присмотреться надо получше. А вдруг ничего больше и не надо.

На худой конец, сумасшедших-то ролей можно ведь и избегать. Чего же на рожон-то лезть?

Спокойствие, выдержка, культурность, умение держать себя, хорошее воспитание — всё это тоже стоит своей цены в театре... Умом бог не обидел, воли тоже достаточно... Присмотреться, пошевелить мозгами, поиграть еще, набрать­ся опыта, а там (чем черт не шутит!) и рискнуть!

Скажите, разве мы с вами не знаем таких актеров — холодных, уравновешенных, рассудочных? Вместо мяг­кости и нежности — у них только внешние знаки этих чувств: улыбка, музыкальные, «бархатные» нотки в голо­се... Вместо силы и темперамента — физиологическое на­пряженное возбуждение, крик и «дражемент» в голосе. Вме­сто правды и искренности — присущая им в жизни любез­ность, сдержанность... и показная внимательность... Разве мы таких не знаем?

Их сколько угодно. Даже среди известных и признан­ных. Это — четвертый тип. Назовем его так: РАЦИОНА­ЛИСТ.

 

РАЦИОНАЛИСТИЧНОСТЬ И СЦЕНА

И вот, представьте себе, такой субъект «посвятит» себя искусству! А тем более искусству актера!

Он человек вполне трезвый и «реальный», а на сцене как раз всё обратное — всё нереальное, всё фантазия и мечта!

Реальны там — кулисы, сделанные из тряпок и выкра­шенные вонючими красками, налепные бороды, намазан­ные лица, полный зрительный зал уставившихся на него людей... Реально то, что на него возложена обязанность что-то изобразить для них — они ждут, — для этого и при­шли сюда... Реально то, что и сам он намазан, на голове его парик, на плечах какой-то кафтан или плащ, кото­рый, находясь в здравом уме и твердой памяти, он никог­да бы в жизни добровольно не надел на себя...

Реально то, что перед ним стоит не менее намазанная и не менее смехотворно одетая, хорошо знакомая ему ак­триса, и он должен считать ее своей сестрой или возлюб­ленной и произносить по ее адресу какие-то страстные мо­нологи в стихах или прозе...

И вообще-то это испытание способен выдержать дале­ко не всякий! А уж у этого всё внутри так на дыбы и под­нимется: не хочу! не буду этого делать! Что за кривлянье! Долой дурацкий парик, скомороший костюм! и — опроме­тью из этого нелепого учреждения!

Да, это «нелепое учреждение», как и все искусство, — совсем иная стихия. Здесь действительность-то большею частью как раз и не реальна. Реально здесь только вооб­ражаемое.

Подлинных фактов здесь тоже не совершается. Здесь убивают картонными ножами, отравляются из пустых куб­ков, влюбляются в свою мечту, льют слезы над вымыш­ленным горем и счастливы от несуществующих радостей. Греза здесь превращается в действительность, минуты — в столетия, а люди в богов.

Здесь царство других законов. Как в стратосфере, здесь слишком тонкий воздух. Его как будто бы и нет совсем. С обычными легкими здесь и не вздохнешь ни разу. Тому, кто привык только к бытовым реальностям жизни и только к конкретно ощутимому, — здесь нечем дышать. Здесь пусто ему. Он гаснет мгновенно, как гаснет свеча в безвоз­душном пространстве. Именно так и гаснет, не сумев «вздох­нуть» ни одного раза, рационалист в стратосфере сцены.

Он и в жизни реальным-то вещам не очень-то отдается. Отдаться, это — забыться. А забвение для него если не пре­ступление, то по крайней мере, глупость и ребячество. А уж тут, чем же тут можно увлечься, в этом сумасшедшем доме?

Для него это «сумасшедший дом». Он хоть и хорошо видит, но что он видит? Он видит только самую простую очевидность. А то, что ЗА этой очевидностью, — для не­го скрыто, не существует. А здесь-то именно и надо видеть ЗА этой очевидностью. А куда ж это ему! Далеко до этого!

И все-таки, как было уже сказано, этот холодный (а вер­нее говоря, замаскированно туповатый) человек идет в эту чуждую ему стихию сценического творчества. Идет и только за самыми редкими исключениями покидает ее. Чаще же всего он прекрасно акклиматизируется и находит там свое место. Мало того, он создает иногда целые школы, целые течения в этом искусстве... производит там своего рода ре­волюции...

Как же это так? Как это может быть? Ведь у него же нет главного: способности самовозгораться от одной сво­ей мысли, от одного слова, — нет воображения.

