Акт четвертыйНу вот Акакий Акакиевич и пришел, наконец, в гости к столоначальнику. Завернувшись в свою новую шинель, он стоит посреди комнаты, смущенный и потерявшийся в незнакомой и непривычной для него обстановке.
«Акакий Акакиевич… вошел в комнату, и перед ним мелькнули в одно время свечи, чиновники, трубки, столы для карт, и смутно поразили слух его беглый, со всех сторон подымавшийся разговор и шум передвигаемых стульев. Он остановился весьма неловко среди комнаты, ища и стараясь придумать, что ему сделать».
Еще раз возникает тема петербургских чиновников: в первый раз чиновники показаны в сцене травли Акакия Акакиевича, второй раз — морозным утром, когда чиновники в подбитых ветром шинелях спешат в свои департаменты, в третий раз — когда приветствуют появление новой шинели у Акакия Акакиевича, и сейчас — в шуме чиновничьей вечеринки.
«Но его уже заметили, приняли с криком, и все пошли тот же час в переднюю и вновь осмотрели его шинель. Акакий Акакиевич хотя было отчасти и сконфузился, но, будучи человеком чистосердечным, не мог не порадоваться, видя, как все похвалили шинель».
{219} Чиновники толкают и тормошат его, а сконфуженный Акакий Акакиевич, широко распялив перед ними плед, поворачивается во все стороны, показывая новую шинель. Но вот оживление затухает, Башмачкин несколько растерянно опускает плед, на секунду из-за пледа опять видны его круглые недоумевающие глаза. Акакий Акакиевич озирается по сторонам, и, замечая вокруг себя пустоту, он снова одинок в этом веселом обществе.
«Потом, разумеется, все бросили и его и шинель и обратились, как водится, к столам, назначенным для виста».
Вечеринка в разгаре. Я получаю новую маленькую роль лакея. Привычным жестом набрасываю плед на руку, как будто салфетку, и сообщаю:
«Через час подали ужин, состоящий из винегрета, холодной телятины, паштета, кондитерских пирожков и шампанского».
Промелькнувший лакей исчезает, уступая дорогу Башмачкину.
«Акакия Акакиевича заставили выпить два бокала, после которых он почувствовал, что в комнате сделалось веселее…»
Наш герой чуть-чуть захмелел; нечто игривое проносится в его голове:
«… красивая женщина, которая скидала с себя башмак…» —
при этом плед скользит вниз; он драпирует меня, напоминая отчасти юбку, которую я тут же подтягиваю, показываю кончик своего башмака и продолжаю: «… обнаживши таким образом всю ногу, очень недурную… … однако ж, никак не мог позабыть, что уже 12 часов и что давно пора домой…». Быстро набрасываю плед на плечи и направляюсь к выходу.
{220} «Чтобы как-нибудь не вздумал удерживать хозяин, он вышел потихоньку из комнаты, отыскал в передней шинель…».
С пледом на плечах подхожу к вешалке, испуганно ощупываю пустую вешалку, позабыв, что шинель на мне (чем еще раз подчеркиваю рассеянность моего героя), с жалобным воплем подымаю руки: «Шинель…» — первая тень надвигающейся беды (плед скользит с моих плеч и падает), озираюсь вокруг и вижу, наконец, шинель, лежащую на полу. Поднимаю плед и говорю:
«… которую, не без сожаления, увидел лежавшею на полу, стряхнул ее, снял с нее всякую пушинку, надел на плечи и спустился по лестнице на улицу».
Вновь надевши на себя шинель, ссутулившись, ухожу по лесенке (скамеечка, стул) за кулисы. Минутный антракт, во время которого со сцены убираются стул, скамеечка и вешалка. Далее мне предстоит путь домой, по пустынным улицам Петербурга. Я выхожу на пустую сцену в цилиндре, закутавшись в плед, держа зонт на вытянутой вперед руке, как бы ощупывая в темноте дорогу. Иду, несколько сгорбившись и зажмурившись, повернув голову в зрительный зал, иду, не отрывая подошв от пола, а скользя, как ходят в гололедицу.
