К. С. Станиславский 24 страница

 

Больше всех восхищался Вьюнцов.

 

- Лучше, чем в жизни! - уверял он нас.

 

- В жизни, на протяжении целых суток, не замечаешь воздействия света,-

объяснял свои впечатления Шустов,- но когда на протяжении нескольких минут,

как сейчас, промелькнули все дневные и ночные переливы тонов, чувствуешь

силу, которую они имеют над нами.

 

- Вместе со светом и звуком меняются и чувствования: то грусть, то

тревога, то оживление...- передавал я свои впечатления.- То чудится больной

в доме и просит говорить тише, то кажется, что все живут мирно и не так уж

плохо жить на свете. Тогда ощущается бодрость и хочется говорить громче.

 

- Как видите,- поспешил указать Аркадий Николаевич,- окружающая нас

обстановка влияет на наше чувство. И это происходит не только в реальной

действительности, но и на сцене. Здесь у нас своя жизнь, своя природа, леса,

горы, моря, города, деревни, дворцы и подвалы. Они живут в отраженном виде,

на живописных полотнах художников. В руках талантливого режиссера все

постановочные средства и эффекты театра не кажутся грубой подделкой, а

становятся художественным созданием. Когда они внутренне связаны с душевной

жизнью действующих лиц пьесы, то внешняя обстановка получает нередко еще

более важное значение на сцене, чем даже в самой действительности.

Настроение, вызываемое ею, если оно отвечает требованиям пьесы, прекрасно

направляет внимание на внутреннюю жизнь роли, влияет на психику и

переживание исполнителя. Таким образом, внешняя сценическая обстановка и

настроение, ею создаваемое, являются возбудителями нашего чувства. Поэтому

если артистка изображает Маргариту, искушаемую Мефистофелем во время

молитвы, пусть режиссер даст ей соответствующее церковное настроение. Оно

поможет исполнительнице почувствовать роль.

 

Актеру, играющему сцену Эгмонта в тюрьме, пусть режиссер создаст

соответствующее настроение насильственного одиночества.

 

Артист поблагодарит за это, так как настроение направит чувство.

 

Пусть и другие закулисные творцы спектакля помогают нам доступными им

сценическими средствами. В их возможностях и в их искусстве также скрыты

возбудители нашей эмоциональной памяти и повторных чувствований.

 

- А что будет, если режиссер создаст прекрасную внешнюю обстановку, но

мало подходящую к внутренней сущности пьесы? - спросил Шустов.

 

- К сожалению, это часто случается и всегда бывает очень плохо, потому

что ошибка режиссера толкает исполнителей в неправильную сторону и создает

преграду между ними и их ролями.

 

- А если внешняя режиссерская постановка просто плоха. Что тогда? -

спросил кто-то.

 

- Тогда еще хуже! Работа режиссера и закулисных творцов спектакля

приведет к диаметрально противоположному результату: вместо того чтоб

привлекать внимание исполнителя к сцене и к роли, неудачная обстановка

оттолкнет артиста от того, что на подмостках, и отдаст его во власть

тысячной толпы по ту сторону рампы.

 

- А что если режиссер даст во внешней постановке пошлость,

театральщину, безвкусицу, вроде той, которую я видел вчера в Н... театре? -

спросил я.

 

- В этом случае пошлость отравит актера своим ядом, и он пойдет вслед

за режиссером. Для некоторых в сценической пошлости скрыты весьма сильные

"возбудители". Таким образом, как видите, внешняя постановка спектакля -

обоюдоострый меч в руках режиссера. Она может принести столько же пользы,

сколько и вреда.

 

В свою очередь, пусть сами артисты учатся смотреть, видеть,

воспринимать окружающее их на подмостках и непосредственно отдаваться

настроению, создаваемому сценической иллюзией. Обладая такой способностью и

уменьем, артист сможет воспользоваться для себя всеми возбудителями, которые

скрыты во внешней сценической постановке.

 

Теперь я задаю вопрос,- продолжал Торцов: - Всякая ли хорошая декорация

помогает артисту и возбуждает его эмоциональную память? Представьте себе

великолепные полотна, написанные замечательным художником, превосходно

владеющим красками, линией и перспективой. Посмотрите на эти полотна из

зрительного зала - и вас потянет на сцену. А пойдите сами на подмостки,- вы

разочаруетесь, и вам захочется уйти. В чем же секрет? В том, что если

декорации рассчитаны только на живопись и в них забыты требования актеров,

они непригодны для сцены. В таких сценических полотнах, точно в картине,

художник имеет дело лишь с двумя, а не с тремя измерениями: с шириной и с

высотой. Что же касается до глубины, или, иначе говоря, до театрального

пола, то последний остается пустым и мертвым.

