Глава 47. Скарлетт сидела у себя в спальне и ковыряла вилкой еду, принесенную на ужин Мамушкой, прислушиваясь к ветру

Скарлетт сидела у себя в спальне и ковыряла вилкой еду, принесенную на ужин Мамушкой, прислушиваясь к ветру, рвавшемуся куда-то из темноты. В доме было пугающе тихо — даже тише, чем когда Франк лежал в гостиной всего несколько часов назад. А потом заходили на цыпочках, зашептали приглушенными голосами; тихо застучали парадные двери; заглядывали соседки, шурша юбками, и шепотом высказывали сочувствие; всхлипывала сестра Франка, приехавшая на похороны из Джонсборо.

А сейчас дом погрузился в тишину. И хотя дверь в спальню Скарлетт была открыта, снизу не доносилось ни звука. Уэйда и малышку переселили к Мелани, как только тело Франка внесли в дом, и Скарлетт недоставало топота детских ножек и гуканья малышки. На кухне явно царило перемирие: не слышно было обычной перебранки Питера, Мамушки и кухарки. Даже тетя Питти из уважения к горю Скарлетт не качалась в своем кресле-качалке внизу в библиотеке.

Никто не нарушал одиночества Скарлетт, считая, что она хочет, чтобы ее оставили в покое, наедине с горем, а Скарлетт меньше всего хотелось быть одной. Будь это всего лишь горе, она пережила бы его, как переживала ранее. Но помимо потрясения от потери мужа, она испытывала еще страх, и раскаяние, и муки внезапно проснувшейся совести. Впервые в жизни Скарлетт сожалела, что так себя вела, и, охваченная суеверным страхом, то и дело поглядывала на кровать, где еще недавно лежала с Франком.

Она убила Франка. Несомненно убила, все равно как если бы нажала на курок. Франк просил ее не ездить одной, но она его не послушалась. И вот теперь он мертв из-за ее упрямства. Бог накажет ее за это. Но на совести ее лежал и другой грех — лежал даже более тяжким и страшным грузом, чем его смерть; и этот грех никогда не тревожил ее, пока она не увидела лицо Фрэнка в гробу. Его застывшее лицо было таким беспомощным и жалостным, оно обвиняло ее. Бог накажет ее за то, что она вышла за него замуж, тогда как он-то любил ведь Сьюлин. Придется ей ползком ползти к Высшему судии и отвечать за ту ложь, которую она наговорила Фрэнку, когда они ехали из лагеря янки в его двуколке.

Сейчас уже бесполезно спорить, говорить, что цель оправдывает средства, что она вынуждена была подстроить ему ловушку, что судьба слишком многих людей зависела от нее и нельзя было думать ни о его праве на счастье, ни о праве на счастье Сьюлин. Правда вставала перед ней нагая, и Скарлетт не могла смотреть ей в лицо. Она хладнокровно женила Фрэнка на себе и хладнокровно его использовала. А за последние полгода превратила в несчастного человека, в то время как могла бы сделать очень счастливым. Бог накажет ее за то, что она не была с ним помягче, — накажет за то, что она изводила его, наставляла, устраивала сцены, говорила обидные слова, оторвала от друзей, принизила, занявшись сама лесопилками, строительством салуна, тем, что наняла на работу каторжников. Он был с ней очень несчастлив — она это знала, — но все сносил как джентльмен Он был по-настоящему счастлив только раз: когда она подарила ему Эллу. Но она-то знала, что, будь на то ее воля, Эллы не было бы на свете.

Дрожь пробежала по телу Скарлетт; ей стало страшно, захотелось, чтобы Франк был жив и она могла лаской загладить свою вину перед ним. Ах, если бы бог не был таким свирепым и карающим! Ах, если бы время не ползло так медленно и в доме не стояла бы такая тишина! Ах, если бы она не была так одинока!