«Скоро потянулись перед ним те пустынные улицы, которые даже и днем не так веселы, а тем более вечером. Теперь они сделались еще глуше и уединеннее: фонари стали мелькать реже… пошли деревянные домы, заборы; нигде ни души; сверкал только один снег по улицам, да печально чернели с закрытыми ставнями заснувшие низенькие лачужки. Он приблизился к тому месту, где перерезывалась улица бесконечною площадью с едва видными на другой стороне ее домами, которая глядела страшною пустынею».
Остановившись в центре сцены, смотрю в темный зрительный зал широко открытыми глазами:
{221} «Вдали, бог знает где, мелькал огонек в какой-то будке, которая казалась стоявшею на краю света».
Испуганно ощупывая свою шинель, я продолжаю:
«Веселость Акакия Акакиевича как-то здесь значительно уменьшилась. … красивая женщина, которая скидала с себя башмак… шинель… башмак… шинель…» —
бормочу я, широко обводя зонтом, словно намечая необъятный горизонт, затем поворачиваюсь спиной к публике и говорю:
«Он оглянулся назад и по сторонам — точно море вокруг него…» «… Вкруг него вода и больше ничего».
Так Акакий Акакиевич как бы передает эстафету Евгению. Евгений озирается, окидывая безумными глазами пустую необъятную площадь. «Евгений вздрогнул. Прояснились. О, как страшен мне — Евгению — вид Петра. Как загадочен и непонятен: «Ужасен он в окрестной мгле! Он смотрит на памятник не отрываясь, кружась и кружась, почти пригибаясь к земле, но запрокинув голову вверх, туда, где высится Петр, — {222} — Какая сила в нем сокрыта! спрашивает Евгений и прикрывает глаза рукой, словно защищаясь от грозного видения (здесь подтекстом снова проходит тема декабрьского восстания). «Кругом подножия кумира вскрикивает Евгений с душевной болью, грозя зонтом, и вдруг бросается в сторону с приглушенным криком: «Настенька!» Это мечтатель пришел на свидание с Настенькой.
«— Настенька», —
повторяет он, бросаясь ей навстречу.
«— Ну, где же письмо?» —
спрашивает она мечтателя.
«— Вы принесли письмо? — Нет у меня письма, разве он еще не был? В эту минуту мимо нас прошел молодой человек».
Я стою окаменев и медленно провожаю глазами того, кого так ждет Настенька. Но события разворачиваются очень стремительно. Я возвращаюсь к Акакию Акакиевичу: снова зажмурившись и вытянув зонт, нащупывая дорогу, идет дальше по темным улицам Акакий Акакиевич.
«“Нет, лучше и не глядеть”, — подумал он и шел, закрыв глаза, и когда открыл их… увидел вдруг, что перед ним стоят почти перед носом какие-то люди с усами…».
{223} В центре на пустой площадке стоит одинокая фигура Акакия Акакиевича с широко открытыми глазами.
«У него затуманило в глазах и забилось в груди».
Тут я снова получаю эпизодическую роль — вора, срывающего шинель с Акакия Акакиевича. Это не какой-нибудь жалкий, мелкий, захудалый воришка. Нет, он велик, грозен и действует уверенно:
«А ведь шинель-то моя!» —
властным голосом произносит он и ловко срывает шинель. Я срываю с себя, и, высоко подняв, держу плед.
«Акакий Акакиевич хотел было уже закричать “караул”, как другой приставил ему к самому рту кулак, величиною в чиновничью голову, промолвив: “А вот только крикни!”»
На последних словах, я бросаю плед с такой силой, что он летит через всю сцену за кулисы. Акакий Акакиевич остается один на петербургской площади. Шинели нет.
«Акакий Акакиевич чувствовал только, как сняли с него шинель, дали ему пинка коленом, и он упал навзничь в снег и ничего уже больше не чувствовал. Через несколько минут он опомнился и поднялся на ноги, но уже никого не было. Он чувствовал, что в поле холодно и шинели нет, стал кричать, но голос, казалось, и не думал долетать до концов площади. Отчаянный, не уставая кричать, пустился он бежать через площадь прямо к будке, подле которой стоял будочник и, опершись на свою алебарду, глядел, кажется, с любопытством, желая знать, какого черта бежит к нему издали и кричит человек».