 

Вы по опыту знаете, что такое для актера голый, гладкий, пустынный пол

сцены, как трудно на нем сосредоточиться, найти себя даже в маленьком

упражнении или в простом этюде.

 

А попробуйте-ка на таком полу, точно на концертной эстраде, выйти на

авансцену и передать всю "жизнь человеческого духа" ролей Гамлета, Отелло,

Макбета. Как трудно это сделать без помощи режиссера, без мизансцены, без

предметов и мебели, на которые можно опереться, сесть, к которым можно

прислониться, вокруг которых можно группироватьсяВедь каждое из таких

положений помогает жить на сцене и пластически выявлять свое внутреннее

настроение. Этого легче добиться при богатой мизансцене, чем стоящему, как

палка, перед рампой актеру. Нам нужно третье измерение, то есть лепка пола

сцены, по которому мы двигаемся, на котором живем и действуем. Третье

измерение более необходимо нам, чем первые два. Какая польза артистам, что

сзади, за нашей спиной, висит чудесная декорация гениальной кисти? Мы часто

не видим ее, так как стоим к ней спиной. Она нас только обязывает\хорошо

играть, чтоб быть достойными своего фона; она нам не помогает, потому что

художник при ее создании думал только о ней и показывал только себя, забыв

об артисте.

 

А где такие гении, где такие техники, которые могут стать перед

суфлерской будкой и без всякой посторонней помощи, без мизансцены, без

режиссера и художника передать всю внутреннюю сущность пьесы и роли?!

 

Пока наше искусство не дойдет до самых высоких ступеней совершенства в

области психотехники, дающей возможность артисту одному, без посторонней

помощи, справляться со своими творческими задачами, мь' будем прибегать к

услугам режиссера и других закулисных творцов спектакля, в руках которых

находятся всевозможные декорационные, планировочные, световые, звуковые и

другие возбудители на сцене.

 

.....................19......г.

 

- Зачем вы забрались в угол? - обратился Аркадии Николаевич к

Малолетковой.

 

- Я... подальше. Не могу, не могу! - заволновалась она, забиваясь еще

глубже в угол и скрываясь от растерянного Вьюнцова.

 

- А почему вы расселись так уютно, все вместе? - обратился Торцов к

группе учеников, расположившихся в ожидании прихода Аркадия Николаевича на

диване у стола, в самом уютном уголке.

 

- Анекдоты... вот... слушаем! - ответил чертежник Умновых.

 

- А вы что делаете у лампы, вдвоем с Говорковым? - обратился Аркадий

Николаевич к Вельями-новой. '

 

- Я... я... не знаю... как сказать...- сконфузилась она.- Читаем

письмо... и потому... ну, я право не знаю почему...

 

- А вы что шагаете с Шустовым? - допрашивал меня Торцов.

 

- Кое-что соображаем,- отвечал я.

 

- Словом,- заключил Аркадий Николаевич,- каждый из вас, глядя по

настроению, по переживанию и по делу, выбрал наиболее удобное место, создал

подходящую мизансцену и использовал ее для своей цели, а может быть, и

наоборот: мизансцена подсказала ему дело, задачу.

 

Торцов сел у камина, а мы лицом к нему. Некоторые пододвинули стулья,

чтобы быть ближе и лучше слышать; я устроился у стола с лампой, чтобы

удобнее было записывать. Говорков с Вельяминовой вдвоем расположились

поодаль, чтобы можно было шептаться.

 

- А теперь, почему вы сели здесь, вы там, а вы у стола? - опять

потребовал объяснения Аркадий Николаевич.

 

Мы снова отдали ему отчет в своих действиях, из которого Аркадий

Николаевич и на этот раз заключил, что мы, каждый по-своему, использовали

мизансцену сообразно с обстановкой, делом, настроением и переживаниями.

 

Потом Аркадий Николаевич водил нас в разные углы комнаты - в каждом

была различно расставлена мебель - и предлагал определить: какие настроения,

эмоциональные воспоминания, повторные переживания они вызывают в нашей душе?

Мы должны были определять: при каких обстоятельствах и как мы

воспользовались бы данной мизансценой.