Вот если б Мелани была с ней — Мелани успокоила бы ее страхи. Но Мелани сидела дома и выхаживала Эшли. На мгновение Скарлетт подумала было попросить Питтипэт подняться к ней — может, в ее присутствии умолкнет голос совести, — но не решилась. С Питти ей будет еще хуже: ведь старушка искренне горюет по Фрэнку. Он был ближе к ней по возрасту, чем к Скарлетт, и она была очень предана ему. Он вполне отвечал желанию Питти «иметь мужчину в доме» — приносил ей маленькие подарочки и невинные сплетни, шутил, рассказывал всякие истории, читал ей по вечерам газеты и сообщал события дня, а она штопала его носки. И она ухаживала за ним, придумывала для него всякие особые кушанья, лечила от бесконечных простуд. И теперь ей очень его недоставало, и она повторяла снова и снова, прикладывая платочек к красным опухшим глазам: «И зачем только ему понадобилось ехать с этим ку-клукс-кланом!» Ах, если бы, думала Скарлетт, хоть кто-то мог утешить ее, рассеять ее страхи, объяснить, что гложет ее и заставляет холодеть сердце! Вот если б Эшли.., но Скарлетт тут же отбросила эту мысль. Ведь она чуть не убила Эшли, как убила Фрэнка. И если Эшли когда-либо узнает правду о том, как она лгала Фрэнку, чтобы заполучить его, узнает, как подло она вела себя с Фрэнком, он не сможет больше любить ее. Эшли ведь такой благородный, такой правдивый, такой добрый, и он видит все так ясно, без прикрас. Если он узнает правду, то сразу многое поймет. Да, конечно, прекрасно поймет! И любить ее уже больше не будет. Значит, он никогда не должен узнать правду, потому что он должен ее любить. Разве сможет она жить, если этот тайный источник ее сил — его любовь — будет у нее отнят? Хотя ей стало бы намного легче, если бы она могла уткнуться головой ему в плечо, расплакаться и облегчить свою грешную душу!

Стены затихшего дома, где в самом воздухе ощущалось тяжкое присутствие смерти, давили ее, и в какой-то момент она почувствовала, что не в силах дольше это выносить. Она осторожно поднялась, прикрыла дверь к себе в комнату и принялась шарить в нижнем ящике комода под бельем. Вытащив оттуда заветную «обморочную» бутылочку тети Питти с коньяком, она поднесла ее к свету лампы. Бутылочка была наполовину пуста. Не могла же она выпить так много со вчерашнего вечера! Скарлетт плеснула щедрую порцию в свой стакан для воды и одним духом выпила коньяк. Надо будет до утра поставить бутылку назад, в погребец, предварительно наполнив ее водой. Мамушка искала ее, когда люди из похоронного бюро попросили выпить, и в кухне, где находились Мамушка, кухарка и Питер, тотчас возникла грозовая атмосфера подозрительности.

Коньяк приятно обжег внутренности. Ничто не сравнится с коньяком, когда нужно себя взбодрить! Да и вообще он всегда хорош — куда лучше, чем безвкусное вино. Какого черта, почему женщине можно пить вино и нельзя — более крепкие напитки? Миссис Мерриуэзер и миссис Мид явно почувствовали на похоронах, что от нее попахивает коньяком, и она заметила, какими они обменялись победоносными взглядами. Мерзкие старухи!

Скарлетт налила себе еще. Ничего страшного, если она сегодня немножко захмелеет, — она ведь скоро ляжет, а перед тем, как позвать Мамушку, чтобы та распустила ей корсет, она прополощет рот одеколоном. Хорошо бы напиться до бесчувствия, как напивался Джералд в день заседания суда. Тогда, быть может, ей удалось бы забыть осунувшееся лицо Франка, молча обвинявшее ее в том, что она испортила ему жизнь, а потом убила.

Интересно, подумала Скарлетт, а в городе тоже считают, что она убила его? На похоронах все были с ней подчеркнуто холодны. Одни только жены офицеров-янки, с которыми она вела дела, вовсю выражали ей сочувствие. А впрочем, плевала она на городские пересуды. Все это не имеет никакого значения, а вот перед богом держать ответ ей придется!

При этой мысли она сделала еще глоток и вздрогнула — так сильно коньяк обжег ей горло. Теперь ей стало совсем тепло, но она все не могла отделаться от мыслей о Фрэнке. Какие дураки говорят, будто алкоголь помогает забыться! Пока она не напьется до бесчувствия, перед ней все будет стоять лицо Фрэнка, когда в тот последний раз он умолял ее не ездить одной, — застенчивое, укоряющее, молящее о прощении.

Раздался глухой удар дверного молотка, эхом разнесшийся по притихшему дому, и Скарлетт услышала неуверенные шаги тети Питти, пересекшей холл, а затем звук отворяемой двери. Кто-то поздоровался, затем послышалось неясное бормотание. Должно быть, какая-нибудь соседка зашла узнать про похороны или принесла бланманже. Питти наверняка обрадовалась. Ей доставляет грустное удовольствие беседовать с теми, кто заходит выразить сочувствие, — она словно бы вырастает при этом в собственных глазах.