Далее, доведенные до отчаяния, и Акакий Акакиевич и Евгений как бы сливаются воедино. «Он мрачен стал Кто мог произнести это «Ужо тебе!..» Некое собирательное лицо — все, кто обездолен… Но вот угрожающая рука моя бессильно падает. Я раздавлен. Надо мной висит копыто лошади грозного Всадника. Я никуда не могу деться, я не бегу, но топчусь и маюсь почти на одном месте, сгибаясь в три погибели… «И вдруг стремглав Громкий крик раздается на пустой площади:
— «Настенька!!»
Это зовет ее тот молодой человек, которого она с таким трепетом ожидает.
«Боже, какой крик! как она вздрогнула! как она вырвалась из рук моих и порхнула к нему навстречу»! —
с горестным воплем восклицает мечтатель, понимая, что он теряет Настеньку навсегда. «Но она едва подала ему руку… как вдруг снова обернулась ко мне, очутилась подле меня, как ветер, как молния… обхватила мою шею обеими руками и {225} крепко, горячо поцеловала меня. Потом, не сказав мне ни слова, бросилась снова к нему, взяла его за руки и повлекла его за собою».
В последний раз доносится голос Акакия Акакиевича:
«Шинель… шинель… шинель…».
Так рухнуло счастье моих маленьких героев. Я выхожу на авансцену и произношу эпилог: из вариантов «Медного всадника»: «Была ужасная пора… {226} «Война» Мы давно задумали сделать работу об империалистической войне. Меня увлекали две темы: война и история христианства. Вторую я так и не осуществил. Для того чтобы поднять тему войны, необходимо было прочесть очень много книг и выбрать основную дорогу. Необходимо было понять, в каком ключе решать эту очень сложную и очень обширную тему. После изучения литературы мы поняли, что книги пацифистского характера нам не нужны, что гораздо интереснее и нужнее раскрыть причину возникновения войн. Как только мы тронулись в этом направлении, тотчас же с потрясающей наглядностью перед нами встали уродливые {227} явления капиталистической действительности: борьба за рынки, за колонии, порабощение отсталых народов. И снова мы вспомнили строчки из «Манифеста Коммунистической партии»: «История всех до сих пор существовавших обществ — была историей борьбы классов…». «Манифест» стал ведущей нитью и в этой работе. Изучив литературу, я подумал, что война, вообще говоря, скверная, неприятная штука и не стоит в нее играть. Как человеку плохо на войне, мы не хотели доказывать, мы знали, что есть писатели, которые неоднократно пытались это объяснить. Нам хотелось показать, откуда возникает необходимость стрелять. Сгоряча мы бросились в путешествие по дорогам земного шара посмотреть, что везут, куда везут, что такое товар и почему его нужно обязательно продавать. Конечно, путешествовали мы так, как это делал Жюль Верн. Сидя в своей комнате, мы путешествовали по страницам многих и разных книг. Мы их прочли порядочно: мы совершили путешествие в Африку, в Малую Азию, заглянули в промышленные центры Европы. И у нас закружилась голова. Мы ведь не кончали экономического института и были совершенно несведущи, что такое нефть, сколько ее на белом свете, сколько требуется железа, даже что такое кофе мы, оказывается, совсем не знали. Мы знали кофе в чашке на столе, но мы никак не предполагали, что его можно топить в море. Оказывается, ничего остроумнее нельзя придумать, если его много на земном шаре, и ничего нет, кроме бизнеса, наживы. Мне хотелось крикнуть: перелейте все пушки в один большой кофейник и раздавайте всем, кто любит пить свой утренний кофе. Все это можно организовать у Поповой под горой Змейкой. Я там однажды был на большом первомайском банкете и, уверяю, остался очень доволен. Меня поразили нелепости, какие происходят среди, казалось бы, умных, вполне деловых людей. Я с детства уважал всех понимающих толк в математике и отчасти завидовал умеющим щелкать на счетах. Я заметил, что мне хочется плакать над неграми, как плакал в детстве, читая «Хижину дяди Тома», и подумал: ничего как следует быть еще не изменилось, хотя наше детство уже позади. {228} Словом, мы, так сказать, прислушались, как щелкают счетами в мировом масштабе. Что мой папа с его счетами акцизного чиновника, с его Российской империей?.. У нас испортились нервы от такой ерунды, чепухи, нелепости на земном шаре. Итак, мы переехали в Ленинград и с головой окунулись в работу над новой темой, над композицией. Мы обосновались в чужом кабинете, огромной, длинной комнате с камином и мебелью, обитой красным сафьяном; там было очень много книг, но трогать их было нельзя. И тогда мы принесли свои книги и начали работать. Однажды я стоял у окна и думал: что же делать с композицией дальше? Мое раздумье прервала Попова: она сообщила, что нашла великолепного Вильгельма Второго. — Очень театрального, в таком изумительном туалете, что женщины позавидуют. — Ну и что? — рассеянно спросил я. — Как что? Он едет на Восток… — На Восток?.. — Ну да… Он едет в Иерусалим. Я взял страничку, переписанную из книги Павловича, под длинным названием «Империализм и борьба за великие железнодорожные и морские пути будущего» и прочел:
«На голове его была традиционная прусская каска с золотым императорским орлом, но лицо его было скрыто большой белой вуалью, спадавшей на плечи. Великолепный белый кирасирский мундир просвечивал сквозь тончайший дамасский бурнус, прозрачный, как вуаль, и блестевший, как золото. На своем чудесном белом коне, окруженный пышной и многочисленной свитой, Вильгельм II вступил в Иерусалим»[32].