 

После этого Торцов сам, по своему усмотрению, сделал для нас ряд

мизансцен, а мы должны были вспомнить и определить, при каких душевных

состоя-ниях, при каких условиях, при каком настроении или предлагаемых

обстоятельствах мы нашли бы удобным сидеть так, как он нам указал. Другими

словами: если прежде мы сами мизансценировали, по своему настроению, по

чувству задачи действия, то теперь Аркадий Николаевич выполнял это за нас, а

мы должны были лишь оправдать чужую мизансцену, то есть подыскать

соответствующие переживание и действие, выискать в них соответствующее

настроение.

 

По словам Торцова, как два первых случая - создание собственной

мизансцены, так и третий случай - оправдание чужой - постоянно встречаются в

практике актера. Поэтому необходимо уметь ими хорошо владеть.

 

Дальше был сделан опыт "доказательства от противного". Аркадий

Николаевич и Иван Платонович уселись как будто для того, чтобы начать урок.

Мы устроились сообразно "с делом и настроением". Но Торцов до неузнаваемости

изменил выбранную нами мизансцену. Он посадил учеников умышленно неудобно,

вразрез с настроением и с тем, что мы должны были делать. Одни казались

совсем далеко, другие, хоть и близко от преподавателя, но повернутые к нему

спиной.

 

Несоответствие мизансцены с душевным состоянием и делом спутывало

чувство и вызывало внутренний вывих.

 

Этот пример ощутительно показал, насколько обязательна связь между

мизансценой и душевным состоянием артиста,' и какое зло - в нарушении этой

связи.

 

Далее Аркадий Николаевич велел расставить всю мебель по стенам,

рассадить вдоль них всех учеников и поместить посредине, на голом полу,

только одно кресло.

 

Затем, вызывая каждого по очереди, он предлагал исчерпать все положения

с этим креслом, какие только может придумать воображение. Все положения,

конечно, должны были быть оправданы изнутри - вымыслом воображения,

предлагаемыми обстоятельствами и самим чувством. Мы поочередно проделали

упражнения, определяя, к какому переживанию толкает нас каждая из мизансцен,

групп и положений, или, наоборот, при каких внутренних состояниях какие позы

напрашиваются сами собой. Все эти упражнения заставляли нас еще больше

оценивать хорошую, удобную и богатую мизансцену, не ради нее самой, а ради

тех чувствований, которые она вызывает и фиксирует.

 

- Итак,- резюмировал Аркадий Николаевич,- с одной стороны, артисты ищут

себе мизансцены, глядя по переживаемым настроениям, по выполняемому делу, по

задачам, а с другой стороны, самое настроение, задача и дело создают нам

мизансцены. Они тоже являются одним из возбудителей нашей эмоциональной

памяти.

 

Обыкновенно думают, что детальной обстановкой сцены, освещением,

звуками и прочими режиссерскими манками мы хотим в первую очередь

эпатировать сидящих в партере зрителей. Нет. Мы прибегаем к этим

возбудителям не столько для смотрящих, сколько для самих артистов 19. Мы

стараемся помочь им отдать все внимание тому, что на сцене, и отвлечь от

того, что вне ее. Если настроение, созданное по нашу, актерскую сторону

рампы, находится в соответствии с пьесой, то образуется благотворная для

творчества атмосфера, правильно возбуждающая эмоциональную память и

переживания.

 

Теперь, после ряда опытов и демонстраций, поверили ли вы в то, что

постановочные, декорационные, планировочные, световые, звуковые и другие

средства и эффекты, создающие настроения на сцене, являются прекрасными

внешними возбудителями для нашего чувства? - спросил Аркадий Николаевич.

 

Ученики, за исключением Говоркова, признали это положение.

 

- Но есть немало актеров,- продолжал Аркадий Николаевич,- которые не

умеют смотреть и видеть на сцене. Какими декорациями ни окружай этих людей,

как эти декорации ни освещай, какими звуками ни наполняй сцену, какую

иллюзию ни создавай на подмостках, такие актеры всегда будут интересоваться

не тем, что на сцене, а тем, что в зрительном зале, по ту сторону рампы. Их

внимания не привлечешь не только обстановкой, но даже и самой пьесой и ее

внутренней сущностью. Они сами лишают себя очень важных внешних возбудителей

на сцене, с помощью которых им могли бы помочь режиссеры и закулисные творцы

спектакля.

 

Чтоб этого не случилось с вами, учитесь смотреть и видеть на сцене,

умейте отдаваться и откликаться на то, что вас окружает. Словом, умейте

пользоваться всеми данными вам возбудителями.