Да, у него ничего этого нет. Но ему и не нужно.

Зачем переживать? Достаточно только ловко изобразить, как будто бы переживаешь... Публика, увлеченная ситу­ацией захватывающей пьесы, не успеет ничего и заме­тить — всё сойдет с рук самым наилучшим образом. И схо­дит. Да еще как и сходит! Особенно если похитрее (по­лучше) подделать!

«СТРОЕНИЕ» И РАЗВИТИЕ ДУШЕВНЫХ СВОЙСТВ

Восприятие и реакция

Чтобы лучше уяснить себе «строение» творческой души, творческого аппарата — начнем с того, что проследим ос­новные качества психического аппарата (души) младенца.

Грубо схематично, они состоят из способности чувст­вовать, т. е. воспринимать, и способности реагировать, т. е. отвечать на эти восприятия. Реагированье выражает­ся или в действиях (движениях), или в мыслях, а чаще — и в том, и в другом.

Как чувства младенца, так и реакция сначала очень примитивны: взял его на руки «чужой дядя» — он забес­покоился, заерзал, скривился, закричал, стал отталкивать­ся, рваться... Вошла мама, взяла его — успокоился, заулы­бался, радостно закряхтел, схватил ручонкой ее за нос, за глаза...

Но недалеко от этого уровня ушли и мысли. Мысли не только младенца, но и ребенка оперируют еще очень ма­лым количеством вещей, образов и понятий.

Теперь всё зависит от дальнейшего развития этих обе­их способностей — восприятия и реакций.

Если восприятие будет истончаться и обостряться, то и реакции будут утончаться и усложняться. Если же способность восприятия остановится в своем развитии или процессу восприятия всё время что-то мешает, то и реак­ции будут бедны и примитивны. Реакция есть невольный и непроизвольный ответ на впечатление, а на что же от­вечать, если впечатление слабо или его совсем нет?

Способность к восприятию может остановиться в сво­ем развитии сама по себе, или же ее можно остановить и со стороны.

Например, при виде красивых картин природы ребенок может шумно реагировать криком, беганьем, прыжками, хлопаньем в ладоши — такова его непроизвольная реакция. Если же его одергивать, останавливать и категорически за­прещать эти «глупые» изъявления восторга, то постепенно будут гаснуть и способности восприятия — раз нельзя так радоваться, — должно быть, и нечему радоваться — обра­зуется такой автоматически действующий тормоз. Раз от разу этот тормоз будет действовать всё сильнее и сильнее, и приведет к тому, что способность к восприятию, имею­щая все данные для того, чтобы превратиться в полноцен­ную, обширную — начнет гаснуть и атрофируется.

Из всех этих рассуждений следует, что присутствие у человека высокоразвитых способностей восприятия ведет к обострению его способности мыслить и действовать. Чем утонченнее его способность восприятия впечатлений, тем утонченнее и его мысль, и тем утонченнее и точнее его действия.

Простой пример — стрелок. Только тот хорошо попа­дает в цель, кто ясно и четко видит как цель, так и при­цел, и мушку своего ружья. Кто точно и тонко ощущает каждое движение мышцы своей руки, кто ощущает быст­роту движения птицы, кто обладает чутким глазомером. Если в каком-нибудь из этих «отделов» не всё в порядке — и действия будут ошибочны, и выстрел будет в воздух.

Эта зависимость восприятия и реакции имеет и обрат­ный ход: чем свободнее и непроизвольнее мы будем отда­ваться нашим реакциям (двигательным ли, мыслительным ли, сенсорным ли), тем лучше и лучше, тем полнее и тонь­ше становится и наша способность воспринимать. Если же задерживать реакцию, — будет задерживаться (затор­маживаться) и восприятие. Это было уже иллюстрирова­но примером ребенка, которому запрещают бурно выра­жать свою радость, и он, удерживая невольные выявления, этим самым мало-помалу гасит способность восприятия.

Та и другая способность, как восприятия, так и реак­ции, — заложены в каждом живом существе, а тем бо­лее — человеке. Заложена также способность к их разви­тию. При упражнении каждая из них может быть разви­та и утончена до высочайшей степени.

Но точно так же, при отсутствии упражнения или от каких-то других причин, они могут и остановиться в сво­ем развитии на любой из ступеней, хотя бы и самой на­чальной.

ЭМОЦИОНАЛЬНОСТЬ И ЕЕ РАЗНОВИДНОСТИ

Слово «эмоция» на общепринятом житейском языке озна­чает — чувство. Эмоциональность — чувствительность, от­зывчивость, восприимчивость. Так оно, пожалуй, и есть на самом деле: эмоциональность — чувствительность. Только необходимо иметь в виду, что чувство — явление сложное.