Так… так… Ах прохвост, подумал я, как въехал! Ну что за маскарад! Я быстро забрался в свою «библиотеку» и пробормотал кое-что на взгляд подходящее. {229} Пока заборматывал, Попова подсовывала новое. — Я нашла его речь. Я прочел его речь, обращенную к магометанам:
«Преисполненный глубокого волнения при мысли находиться на том месте, где пребывал один из благороднейших государей всех времен, великий султан Саладин, рыцарь без страха и без упрека, который нередко даже своим врагам давал уроки истинного рыцарского духа, я пользуюсь прежде всего случаем, чтобы поблагодарить султана Абдул-Гамида за гостеприимство. Пусть султан и триста миллионов магометан, рассеянных по всей земле и почитающих в нем халифа, будут уверены, что во всякий момент германский император будет им другом».
Я мысленно прочел стихи Пушкина: «Клянусь четой и нечетой, И задумался… И тут, не знаю как, я попал в дедушкин театр, в нижегородский ярмарочный собор. Я попал туда сегодня совершенно случайно. За секунду до этого я не подозревал, что попаду в этот театр. Я был совершенно озадачен тем, что попал в свое детство. Ведь я строил драматургию… Я строил тему: «Вильгельм II въезжает в Иерусалим». Иерусалим… Это слово — свечи, это слово — звук колокола, это — чтение двенадцати евангелий. Я заволновался: я не предполагал, что воскрешу репертуар моего деда. Я никак не предполагал, что он будет мне необходим. Я попробовал забормотать, но нет, в моей памяти не сохранился полностью репертуар моего деда. Но кое-что я наскреб для примерки. Это было приблизительно так: «Привели ослицу и молодого осла Но что же все это означает, спросите вы? Я еще сам толком не понимал, что это означает, но не сомневался, что скоро это будет кое-что означать. Соратница же моя уткнула нос в наши бесчисленные заметки и разгребла груду бумаг на столе. Наконец она с досадой сказала: — Ну, ты помнишь эту выписку? Из Павловича? Как ее: «Немецкие инженеры доказывали…». Ага… Она подкапывается под вильгельмовскую политику на Востоке. Она добилась своего: нашла выписку о немецких инженерах, предполагавших проложить железную дорогу от станции Хайдар-паша близ Константинополя до древней столицы халифов. Складывалось, естественно, так: после инженеров дать въезд Вильгельма в Иерусалим. Но я заупрямился: после инженеров я дал въезд Иисуса в Иерусалим, а затем открыл путь Вильгельму. Тут я еще немного побормотал и нашел в своей библиотеке всего две строчки с пушкинской полки: «Черная галка, запели все разом. Так реагировал народ на ослепительный въезд германского императора. Иерусалим — это город, в который, помню с детства, въезжал Иисус… и вдруг, оказывается, совсем {231} еще недавно въехал Вильгельм II. Во-первых, он перещеголял Христа пышностью въезда. Я правильно догадался, что Иисус давно поотстал от промышленного века. И второе. Я с детства люблю ассоциации, я ощущаю их как начало драматическое. Это я вынес из своего детства, где театр моего деда и ярмарка стояли рядом. Мне захотелось еще раз подержать два конца радужной дуги: в одной руке я держу высокое, а в другой — низкое. Я давно заметил, что дело артиста — срывать маски. Я возвеличиваю въезд Вильгельма до Иисуса — и Иисус падает до Вильгельма. У него дурной последователь! Я просвечиваю Вильгельма-завоевателя через евангелие, я вижу «черную галку», тем самым дело Иисуса проиграно, ибо его последователь — «черная галка», не больше. Можно было двинуть в дело речь Вильгельма, но я заметил, что мне готовится новая идея. — Мне кажется… Тут было бы неплохо… — Ну? — «При