Грозный

Я приехал по рекомендательному письму Ефима Филипповича Попова к его родственнику — рабочему Бондаренко. Других направлений у меня не было. Ефим Филиппович сообщал, что я очень неплохой его близкий родственник.

Поздно вечером мы въехали в город. Как в театре, горели яркие фонари между причудливыми трубами и серыми баками. Все вокруг попыхивало, вздыхало. Небо и земля потонули во мраке южной ночи, только на горизонте звездное море опрокинулось на землю и разлилось по холмам — то горели огни на нефтяных вышках. Нам сразу этот трепещущий ночной пейзаж пришелся по душе.

С вокзала я, как Чацкий с корабля на бал, попал в какой-то не то клуб, не то театр, где заканчивался концерт. Деваться было некуда, и я вышел на сцену. Я попросил разрешения выступить. Мне разрешили. У меня кроме рекомендательного письма Ефима Филипповича была справка, что я работаю в Высшей военно-химической школе в Москве руководителем литературного кружка. Я понравился публике и председателю Рабиса Леонидову. Он взял нас к себе и положил на полу.

Рано утром мы отправились в маленьком игрушечном поезде на нефтяные промыслы. Паровозик пыхтит, но послушно тащит маленькие вагончики между голых холмов, тех самых, что горели вчера вечером на горизонте.

С нами едут рабочие. «Вот здесь, — говорят они, — мы оставили наши старые лачуги нетронутыми, чтобы дети знали, как мы жили». И мы смотрим на страшные норы, черные и ветхие, среди унылого грязного поля. Но вот вагончики въехали в нарядный городок. Веселые домики тянутся в гору, им нет конца.

{109} От домика к домику продвигаемся в глубину холмов, в чащу ажурных вышек. Мы глазеем, как зачарованные, на новый незнакомый пейзаж; нам кажется, что земля чуть-чуть дрожит от бурения. Одуряющий аромат нефти мы вдыхаем с жадностью щенят, у которых только что открылись глаза на мир. Нас все на этой земле восхищает.

Мы ходили около вышек, пахло нефтью. И здесь все чокало и попыхивало. Я ходил и думал, что, конечно, у меня нет, совершенно нет ни одной правильной вещи в репертуаре, что читать можно многое: будет нравиться. Но такого, чтобы до зарезу необходимо и нужно, — такого еще не было. Я уже понимал смутно, что мне нужно.

 

Я был в ту пору весь — напряжение, весь — внимание, весь — стремление угадать сущность задачи. Я был как бы под прессом огромного давления, волнующего меня, неумолимо влекущего к действию, к какому-то ослепительному поступку.

Прямого задания я не получал, но отлично его слышал. Я понимал, что задание существует, носится в воздухе, что наконец, я его вот‑вот возьму в руку.

И, однако, оно так просто не далось.

Анализировать свое творчество — дело почти невозможное. Если бы меня спросили, что вы делали на протяжении четверти века, я ответил бы следующее: я заглядывал в будущий день, исходя из неотложных задач настоящего.

Я не хотел заслонять своим «я» мое время — оно стояло на первом плане, а я на втором исполнял свою партию. Этим я хочу сказать, что время требовало от нас открытий. Оно ставило перед нами неотложные задачи, решение которых требовало и от меня немедленного ответа в искусстве, то есть в той области, в которой я работаю. Так, например, оно потребовало от меня (я называю точно дату, это было в 1924 г.) создания нового жанра, который на известном этапе нес определенную службу, выполнял неотложные задачи.

Я остановлюсь и постараюсь подробно рассказать, что такое созданный мной жанр и почему я много лет не мог уйти от него.

 

День утраты народного вождя Владимира Ильича Ленина навсегда вписан в историю человечества.

{110} Воспитывает не только жизнь и деятельность великого человека. Его смерть является столь глубоким потрясением, что кажется рубежом, пройдя который вновь ощущаешь все возрастающую силу его воздействия на умы.

Подытоживая жизнь, всматриваясь в прошлое, видишь, как величественна его деятельность, как драгоценна каждая его мысль. Он, идущий далеко впереди тебя, ведет тебя, и ты понимаешь, как велика сила его духа, мысли. Горестная утрата мобилизует, зовет к творчеству, требует выражения в слове, в живописи, в той области искусства, которой ты служишь.

Первая композиция — «На смерть Ленина» — получилась не сразу. Сначала пришли элементы: отдельные статьи из газет, стихи. Я их исполнял вообще, как хотелось, в любой последовательности. Я еще не подозревал, какая сила в последовательности, в правильной расстановке.

И вот мы сидели с Лилей на высоком холме в репейниках и смотрели на горизонт. Внизу — долина, а на горизонте — горы. Я, как всегда, повторял текст вслух в присутствии моей спутницы. Она, как всегда, слушала, потом сказала:

— Надо сделать так, чтобы не было концертных номеров. Пусть будет целое…

Я мигом намотал на ус и ушел от нее, чтобы сообразить, в чем тут дело.