Организм, испытывая какое бы то ни было ощущение, немедленно, в то же самое мгновение отзывается на него — мышцы двигаются, кровеносные сосуды сжимаются или расширяются, железы продуцируют в кровь свои выде­ления, в мозгу проносятся мысли... Это всё происходит настолько близко к моменту первого ощущения, что можно сказать, совсем почти не отделяется от него, а совершается вместе.

Кроме того, все эти сложные изменения в свою очередь ведь ощущаются организмом. И это, в соединении с преж­ним, дает еще новый толчок для изменений во всем фи­зиологическом и психологическом содержании организма.

Таким образом, в эмоциональность входит чуть ли не всё: здесь и ощущение, и немедленный физиологический ответ на него, и мыслительный процесс, и усвоение этого нового состояния организма, и ответное действие его...

Если точно и буквально перевести латинское слово «moveo», то оно как раз и будет значить — «двигаю». На языке психологии слово эмоция и означает этот опи­санный сложный процесс — ощущение, сопровождаемое сложнейшими движениями в организме.

Эмоциональностью в той или иной мере наделен каж­дый. И проявляется она с первого же мгновения появле­ния на свет живого существа. У человека она дает о себе знать довольно-таки бурно — младенец от всех неприят­ных ощущений при своем выходе на свет божий начина­ет громко кричать и плакать, и вообще бунтовать...

Степени эмоциональности, в какой наделены все мы, — различны: одни очень чувствительны и отзывчивы, дру­гие — менее.

Эмоциональность, как и всякая способность, поддает­ся развитию. Но и тут — один наделен большим предрас­положением к развитию, другой — меньшим.

Но различна не только степень эмоциональности — раз­личны и виды ее. Так например, в первые месяцы своей жизни каждый младенец будет отвертываться, или с силой оттолкнет, или даже ударит, если ему поднести ко рту что-нибудь невкусное и неприятное, и каждый, как уже было описано, потянется ручонками, заулыбается, если войдет мама — желанное для него существо... Т. е. каждый из них непосредственно импульсивен и мгновенно отвечает дейст­вием на то, что увидел или услышал, или почувствовал дру­гим способом. Говоря точнее и ближе к нашему делу, каж­дый принимает действенное участие в окружающей его или по крайней мере в соприкасающейся с ним жизни.

Это один вид эмоциональности.

Точно так же всякий в раннем детстве, лишь только на­чинает более или менее отчетливо видеть и слышать, — не­вольно подражает голосом, руками, всем телом всему, что делается вокруг него. Так он изучает мир, так пытается понять его. Каждый в своем детстве — такая маленькая гри­масница, передразнивающая всё обезьянка.

Говоря ближе к нашему делу — каждый обладает эмо­циональностью имитатора.

И, наконец, каждый способен в той или иной мере за­таить в себе чувство ли обиды, чувство ли боли, тоски или чаяния радости и надежды... И у каждого вдруг, по не­значительной, казалось бы, причине может хлынуть нару­жу целым безудержным потоком это затаенное скопище ра­дости или слез и стенаний.

Т. е. в каждом есть и темный уголок аффективности.

Из этих трех видов эмоциональности (а может быть, из каких-то еще и других, ускользнувших пока от наблюде­ния) и складывается творческая индивидуальность актера.

Как она складывается, какими путями — наверное, пока ничего сказать нельзя. Можно только представить себе один из возможных путей, довольно распространенный в развитии организмов.

В росте и развитии организма дело обычно заключает­ся в том, что части его развиваются неравномерно, и та часть, которая от тех или иных причин начала быстро развиваться, этим самым замедляет развитие какой-либо другой части, и эта отстает в своем развитии, уступая ме­сто более сильной и жизнеспособной.

Можно и тут предположить такой же путь и порядок развития: одно из этих трех качеств — в силу ли предрас­положения, в силу ли воздействия извне — развивается, усиливается и утончается, а другие несколько отстают или даже останавливаются, останавливаются, может быть, на самых первых своих этапах.

А в результате складывается тот или иной эмоциональ­ный тип: по преимуществу ли действенно-эмоциональный, или имитатор, или аффективный. Но все они непременно эмоциональны. Только каждый — по-своему, по особенно­му, со своим уклоном. Эмоциональностью-то и питается их творчество. Она и есть та электрическая энергия, от ко­торой вспыхивает металлический волосок их творческой лампы.