Кто бы это мог быть, без всякого интереса подумала Скарлетт, но тут, перекрывая приличествующий случаю шепот Питти, раздался гулкий, тягучий мужской голос, и она все поняла. Радость и чувство облегчения затопили ее. Это был Ретт. Она не видела его с той минуты, когда он принес весть о смерти Фрэнка, и теперь всем нутром почувствовала, что он — единственный, кто способен ей сегодня помочь.

— Я думаю, она согласится принять меня, — долетел до нее снизу голос Ретта.

— Но она уже легла, капитан Батлер, и никого не хочет видеть. Бедное дитя, она в полной прострации. Она…

— Думаю, она примет меня. Пожалуйста, передайте ей, что я завтра уезжаю и, возможно, какое-то время буду отсутствовать. Мне очень важно ее повидать.

— Но… — трепыхалась тетя Питтипэт. Скарлетт выбежала на площадку, не без удивления подметив, что колени у нее слегка подгибаются, и перегнулась через перила.

— Я с-с-сей-час сойду, Ретт, — крикнула она.

Она успела заметить запрокинутое кверху одутловатое лицо тети Питтипэт, ее глаза, округлившиеся, как у совы, от удивления и неодобрения. «Теперь весь город узнает о том, что я неподобающе вела себя в день похорон мужа», — подумала Скарлетт, ринувшись в спальню и на ходу приглаживая волосы. Она застегнула до самого подбородка лиф своего черного платья и заколола ворот траурной брошью Питтипэт. «Не очень-то хорошо я выгляжу», — подумала она, пригнувшись к зеркалу, из которого на нее глянуло белое как полотно, испуганное лицо. Рука Скарлетт потянулась было к коробке, где она прятала румяна, и остановилась на полпути. Бедняжка Питтипэт совсем расстроится, решила Скарлетт, если она сойдет вниз румяная и цветущая. Скарлетт взяла вместо этого флакон, набрала в рот побольше одеколона, тщательно прополоскала рот и сплюнула в сливное ведро.

Шурша юбками, она спустилась вниз, а те двое так и продолжали стоять в холле, ибо Скарлетт до того расстроила Питтипэт, что старушка даже не предложила Ретту присесть. Он был в черной паре, в ослепительно белой накрахмаленной рубашке с оборочками и держался безупречно, как и подобает старому другу, зашедшему выразить сочувствие, — настолько безупречно, что это смахивало на комедию, хотя Питтипэт, конечно, этого не усмотрела. Он должным образом извинился перед Скарлетт за беспокойство и выразил сожаление, что дела, которые ему необходимо завершить до своего отъезда из города, не позволили ему присутствовать на похоронах.

«Чего ради он пришел? — недоумевала Скарлетт. — Ведь все, что он говорит, — сплошная ложь».

— Мне крайне неприятно быть назойливым в такие минуты, но у меня есть одно неотложное дело, которое я должен обсудить г вами. Мы с мистером Кеннеди кое-что задумали…

— А я и не знала, что у вас с мистером Кеннеди были общие дела, — заявила Питтипэт с оттенком возмущения: как это она могла не все знать о делах Фрэнка.

— Мистер Кеннеди был человек широких интересов, — уважительно сказал Ретт. — Может быть, мы пройдем в гостиную?

— Нет! — воскликнула Скарлетт, бросив взгляд на закрытые двойные двери. Ей все виделся гроб, стоявший в этой комнате. Будь ее воля, она никогда бы больше туда не вошла. На сей раз Питти мгновенно все поняла, хотя это ей и не очень понравилось.

— Пройдите в библиотеку. А я.., мне надо подняться наверх и взять штопку. Бог ты мой, я за эту неделю так все запустила. Вот ведь…

И она двинулась вверх по лестнице, кинув через плечо укоризненный взгляд, которого ни Скарлетт, ни Ретт не заметили. Он отступил, пропуская Скарлетт в библиотеку.

— Какие же у вас с Франком были дела? — напрямик спросила она.

Он шагнул к ней и тихо произнес:

— Никаких. Мне просто хотелось убрать с дороги мисс Питти. — Он помолчал и, пригнувшись к Скарлетт, добавил: — Это не выход, Скарлетт.

— Что?

— Одеколон.

— Вот уж, право, не понимаю, о чем вы.

— Вот уж, право, прекрасно вы все понимаете. Вы много пьете.

— Если даже и так, ну и что? Разве это вас касается?