наступлении ослепление противника играет важную роль…» — это подчеркивает маскарад Вильгельма. Я схватил листок — и сообразил, в чем дело. Это была статья «Искусственный туман» из специального журнала, любезно предоставленного нам для работы Военной академией имени Толмачева. — Нужно еще что-нибудь в этом роде, — сказал я. — Сейчас. «Искусственный туман служит для того, чтобы обмануть противника, например, представить для него местность в ложном виде». — Мы это отнесем выше, к инженерам, — сказал я. Тема искусственного тумана показалась мне интересной, но требующей развития. Весь материал в окончательном виде выстроился так:
«… Искусственный туман служит для того, чтобы обмануть противника, например, представить для него местность в ложном виде…». «… Немецкие инженеры доказывали, что к концу 1917 года локомотив поезда, вышедший со станции Хайдар-паша насупротив Константинополя, быстро промчавшись через Анатолию, Сирию, Месопотамию, Персидские горные цепи Тавра и Адда-Дака, перелетев {232} через волны исторической реки Евфрата, с победным свистом и торжествующим грохотом своих колес врежется под своды грандиозного вокзала, который Немецкий банк собирался выстроить в древней столице халифов». «… И когда приблизились к Иерусалиму и пришли в Вифанию к горе Елеопской, тогда Иисус послал двух учеников, сказав им: “Пойдите в селение, которое прямо перед вами, и тотчас найдете ослицу… и молодого осла… отвязавши, приведите ко мне”. Ученики пошли и поступили так, как повелел им Иисус. Привели ослицу и молодого осла и положили на них одежды свои, и он сел поверх их. … И когда вошел он в Иерусалим, весь город пришел в движение и говорил: кто сей?» «… На голове его была традиционная прусская каска с золотым императорским орлом, но лицо его было скрыто большой белой вуалью, спадавшей на плечи. Великолепный белый кирасирский мундир просвечивал сквозь тончайший дамасский бурнус, прозрачный, как вуаль, и блестевший, как золото. На своем чудном белом коне, окруженный пышной и многочисленной свитой, Вильгельм II вступил в Иерусалим…». «Черная галка, запели все разом, «… При наступлении ослепление противника играет важную роль». «Преисполненный глубокого волнения при мысли находиться на том месте, где пребывал один из благороднейших государей всех времен, великий султан Саладин, рыцарь без страха и без упрека, который нередко даже своим врагам давал уроки истинного рыцарского духа, я пользуюсь прежде всего случаем, чтобы поблагодарить султана Абдул-Гамида за гостеприимство… Пусть султан и триста миллионов магометан, рассеянных по всей земле и почитающих в нем халифа, будут уверены, что во всякий момент германский император будет их другом». «Клянусь четой и нечетой, «Германия, Англия, Франция, Италия бросаются тройным галопом от обожженных солнцем берегов Красного моря к великим равнинам Центральной Африки, от Индийского океана к сказочной области великих озер. … Бэчуана-Лэнд… Уганда… Родезия… Нигерия… Новая Гвинея… Эритрея… Конго… Камерун… Судан… Дагомея… Трансвааль… Мадагаскар… Оранж…».
Работу гнали на курьерских и застревали надолго в сугробах белых листов; Попова вооружилась ножницами и клеем. Однажды я объявил забастовку. Я сказал: баста! Дело дрянь, сказал я. Дело нам с тобой не под силу. Это невыполнимая задача, чтобы и рынки, и пушки, и нефть, и руда, и люди в госпиталях (она уже сидела над учебником краткого курса хирургии). Оказывается, весь мир работает на эту проклятую тему, а необъятное — не объять. У меня уже давно рябит в глазах от необъятности материала.