РАЦИОНАЛИСТИЧНОСТЬ (РАССУДОЧНОСТЬ)
КАК НЕДОРАЗВИТИЕ ЭМОЦИОНАЛЬНОСТИ

Отзывчивость, чувствительность и импульсивность эмоцио­нальных частенько толкает их на неразумные решения и опрометчивые поступки.

В противоположность им 4-й посетитель березовой ро­щи — рассудителен, практичен, сдержан и от таких наив­ных ошибок гарантирован. Причина в том, что эмоциональ­ность у него хоть и есть, но в весьма скромных размерах. Она — послушное домашнее животное, вроде комнатной собачки. Поэтому особых хлопот и неприятностей не до­ставляет и не может доставить.

Что же он такое? Этот трезвый, «реальный», «взрос­лый», рассудительный человек? Что за чудо природы?

Те трое — какие-то дети, способные забыться в своем увлечении и наделать глупостей, а этот, как видно, пере­рос их на много годов. Какой покой! Какая выдержка! По­смотришь: гармония и совершенство! И откуда только та­кая трезвость и взрослость?

Не обманитесь однако: это не взрослость, это отсталость. Он остановился в своем развитии. Вернее сказать: остано­вилась вся его эмоциональная сторона. Он только кажется взрослым и умным, на самом же деле это совсем не так.

Вот перед вами умный ребенок. Он даже не только ум­ный, — если хотите, он философ. Он много размышляет, во всем старается разобраться... Вот и сейчас он сидит, молчит и внимательно прислушивается к разговору взрос­лых... Ну чему они смеются? Решительно ничего смешного! Какие дураки! И так ведь часто! — он не на шутку начинает всё более и более презирать взрослых. И в са­мом деле: слова все он понимает, всё для него ясно — смеш­ного решительно ничего нет.

Можно подумать: какой серьез, сосредоточенность, какая одаренность! А дело только в том, что круг его понимания еще чрезвычайно беден. Слова-то он действительно понима­ет, но всей сложности событий, всего хитросплетения чело­веческих отношений, всего юмора происходящего он понять не в силах. Не может он также уследить и за едва улови­мыми оттенками в смысле слов, за изменениями их зна­чения в зависимости от порядка, сопоставления и интона­ций, с какими они произносятся. Не может, потому что он ничего-то, ничего еще не знает. А думает, что знает всё.

Таков же обычный путь умозаключений всякого не­вежды, будь он ребенком или взрослым. Никто не судит так безапелляционно и категорично, как невежда, и ни­кто не воображает себя таким всезнайкой, как невежда. И наоборот, только очень развитые и много постигшие могут быть достаточно осторожными и осмотрительными в своих суждениях.

Этот же самый ребенок, по мере того как кругозор его расширяется, начинает тоньше понимать и жизнь, и лю­дей, и язык и мало-помалу становится тем, к чему у него были все задатки, — т. е. философом, тонко ощущающим и жизнь, и мысль, и искусство*.

С нашим же «мудрецом» (4-м посетителем рощи) дело обстояло иначе. Способности суждения (рассудок его) не­сколько продолжили свое развитие, что же касается обла­сти эмоций, она или остановилась, или резко отстала в раз­витии. Он не очень-то восхищается природой. Почему? Да только потому, что он толком и не видит ее. Он смотрит на березки и видит в них... только дерево с белой корой и зелеными листьями. Еще немного, и он увидит в них толь­ко дрова для его печки... Чувства его не развиты, не утончены, поэтому и воображение его молчит. Если не бояться слов, то надо, пожалуй, сказать, что он изрядно туповат. Знания его — школьный учебник, кругозор его — обыва­тельщина. Пусть он окончил два факультета, пусть про­глотил тысячи книг — вся премудрость эта проскочила сквозь его, как вода через хорошую водопроводную трубу, не оставив никакого следа в его душе. А почему? Опять-таки потому, что воспринимал всё он только одним рас­судком — его эмоции, его ощущения при этом спали — их не было, вот благодетельная вода знания и проскочила, не найдя места, где бы ей задержаться.

Приходит такой в музей, смотрит на картину и дума­ет: очень недурно нарисована женщина... похожа... как в жизни. Справляется по путеводителю и, узнав, что это Сикстинская мадонна Рафаэля, удивляется: разве? Что же в ней особенного? Нарисовано, конечно, недурно. Но все-таки...

Ничего не видит.

ПРОЦЕСС И РЕЗУЛЬТАТ

В искусстве актера в ходе его исторического развития на­метилось два направления. Одно стремится изобразить жизнь, другое — пережить ее (на сцене).

Поговорим вплотную о сущности того и другого на­правления.