 

.....................19......г.

 

Аркадий Николаевич говорил на сегодняшнем уроке:

 

- До сих пор мы шли от возбудителя к чувству. Но нередко приходится

направляться обратным путем:

 

от чувства к возбудителю. Мы поступаем так, когда надо фиксировать

случайно создавшееся внутри переживание. Объясню на примере.

 

Вот что произошло со мной на одном из первых спектаклей пьесы "На дне"

Горького.

 

Роль Сатина далась мне сравнительно легко, за исключением монолога "о

Человеке" в последнем акте. От меня требовали невозможного: общественного,

чуть ли не мирового значения сцены, безмерно углубленного подтекста, для

того чтоб монолог стал центром и разгадкой всей пьесы. Подходя к опасному

месту, я давал внутренние тормоза, настораживался, пыжился, точно лошадь с

тяжелым возом перед крутой горой. Эта "гора" в моей роли мешала свободному

разбегу и портила радость творчества. После монолога я всегда чувствовал

себя, как певец, скиксовавший на высокой ноте.

 

Однако, неожиданно для меня, больное место роли вышло само собой на

третьем или на четвертом спектакле.

 

Чтобы лучше понять причину моей случайной удачи, я стал вспоминать все,

что предшествовало моему вечернему выступлению. Прежде всего пришлось

просмотреть весь день с самого утра.

 

Он начался с того, что я получил от портного большой счет. Он поколебал

мой бюджет и расстроил меня. Затем я потерял ключ от письменного стола. А вы

знаете, как это неприятно. В испорченном настроении я прочел рецензию о

нашем спектакле "На дне", в которой хвалили то, что в нем неудачно, и

бранили то, что хорошо. Рецензия подействовала на меня удручающе. Целый день

думалось о пьесе. В сотый раз я вновь и вновь анализировал и искал в ней

главную, внутреннюю суть, вспоминал все моменты своего переживания и был так

сильно увлечен этой работой, что в тот вечер не интересовался успехом, не

волновался за него перед выходом, не думал о зрителях, а был равнодушен к

исходу представления и в частности к своей игре. Да я и не играл тогда, а

просто логично и последовательно выполнял задачи роли словами, действиями и

поступками. Логика вместе с последовательностью вели меня по верному пути, и

роль сама собой сыгралась, а ее больное место прошло так, что я его даже не

заметил.

 

В результате мое исполнение получило если не "мировое", то важное

значение для пьесы, хотя я и не думал об этом.

 

В чем же дело? Что помогло мне освободиться от пут, мешавших идти по

верному направлению? Что толкнуло меня на верную дорогу, которая и привела

меня к желанной цели?

 

Конечно, дело не в том, что портной прислал большой счет, не в том, что

я потерял ключ и прочел рецензию. Все вместе, весь комплекс жизненных

условий и случайностей создал в моей душе то состояние, при котором рецензия

подействовала на меня сильнее, чем можно было ожидать. Она скомпрометировала

установившийся взгляд на общий план роли и заставила заново просмотреть его.

Этот просмотр привел меня к удаче.

 

Я обратился к одному опытному актеру и хорошему психологу, прося его

помочь мне зафиксировать найденное в тот вечер переживание. Он мне сказал:

 

"Повторить случайно пережитое на сцене чувство - то же, что пытаться

воскресить увядший цветок. Не лучше ли заботиться о другом: не оживлять уже

умершее, а вырастить новое взамен увядшего. Что же нужно сделать для этого?

Прежде всего не думать о самом цветке, а поливать его корни, или бросить в

землю новое семя и вырастить новый цветок".

 

Но актеры в большинстве случаев поступают иначе. Если им случайно

удалось какое-то место роли и они хотят повторить его, то они обращаются

прямым путем - к самому чувству и пытаются вновь пережить его. А это то же,

что создавать цветок без участия самой природы. Но такая задача невыполнима,

и потому ничего не остается, как подделывать цветок бутафорским способом.

Как же быть?

 

Не думать о самом чувстве, а заботиться лишь о том, что вырастило его,

о тех условиях, которые вызвали переживание. Они - та почва, которую надо

поливать и удобрять, на которой вырастает чувство. Тем временем сама природа

создает новое чувство, аналогичное пережитому раньше.

 

Так и вы. Никогда не начинайте с результата. Он не дается сам собой, а

является логическим последствием предыдущего.