Оказывается, дело было большое. Но сложить все вместе очень трудно, а я хотел обязательно показать ей. Я урчал про себя и так и этак.

— Мне кажется, ты здесь должен дать стихи. Я дал стихи.

Через два дня я ее порадовал. Я показал, как все закрепил. Она слушала. Мы сидели на полу в квартире рабочего Бондаренко, никого не было. Как только я начал, я услышал, что много насовал лишнего. Она ничего не сказала мне, она поняла, что я сам уже догадался. Я тотчас половину убрал.

Когда она сказала: «Да‑да — это совершенно то самое…» — я разговорился. Я разговорился и допустил ее к стихам, к сомненьям, к затруднениям, словом, я думал, вслух и на виду, вместе с ней. Даже молчал и слушал, что она скажет.

{111} Я ушел в репейники, посмотрел на горизонт и еще раз забормотал на свободе. Набормотавшись вволю, я понял, что композиция готова. Моя смутная задача была решена: такая работа существовала.

Мне уже не обязательно было исполнять пьесу «Противогазы» С. М. Третьякова.

Эту пьесу я видел в театре Пролеткульта в постановке Сергея Эйзенштейна. Дело в том, что на заводе происходит авария. Требуется немедленный ремонт. Невзирая на отсутствие противогазов, рабочие, рискуя жизнью, приступают к починке. Выстроившись в очередь, через короткие промежутки они меняются местами. Одни спускаются в люк, другие, отработав положенный срок, в тяжелом состоянии выбираются наверх, но тут же снова занимают очередь, чтобы сменить товарищей и возможно быстрее закончить ремонт.

Пьеса эта мне очень понравилась, и я играл ее один за всех. Я влезал в трюм (люк, в котором сидел осветитель), отправляясь чинить трубы. Я подавал голос оттуда, а иногда только стучал молотком. В зале стояла тишина, особенно тогда, когда стучал молоток. Я оценил чудодейственную силу звука и стучал долго, интересуясь, до каких же пор можно держать пустую сцену. Оказалось, по сценическому времени, порядочно долго. Затем я показывался из люка, спиной к публике, играя отравленного газом рабочего. После пустой сцены моя спина становилась совершенно захватывающим зрелищем.

 

Однако же мне хотелось скорее показать свою новую работу о Владимире Ильиче Ленине. Я объявил программу на смерть Ленина и прочел ее на одном из участков Грознефти. Когда я кончил, состоялось собрание. Рабочие говорили: «Первый артист, которому мы поверили. Мы забыли, что он артист».

Что же произошло? А произошло вот что. Я изучил газетные статьи и пришел к выводу, что их можно читать с эстрады, помимо выученных мной стихов. Так я подошел к монтажному сочетанию разнородных по форме литературных произведений. Я делал это в силу того обстоятельства, что монументального произведения на эту тему еще никто не написал. Были стихи и газетные статьи. Молчать же я не мог. Бывают события, когда художнику молчать трудно. И, не дожидаясь, когда напишут {112} гениальные художественные произведения о Владимире Ильиче, я взял нужную мне сумму честных, искренних и волнующих о нем слов и сделал из них литературную композицию.

Во-первых, я взял газету, которая является отражением чувств и мыслей нашего общества. Правда, в то время в нашей профессиональной среде газета не рассматривалась как литература с большой буквы. Чтение газетного материала вслух, с эстрады прозвучало как новость и вызвало различные толки, положительные и отрицательные.

Там же, в Грозном, где я впервые произнес газетный материал с эстрады, об этом не спорили: можно или нельзя. Там сказали: «Не только можно, но и нужно».

Произошло нечто невероятное и чудесное, какое-то удивительное преображение уже знакомого и уже исполняемого материала, читаемого обычно по частям, по элементам. Отдельные короткие тематические вещи (стихи и проза), прерываемые обычно аплодисментами, выросли в цельное и продолжительное повествование, в рассказ, в своего рода поэму. Сменялись ритмы — от стихов к прозе, и это придавало композиции особую симфоничность, живость и стремительность. Работа встала на тот путь, по которому строится музыкальное произведение. Первый же вечер показал результаты: работа неизмеримо выросла, рухнули «концертные номера», родилось сильное, волнующее произведение «На смерть Владимира Ильича Ленина».

Мы были ошеломлены происшедшей переменой. Такого результата мы не предвидели. Все засверкало, влилось в единое русло.

Теперь уже меня провожали не только аплодисментами. Обычно стихийно возникали обсуждения. Нефтяники вставали и говорили об искусстве и об очередных делах своего производства, о задачах партии и всей страны. Под темным звездным небом мы слушали речи простых людей, речи, прорываемые горячими аплодисментами. Долго не расходились рабочие по своим домам, подходили и благодарили. Ключ к их сердцам был найден.