«Пехотные части таяли как воск…» — прочел я. «Наш перелет скоро был отмечен треском первых взорвавшихся бомб…». «Солдат ест и спит с оружием в руках, готовый каждую минуту драться…». «Накрыв полотенцем глаза наркотизируемого, наливают хлороформ по капле с небольшой высоты…». «Возле спящих ставят часовых…». «Скрытые темнотой ночи, обе эскадры, вышедшие на рандеву, сближались…». «Однако для того чтобы выдержать удар, снаряд должен быть бронебойным…» —
пробегал я попадавший на глаза уже знакомый мне, много раз перечитанный материал. — Да, ты прав… — сказала Попова и продолжала: — Действительно, рябит в глазах, очень много бумаг… Но, если бумаги и отложить в сторону, ничего не изменится, {234} так как главное перенесено в память, в образное представление. Что написано на бумаге, уже не так важно. Важно другое, важно то, что наступил такой период в работе, когда от материала никуда не убежишь. Выпали из памяти какие-то слова, но и без точного порядка многое видишь: видишь не слово «туман», видишь поле боя, затянутое пеленою тумана. В этой стадии работу бросать уже поздно. Трудно найти последовательность материала, но это необходимо. Почему же необходимо? Да потому, что материал преследует… Как правило, запоминается то, что хорошо, а значит, запоминается нужное, верное… Ненужное не усваивается, оно остается на бумаге, в буквах. Так проверяется нужность материала, обязательность его. Зритель должен видеть. Если не увидит, то не услышит — так мне кажется. Возможно, я ошибаюсь?.. Возможно, звук решает?.. Возможно, запоминается звук. Тут я не выдержал и заговорил. Я сказал, что, разумеется, решает звук. — А почему? Но тут она отошла к окну. За окном было светло. Простенький деревянный театральный мостик, канал Грибоедова, пряничная церковь, конюшни — все другое, все не как всегда. Белая ночь. — Я лично знаю, что мы закончим, — сказала она. — Я это знаю потому, что уже все вижу. А у тебя не все еще звучит, и ты сбиваешься с толку. И поэтому ты не уверен — нужно или нет. Я заспорил: — Мне важен ритм, время. Я знаю ухом, когда в воздухе повисает скука. — Она повисает от пустых звуков, не согретых актерской задачей. — Она повисает оттого, что тебе хочется видеть слишком много. — Я согласна. Мне нравится видеть. — А у меня звуки выдыхаются оттого, что их много. — А нужно каждое слово видеть. — Ну хорошо, допустим, что я все слова вижу, что же, их станет меньше? — А я тогда еще больше увижу, это приятно. {235} Наступила пауза, решалась судьба работы. — Попробуй вот это. Она дала мне страничку из «Старого введения в диалектику природы» Фридриха Энгельса. «Материя движется в вечном круговороте…» — начал я. Я прислушался: «Материя… движется… в вечном… круговороте…». «Медленные слова», подумал я, «медленное движение, незаметное, как движение звезд на небе». Когда я задумался о том, что такое материя в движении и в вечном круговороте (это не шутка: вечность), я заговорил очень торжественно и очень медленно. «Материя движется в вечном круговороте, завершающем свою траекторию в такие промежутки времени, для которых наш земной год не может служить достаточной единицей». Только в такое замедленное и торжественное чтение укладывалась мысль. Она сказала: — Вот теперь я вижу каждое слово. Я продолжал: «… каждая конечная форма существования материи — безразлично, солнце или туманность, отдельное животное или животный вид, химическое соединение или разложение — одинаково преходяща, и в котором ничто не вечно, кроме вечно изменяющейся, вечно движущейся материи и законов ее движения и изменения»[35]. — Великолепно! — сказал я. — Это будет начало… Стояла белая ночь. За окном зашуршала метла дворника. Она была права: в ту белую ночь мы пошли дальше. Теперь мы совершали прогулку по «Краткому курсу хирургии». Мы делали последнюю часть работы: «Лазарет».
«… накрыв полотенцем глаза наркотизируемого, наливают хлороформ по капле с небольшой высоты… При доступе воздуха и света, а также при применении газового и керосинового освещения хлороформ разлагается с образованием удушливого газа фосгена».