 

Я поступил, как говорил мне мой мудрый советчик. Для этого пришлось

опуститься от цветка по стеблям до его корней, или, иначе говоря, проследить

путь от монолога "о Человеке" до основной идеи пьесы, ради которой она

писалась. Как назвать эту идею? Свободой? Самосознанием Человека? О них, в

сущности, все время, с начала пьесы, говорит странник Лука.

 

Только теперь, дойдя до корней моей роли, я понял, что они обросли,

точно плесенью и грибами, всевозможными ненужными, вредными, чисто

актерскими задачами.

 

Я понял, что мой монолог с "мировым значением" не имел отношения к

монологу "о Человеке", который написал Горький. Первый явился

кульминационным моментом моего актерского наигрыша, тогда как второй должен

говорить о главной идее пьесы и быть высшим пунктом ее, главным творческим

возвышенным моментом переживания автора и артиста. Раньше я думал лишь о

том, как бы поэффектнее продекламировать чужие слова роли, а не о том, чтоб

ярче и красочнее донести до партнера свои мысли и переживания, аналогичные с

мыслями и переживаниями изображаемого лица. Я наигрывал результат, вместо

того чтобы логично, последовательно действовать и тем естественно подводить

себя к этому результату, то есть к главной идее пьесы и моего артистического

творчества. Все допущенные мною ошибки отделили меня точно каменной стеной

от главной мысли.

 

- Что же помогло мне сломать эту стену?

 

- Скомпрометированный план роли.

 

- Кто же его скомпрометировал?

 

- Рецензия.

 

- А что ей дало такую силу?

 

- Счет портного, потерянный ключ и другие случайности, которые создали

мое дурное, нервное общее состояние, заставившее меня пытливо пересматривать

прошлое того дня.

 

Приведенным примером я хотел иллюстрировать второй путь, о котором я

говорил сегодня, - путь от ожившего чувства к его возбудителю.

 

Познав этот путь, артист может во всякое время по своему произволу

вызывать нужное повторное переживание.

 

Таким образом: от случайно создавшегося чувства - к возбудителю, для

того чтоб после снова идти от возбудителя к чувству, - резюмировал Торцов.

 

 

.....................19......г.

 

Сегодня Аркадий Николаевич говорил:

 

- Чем обширнее эмоциональная память, тем больше в ней материала для

внутреннего творчества, тем богаче и полнее творчество артиста. Это, я

думаю, само собой понятно и не требует дальнейшего пояснения.

 

Но кроме богатства эмоциональной памяти следует различать силу,

устойчивость и качество сохраняемого в ней материала.

 

Сила эмоциональной памяти имеет большое значение в нашем деле. Чем она

сильнее, острее и точнее, тем ярче и полнее творческое переживание. Слабая

эмоциональная память вызывает едва ощутимые, призрачные чувствования. Они не

пригодны для сцены, так как мало заразительны, мало заметны, мало доходят до

зрительного зала.

 

При дальнейшей беседе об эмоциональной памяти выяснилось, что степень

ее силы, продолжительность и воздействие бывают очень разнообразны. По этому

поводу Аркадий Николаевич говорил:

 

- Представьте себе, что вы получили публичное оскорбление или пощечину,

от которой всю жизнь потом горит ваша щека. Внутреннее потрясение от такой

сцены настолько велико, что оно заслоняет собой все детали и внешние

обстоятельства дикой расправы.

 

От ничтожной причины и даже без всякого повода пережитая обида сразу

вспыхивает в эмоциональной памяти и оживает с удвоенной силой. Тогда румянец

или мертвенная бледность покрывает лицо, а сердце сжимается и бьется

неудержимо.

 

Располагая таким острым, легко возбудимым эмоциональным материалом,

актеру ничего не стоит пережить на подмостках сцену, аналогичную той,

которая запечатлелась в нем после потрясения, испытанного в жизни. При этом

не потребуется помощи техники. Все совершится само собой. Сама природа

поможет артисту.

 

Вот один из наиболее сильных, острых, четких и жизнеспособных видов

эмоциональных воспоминаний и повторных чувствований.

 

Беру другой случай. Мой друг, феноменально рассеянный человек, был,

после годового перерыва, на обеде у своих знакомых и произнес там тост за

здоровье хозяйского сына, малютки, горячо любимого родителями.

 

Заздравица была встречена гробовым молчанием, после которого хозяйка,

мать ребенка, лишилась чувств. Оказалось, что мой бедный друг забыл о том,

что обед происходил по прошествии года после смерти того самого младенца, за

здоровье которого был предложен тост. "Того, что я пережил тогда, не

забудешь во всю жизнь!" - признавался мой приятель.