Я продолжал давать свои концерты. Меня приглашали на разные участки нефтяных промыслов. Я совсем забыл о Москве. Забыл, что я не являюсь артистом ни одного {113} из театров… Но что я артист без театра — это мне еще тогда не приходило в голову.

Я стал знаменитым в городе Грозном. Это было началом славы. Я узнал, как это бывает. Отчасти это прекрасно и во многом неудобно… Хотя бы тем, что мало остается часов для роста. Тем, что влечет к некоторой статичности и созерцанию своей известности. Можно влюбиться в себя и сказать: вот как ты великолепен. Именно это я почувствовал в Грозном, и тогда я уехал в Москву, чтобы немедленно сделаться неизвестным. Я стал неизвестным тотчас, как сошел с поезда, и пребывал в неизвестности до новой работы, тоже посвященной Владимиру Ильичу.

И, кажется, умирая, я буду помнить Грозный — место, где началась наша сознательная жизнь в искусстве.

Так родилась композиция, так я нашел своего слушателя, так выполнил первое задание, сформировавшее меня в художника, имеющего отныне свое лицо.

В ту незабываемую осень я выполнил задачу, нашел к ней ключ.

Я должен обратить внимание читателя на то, что по живому следу утраты шел Маяковский, когда писал свою гениальную поэму «Владимир Ильич Ленин».

Я шел по этому же следу.

Что же я обрел, нашедши монтаж? Я стал хозяином своего репертуара в том отношении, что смог свободно строить тематические программы политического содержания. Я держал в своих руках тот раздел, который в театре находился обычно в руках драматурга, ибо, пользуя, казалось бы, готовую продукцию: стихи, прозу, — я подчинял этот материал своей идее, отбирая наиболее ценное, сильное по выражению. Так я стал своеобразным собирателем лучшего среди ежедневно выходящей на рынок печатной продукции.

Я отметил также, что сочетание стихов с прозой создает известную динамичность, вносит разнообразие и, ломая ритм, обычно обостряет внимание. С этого времени я увлечен новой работой: собиранием литературы и сочетанием элементов в целое. Я удовлетворен тем, что могу создавать большие полотна, актуальные и созвучные времени. Я создавал как бы новое произведение на свой голос, в полном соответствии с моим замыслом, я нашел драматургию своего жанра.

Вскоре я сделал работы «Октябрь» и «Ленин».

{114} Две первые композиции — «На смерть Ленина» и «Октябрь» — были как бы разбегом к созданию основной и наиболее известной впоследствии работы «Ленин». В последнюю уже вошли фрагменты из поэмы Маяковского, которая тогда только-только появилась в печати.

С этого времени можно сказать, что я нашел свой путь. Обстоятельство это подтверждается тем, что я создал потом немало работ серьезного политического значения, следуя в них задачам, которые выдвигались партией. Я не хотел бы назвать эти программы только пропагандистскими. Помимо этого основного признака в них находило свое художественное отражение широкое поле творческой деятельности советского общества, созидательная работа нашей партии и народа. Так, в дальнейшем темы пятилеток, а позднее истории партии становятся краеугольными на протяжении всего моего творческого пути.

Все эти работы создавались с помощью литературных композиций. Форма монтажей и литературных композиций вошла в жизнь наших культурно-просветительных организаций, а также утвердилась в профессиональных кругах, то есть среди мастеров художественного слова: на эстраде, на радио, в самодеятельности. Сделав первую свою работу, я увидел огромные возможности, которые она открывает, и понял, что найден путь, по которому следует идти.

Однако, уже найдя свой путь, я не избежал рецидива — меня вновь потянуло в театр. Вернувшись из поездки на юг, я с новой силой ощутил тоску по своему дому, по театральному коллективу.

Я пошел в театр Мейерхольда, и теперь меня уже приняли. Вместо школы я попал в труппу, в первый актерский состав, и был занят в очередной постановке — пьесе А. Файко «Учитель Бубус». Мне дали одну из ведущих ролей — барона Файервари. Пьеса и роль меня испугали, я не был уверен, что готов к исполнению такой роли и могу играть без предварительной подготовки.

Моя дорога, только что найденная, отодвинулась в сторону. Я ушел с основной колеи. Однако это не помешало мне, будучи актером, сделать упоминавшуюся мной вторую композицию — «Октябрь», которую я показывал на московских заводах и фабриках. Нужно отметить при этом, что произошло некоторое раздвоение моей личности: {115} репетиции в театре и мои личные замыслы сталкивались и мешали друг другу. Этот год был трудным для меня: тревога за роль и беспокойство, как бы не оборвалась та нить, которую я нашел. Что было правильнее и необходимее мне? Куда меня сильнее влекло? Этого я еще не знал, хотя и видел ясно, что предложенная мне роль меня не захватила, а скорее разочаровала.