— Вежливость не мешает даже и в горе. Не пейте одна, Скарлетт. Люди об этом непременно узнают, и вашей репутации — конец. А потом — вообще плохо пить одной. В чем все-таки дело, дружок? — Он подвел ее к дивану розового дерева, и она молча опустилась на него. — Можно закрыть двери?

Скарлетт понимала, что если Мамушка увидит закрытые двери, она возмутится и станет потом не один день бурчать и читать наставления, но будет еще хуже, если Мамушка услышит их разговор — особенно после того, как пропала бутылка коньяку, — услышит, что она, Скарлетт, пьет. Словом, Скарлетт кивнула, и Ретт сомкнул раздвижные двери. Когда он вернулся и сел рядом, внимательно глядя на нее своими черными глазами, атмосфера смерти рассеялась перед исходившей от него жизненной силой, комната снова показалась приятной и по-домашнему уютной, а свет от ламп стал теплым, розовым.

— В чем все-таки дело, дружок?

Никто на свете не мог бы произнести это дурацкое слово так ласково, как Ретт, даже когда он слегка издевался, но сейчас никакой издевки не было. Скарлетт подняла на него измученный взгляд, и почему-то ей стало легче, хотя она и не прочла на его лице ничего. Она сама не могла понять, почему ей стало легче, — ведь он такой черствый, такой непредсказуемый. Возможно, ей стало легче потому, что — как он часто говорил — они так схожи. Иной раз ей казалось, что все, кого она когда-либо знала, — все ей чужие, кроме Ретта.

— Вы не хотите мне сказать? — Он как-то по-особенному нежно взял ее за руку. — Ведь дело не только в том, что старина Фрэнк оставил вас одну? Вам что — нужны деньги?

— Деньги? О господи, нет! Ах, Ретт, мне так страшно.

— Не будьте гусыней, Скарлетт, вы же никогда в жизни ничего не боялись.

— Ах, Ретт, мне страшно! — Слова вылетали так стремительно — как бы сами собой. Ему она может сказать. Она все может сказать Ретту. Он ведь далеко не ангел, так что не осудит ее. А до чего же приятно знать, что существует на свете человек плохой и бесчестный, обманщик и лгун, в то время как мир полон людей, которые в жизни не соврут даже ради спасения своей души и скорее погибнут от голода, чем совершат бесчестный поступок! — Я боюсь, что умру и прямиком отправлюсь в ад.

Если он станет над ней смеяться, она тут же умрет. Но он не рассмеялся.

— На здоровье вам вроде бы жаловаться не приходится.., ну, а что до ада, так его, может, и нет.

— Ах, нет, Ретт, он есть. Вы знаете, что есть!

— Да, я знаю, что есть ад, но только на земле. А не после смерти. После смерти ничего нет, Скарлетт. Вы сейчас живете в аду.

— О, Ретт, это же святотатство!

— Но удивительно успокаивающее. А теперь скажите мне, почему вы думаете, что отправитесь прямиком в ад?

Вот теперь он подтрунивал над ней — она это видела по тому, как поблескивали его глаза, но ей было все равно. Руки у него такие теплые и такие сильные, и так это успокаивает — держаться за них!

— Ретт, мне не следовало выходить замуж за Фрэнка. Нехорошо это было. Ведь он ухаживал за Сьюлин, он любил ее, а не меня. А я солгала ему, сказала, что она выходит замуж за Тони Фонтейна. Ах, ну как я могла такое сделать?! — А-а, вот, значит, как все произошло! А я-то удивлялся.

— А потом я причинила ему столько горя. Я заставляла его делать то, чего он не хотел, — заставляла взимать долги с людей, которые не могли их отдать. И он так огорчался, когда я занялась лесопилками, и построила салун, и наняла каторжников. Ему было до того стыдно — он не мог людям в глаза смотреть. И потом, Ретт, я убила его. Да, убила! Я ведь не знала, что он в ку-клукс-клане. Мне и в голову не могло прийти, что у него хватит на это духу. А ведь я должна была бы знать. И я убила его.

— «Нет, с рук моих весь океан Нептуна не смоет кровь».[21]

— Что?

— Не важно. Продолжайте.