 

Однако на этот раз чувствование не заслоняло того, что совершалось

кругом, как это было в примере с пощечиной, поэтому в памяти друга четко

запечатлелось не только самое переживание, но и отдельные, наиболее яркие

моменты и обстоятельства происшествия. Он отчетливо помнит и испуганное лицо

сидевшего напротив гостя, и потупившиеся глаза его соседки, и вырвавшийся

возглас на другом конце стола.

 

Теперь, по прошествии долгого времени, в нем сами собой, вдруг оживают

чувствования, испытанные тогда, в момент скандала на обеде. Но иногда ему не

удается добиться этого сразу, и потому приходится вспоминать обстоятельства,

сопутствовавшие злополучному происшествию. И тогда оживает сразу или

постепенно и самое чувствование.

 

Вот пример более слабой, или, так сказать, средней степени

жизнеспособности и силы эмоциональных воспоминаний, которые нередко требуют

помощи психотехники.

 

Теперь я расскажу вам третий случай, в том же роде. Он произошел с тем

же моим рассеянным другом, но только не публично, а с глазу на глаз, в

интимной беседе.

 

Дело в том, что его двоюродная сестра приехала к нему после смерти

своей матери, чтоб поблагодарить за венок, присланный на гроб скончавшейся.

Кузина не успела еще выполнить своей миссии, как рассеянный чудак поспешил

любезно справиться о "здоровье милой тети" (покойницы).

 

Пережитый тогда конфуз, конечно, тоже запечатлелся в его памяти, но с

значительно меньшей силой, чем в предыдущем примере с тостом. Поэтому если

бы мой приятель захотел воспользоваться этим эмоциональным материалом для

творческих целей, ему пришлось бы проделывать предварительно большую

внутреннюю работу. Это-потому, что следы воспоминаний в эмоциональной памяти

были у него не настолько глубоки и остры, чтоб оживать без посторонней

помощи, самостоятельно.

 

Вот пример слабой силы эмоциональных воспоминаний и повторных

чувствований.

 

В этом случае на долю психотехники выпадает большая, сложная работа.

 

 

.....................19......г.

 

Аркадий Николаевич продолжал разбор разных видов качества и силы

эмоциональной памяти.

 

Он говорил:

 

- Иные воспоминания пережитых чувствований сохраняются в нас в

ослабленном, другие же, хоть и реже, в усиленном виде.

 

Нередко воспринятые впечатления живут в нашей памяти, продолжают расти

и углубляться там. Они становятся возбудителями новых процессов, которые, с

одной стороны, напоминают о недожитых подробностях происшедшего, а с другой

- возбуждают воображение, которое досоздает забытые подробности. Это явление

часто встречается среди нас, артистов. Вспомните хотя бы итальянского

артиста-гастролера, которого вы встретили у меня.

 

А вот другой, более наглядный случай из действительности, происшедший с

моей сестрой.

 

Она, возвращаясь домой из города в деревню, везла с собой в сумочке

письма покойного мужа, которыми очень дорожила. Торопясь при подходе поезда

выскочить из вагона, она спустилась на последнюю ступеньку схода. Ступенька

оказалась заледенелой. Нога поскользнулась, и, к общему ужасу окружающих,

сестра очутилась между движущимся мимо нее вагоном и столбами пола перрона.

Бедная женщина отчаянно закричала, но не потому, что испугалась за себя, а

потому, что выронила свою дорогую ношу - сумку с письмами, которые могли

попасть под колеса. Поднялась суматоха, кричали, что женщина попала под

вагон, а кондуктор, вместо того чтобы помогать, неприлично ругал сестру.

Произошла глупая и отвратительная сцена. Возмущенная ею, бедная женщина

целый день не могла прийти в себя и изливала домашним свою обиду на

кондуктора, совершенно забыв о падении и о едва не происшедшей катастрофе.

 

Наступила ночь. В темноте сестра вспомнила обо всем происшедшем, и с

ней сделался нервный припадок.

 

После этого случая она не могла решиться вернуться на станцию, где с

ней чуть было не произошла катастрофа. Сестра боялась, что там ее

воспоминания еще сильнее обострятся. Она предпочитала лишних пять верст

ехать в экипаже к другой, более отдаленной станции.

 

Таким образом, в момент самой опасности человек остается спокойным и

падает в обморок при воспоминании о ней. Это ли не пример силы эмоциональной

памяти и того, что повторные переживания, бывают сильнее первичных, так как