{236} Я наборматывал последние строчки:
«… удушливого газа фосгена…» — тут что-то есть… Попова подслушала и предложила мне: «… облако относится ветром за линию противника, и бывали случаи, что газ наблюдался на расстоянии десяти миль позади линии фронта».
Мы не удержались и повели две темы: газовой войны и операции.
«Такие облака, или волны, обычно следуют по направлению долин. Озера и реки не оказывают на них влияния…». «… Маска, плотно прикрывающая отверстия носа и рта, представляет собой проволочный каркас с натянутой поверх… стерилизованной марлей. Голова наркотизируемого должна быть помещена низко». «… Возле спящих людей ставят часовых, каждый часовой отвечает за безопасность порученной ему группы людей. В случае газовой атаки часовые кричат: “Газ!” — надевают противогазы и подают тревожный сигнал».
Попова давно оставила кисть художника и резала для меня бумагу. Она резала бумагу не кистью, а ножницами, и в ту ночь я понял, что это одно и то же. Она развивала тему — тему операции и газовой атаки. Она изучала книгу Фрайса и Веста «Химическая война», выпущенную Военгизом в 1924 году. В ту ночь я сознательно пошел на сложные ассоциативные ходы. Я пришел к выводу, что мы тронули снова очень важное.
«… Техника рассечения кожных покровов такова: Предварительно пометив линию разреза, хирург фиксирует кожу указательным и большим пальцем левой кисти, держа в правой руке скальпель в той или иной позиции: а) можно держать скальпель как писчее перо, размахи ножа невелики, но зато очень отчетливы, б) можно держать его как смычок, размах очень велик, но без большой силы и, наконец, в) можно его держать как столовый нож».
{237} Я увидел, что вот место для моих любимых страниц о развитии человеческой руки у Энгельса. Нужно отдать справедливость, что я, по меткому определению моего режиссера, походил в эту минуту на Акакия Акакиевича, который, добираясь до любимых букв, «был сам не свой». Тут, конечно, дело обстояло иначе: мне нужно было взвесить нечто большее, чем любимые буквы трогательного Акакия Акакиевича. Поэтому вполне законно мое волнение. Мне в ту ночь захотелось еще раз побывать в том грозненском репейнике, где я строил мою первую композицию. С того времени прошло пять больших лет. Я держал в руке текст Энгельса и раздумывал: верно или не верно, если я привлеку эту страницу?
«Прежде чем первый кремень при помощи человеческой руки был превращен в нож, должен был, вероятно, пройти такой длинный период времени, что в сравнении с ним известный нам исторический период является незначительным. Но решающий шаг был сделан, рука стала свободной и могла теперь усваивать себе все новые и новые сноровки, а приобретенная этим большая гибкость передавалась по наследству и возрастала от поколения к поколению. … человеческая рука достигла той высокой ступени совершенства, на которой она смогла, как бы силой волшебства, вызвать к жизни картины Рафаэля, статуи Торвальдсена, музыку Паганини»[36].
Я давно носил эту страницу в памяти. Кажется, наступил момент, когда я смогу исполнить ее под «лучом». Через год мое желание осуществилось, работа увидела свет. Я исполнял свою работу «Война», в которой мы нашли движение вечной материи, как говорит Энгельс, «вечно движущейся материи», и биение сердца неизвестного солдата, имя которому миллион. Я играл, вспоминая ту белую ночь в Ленинграде, когда мы пошли дальше, в глубь нашей работы и, наконец, поставили последнюю точку, — в том Ленинграде, который стал в 1942 году великим символом героической борьбы и победы человеческого духа и воли. Мы не подозревали {238} тогда, какие дни, какие ночи переживет этот бессмертный город. Я никогда ни на одну минуту не предполагал, что немецкие авантюристы направят свои длинные пушки на Ленинград, подойдут к незабываемому Грозному. Ничего этого я не предполагал в ту ночь, когда мы заканчивали в «Лазарете» тему вечной жизни.