Кукольное представление может производить большое впечатление, даже большее, чем впечатление от иного люд­ского спектакля. Почему? Потому что я, зритель, заранее знаю, что здесь все условно. Знаю, что передо мной мерт­вые куклы, и не жду от них никаких чудес (действитель­ного оживания). Моя фантазия сама наделяет их качест­вами как бы живых существ. Словом, совершается то же, что можно наблюдать у детей в их играх: они тоже «оживляют» мертвые предметы и наделяют их любыми качествами.

Пойдем дальше — ступенькой выше. Заглянем в театр, где актеры не заботятся о художественной правде на сцене, не заботятся даже и о правдоподобии, а ограничива­ются тем, что приблизительно и грубо изображают те чув­ства, какие должны бы быть у действующих лиц: они улы­баются, когда нужно изобразить радость, хмурят брови и сжимают кулаки, когда нужно изобразить гнев, и тому подобное... Они кричат, когда надо сыграть драматичес­кую сцену, и разливаются сладкими голосами, когда сце­на должна, по их мнению, быть лирична... Словом, они ведут себя, как куклы, только с более усовершенствован­ным механизмом.

Не пройдет минуты, как я, зритель, уже пойму нехи­трую механику их «творчества» и, если это мне не по вку­су — уйду, если захочу остаться, то скоро начну допол­нять от себя их игру, т. е. буду действовать точно так же, как было в кукольном театре: я буду переживать и фан­тазировать за них.

Пойдем еще выше. Купим билет в театр, где играют не так аляповато и примитивно. Здесь актеры действуют ку­да тоньше... У них там на сцене всё как будто бы «прав­да», все их движения по сцене, мимика, все их поступки там разработаны по всем правилам «логики чувств». Всё у них чрезвычайно похоже на то, что мы привыкли ви­деть в жизни, всё очень «правдоподобно».

И все-таки, если только мы сами не захотим позволить себе обмануться — нас не обманешь, — мы учуем искусственность, мы догадаемся, что всё это ловкая подделка. Ну, что ж! Спасибо и за то, что подделка так искусна. Те­перь нам легче отдаваться фантазии и дополнять тонкую внешнюю фальсификацию «мастеров» этого сверхмарио­неточного искусства.

Ходят эти сверхмарионетки, говорят... и так всё тща­тельно у них разработано, с таким «вкусом», с таким «чувством меры», что скоро забываешься и начинаешь верить, что они и на самом деле там чувствуют, хотят, мыслят, словом — живут, как должны бы жить действу­ющие лица...

Но вот один из актеров случайно задел ногой за ковер, споткнулся и сильно ударился кистью руки о стол. Ему больно, он покраснел, прикусил губу... Но не сбился со своего пути и продолжает «игру». Только в нем, помимо его воли, происходит и еще нечто, с чем справиться до кон­ца он не может: рука болит, он меняется в лице, неволь­но трогает ушибленное место... в нем происходит какой-то процесс, помимо всех его предписаний... Не разрабо­танный, а сам по себе, по велениям природы, а не по заданиям его ремесла. Марионетка ожила. Она боролась с этой жизнью, хотела потушить ее, но жизнь была силь­нее ее и не сдавалась.

До того времени марионетка была озабочена только тем, чтобы выполнить заученные движения, говорить заучен­ным образом слова и снабжать всё, по мере надобности, специальным «правдоподобным» актерским «волнением». После ушиба эта забота не уменьшилась, наоборот — уве­личилась: боль отвлекала и надо было стараться заглушить ее. Но, как ни заглушай, — боль все-таки ощутимее, бли­же человеку, чем заученная полумеханическая «игра».

И рядом с тем, что актер сознательно заставлял себя делать на сцене, — возник непроизвольный процесс: «Боль­но... ноет... не повредил ли кость?.. Нажал — стало еще больнее... даже в плечо отдает и... голова закружилась... Черт бы взял этот дурацкий ковер!.. Уйти бы поскорее!.. К доктору надо...»

Вот она подлинность, вот жизнь. Непроизвольная, ес­тественная.

Возникает она не по нашему желанию, а сама собой. Не потому мы радуемся, печалимся, обижаемся, что хо­тим этого, заказали себе это, а потому, что таковы об­стоятельства нашей жизни, таково наше бытие. Бытие вла­деет нашим сознанием, а не наоборот.

И вот один актер, наделенный пылким воображением, способен так увлекаться обстоятельствами жизни пьесы, что принимает их за свои собственные и как бы действи­тельно происходящие на самом деле. Тогда в ответ на это у него возникает непроизвольный процесс — жизнь.