«Но как бы часто и как бы безжалостно ни совершался во времени и в пространстве этот круговорот; сколько бы миллионов солнц и земель ни возникало и ни погибало; как бы долго ни длилось время, пока в какой-нибудь солнечной системе и только на одной планете не создались условия для органической жизни; сколько бы бесчисленных органических существ ни должно было раньше возникнуть и погибнуть, прежде чем из их среды разовьются животные со способным к мышлению мозгом, находя на короткий срок пригодные для своей жизни условия, чтобы затем быть тоже истребленными без милосердия, — у нас есть уверенность, что материя во всех своих превращениях остается вечно одной и той же, что ни один из ее атрибутов никогда не может быть утрачен и что поэтому с той же самой железной необходимостью, с какой она когда-нибудь истребит на земле свой высший цвет — мыслящий дух, она должна будет его снова породить где-нибудь в другом месте и в другое время»[37].
В ту белую ночь мы снова были счастливы. Работа двинулась вперед. Мы перешли к следующему эпизоду, посвященному трагической судьбе крупнейших городов Европы, центров культуры, науки и искусства, варварски уничтожаемых дальнобойной артиллерией. В этом эпизоде я снова привлек «репертуар» моего деда. Статья военного специалиста, описывающего различные виды орудийного огня, сочеталась с текстом псалма Давида:
«… — Огонь из всех башен! — Заградительный огонь! — Тревожащий огонь! — Разрушительный огонь! {239} — Огневое нападение! — Огневой вал!» «… Начальнику хора на струнных орудиях». Псалом Давида: «Расторгнем узы их и свергнем с себя оковы их. Ты поразишь их жезлом железным, сокрушишь их, как сосуд горшечника». «… Во время наступления мы начали бомбардировать Париж из окрестностей Лиона посредством орудия, имевшего дальность в 130 километров. Это орудие было изумительным продуктом науки и технического искусства, шедевр фирмы Круппа и ее директора Раузенбергера». «… — Огонь изо всех башен! — Заградительный огонь! — Тревожащий огонь! — Разрушительный огонь! — Огневое нападение! — Огневой вал!» «… 29 марта один из снарядов попал в переполненную молящимися церковь. 88 человек было убито; 68 ранено…».
И снова звучал текст из псалма Давида:
«… Ибо исчезли, как дым, дни мои, и кости мои обнажены, как головня».
Этот трагический по своему характеру псалом в финале эпизода звучал протестом и местью за варварство и разрушения:
«Расторгнем узы их и свергнем с себя оковы их».
Заключительная фраза псалма явилась мостком к эпизоду о Либкнехте: Европа в огне, но Россия уже превратила войну империалистическую в войну гражданскую, прорвана цепь империализма и вселила надежду в сердца борцов. Назревают и в Европе революционные взрывы. Либкнехт, находясь в тюрьме, полон оптимизма, он пишет жене:
«Лухау. 10 марта 1918 г. Несмотря на всю свежесть утра, стою у открытого “окна”, за кроильным столом, после ночи, полной хороших, крепких снов и многочисленных заметок впотьмах — {240} соответственно моей технике и манере. Пока что только видишь воробьев. Как сильно дует резкий мартовский ветер! Пахнет 1871 годом — в Париже, 1848 – 49 гг. — повсюду и 1917 годом в России, — сегодня это глубоко волнует мое сердце… Недавно взял в руки “Одиссею” — художественность несравненная. Эта ясная объективность, эти светлые краски, эта чистая естественность. В важном и мелочном, обыденном, сравни начало 20‑й песни, Одиссей ночью, и затем пробуждающуюся деятельность в доме утром — какая выразительная краткость. И в 24‑й песне таков же рассказ Агамемнона о смерти Ахилла и печали о нем (обращенный к тени Ахилла в подземном царстве): “И труп твой, … И в своей юности я испытал много политических тревог, в школе и в других местах, и переносил их с гордостью, презрением и сожалением: и они укрепили и возвысили меня. Я не думаю о том, чтобы изнеживать своих детей; пускай они с юности получают раны — тогда они своевременно закалятся: “И не очень люби солнце, Ты порицаешь: я часто повторял одно и то же. Это не старческая слабость! Это удары молота, пока гвоздь не будет вбит. Удары топора, пока не упадет дерево. Стук, пока спящий не проснется. Удары кнута, пока медлительные и малодушные не встанут и не начнут действовать… Я готов был бы пожертвовать {241} тысячью
|