— Продолжать? Но это все. Разве не достаточно? Я вышла за него замуж, причинила ему столько горя, а потом убила его. О господи! Просто не понимаю, как я могла! Я налгала ему и вышла за него замуж. Тогда мне казалось, я поступила правильно, а сейчас вижу, как все это было нехорошо. Знаете, Ретт, такое у меня чувство, словно и не я все это делала. Я вела себя с ним так подло, а ведь я в общем-то не подлая. Меня же иначе воспитывали. Мама… — Она замолчала, стараясь проглотить сдавивший горло комок. Она весь день избегала думать об Эллин, но сейчас образ матери встал перед ее глазами.

— Я часто думал, какая она была. Вы всегда казались мне очень похожей на отца.

— Мама была… Ах, Ретт, я впервые радуюсь, что она умерла и не может меня видеть. Ведь она воспитывала меня так, чтобы я не была подлой. И сама была со всеми такая добрая, такая хорошая. Она бы предпочла, чтоб я голодала, но не пошла на такое. И мне всегда хотелось во всем походить на нее, а я ни капельки на нее не похожа. Я об этом, правда, не думала — мне о столь многом приходилось думать, — но очень хотелось быть похожей на нее. И вовсе не хотелось быть как папа. Я любила его, но он был.., такой.., такой безразличный к людям. Я же, Ретт, иной раз очень старалась хорошо относиться к людям и быть доброй к Фрэнку, а потом мне снился этот страшный сон и такой нагонял на меня страх, что хотелось выскочить на улицу и у всех подряд хватать деньги — не важно чьи — мои или чужие.

Слезы ручьем текли у нее по лицу, и она так сильно сжала его руку, что ногти впились ему в кожу.

— Что же это был за страшный сон? — Голос Ретта звучал спокойно, мягко.

— Ах, я и забыла, что вы не знаете. Так вот, стоило мне начать хорошо относиться к людям и сказать себе, что деньги — не главное на свете, как мне тут же снился сон: снова я была в Таре — как бы сразу после смерти мамы и после того, как янки побывали там. Ретт, вы и представить себе не можете… Стоит вспомнить об этом, как я вся холодею. Я снова вижу сожженные поместья, и такая тишина повсюду, и нечего есть. Ах, Ретт, когда я вижу этот сон, я снова чувствую голод, как тогда.

— Продолжайте.

— В общем, я снова чувствую голод, и все — и папа, и девочки, и негры — все кругом голодные и только и делают, что твердят: «Есть хотим», — а у меня самой в животе пусто, даже режет, и очень мне страшно. А в голове все время вертится мысль: «Если я из этого выберусь, то никогда, никогда больше не буду голодать». Потом во сне все исчезает, клубится серый туман, и я бегу, бегу в этом тумане, бегу так быстро, что кажется, сейчас лопнет сердце, а за мной что-то гонится, и больно дышать, и мне почему-то кажется, что если только я сумею добраться, куда бегу, все будет в порядке. Но я сама не знаю, куда бегу. И тут я просыпаюсь, вся в холодном поту от страха — до того мне страшно, что я снова буду голодать. И когда я просыпаюсь, у меня такое чувство, что все деньги мира не в силах спасти меня от этого страха и голода. А тут еще Фрэнк мямлил, еле поворачивался, ну и я, конечно выходила из себя и вскипала. Он, по-моему, ничего не понимал, а я не могла ему объяснить. Я все думала, что когда-нибудь отплачу ему сторицей — когда у нас будут деньги и когда у меня пройдет этот страх перед голодом. А теперь уже поздно: он умер. Ах, когда я так поступала, мне казалось, что я права, а теперь вижу: вовсе я была не права. Если бы начать все сначала, я бы иначе себя вела.

— Хватит, — сказал он; высвободил руку из ее крепко вцепившихся пальцев и достал чистый носовой платок. — Вытрите лицо. Это же бессмысленно — так себя терзать.

Она взяла носовой платок, вытерла мокрые от слез щеки и почувствовала, что ей стало легче, словно она переложила часть бремени со своих плеч на его широкие плечи. Он был такой уверенный в себе, такой спокойный, даже легкая усмешка в уголках рта успокаивала, как бы подтверждая, что ее смятение и терзания — пустое.

— Стало легче? Ну, теперь давайте поговорим о главном. Вы сказали, что если бы вам довелось начать все сначала, вы вели бы себя иначе. В самом деле? В самом деле вы вели бы себя иначе?

— Ну…

— Нет, вы поступали бы точно так же. Разве был у вас выбор?

— Нет.

— Тогда о чем же вы печалитесь?

— Я вела себя так низко, а он взял и умер.

— А если бы он не умер, вы продолжали бы вести себя так же низко. Ведь насколько я понимаю, вы вовсе не жалеете о том, что вышли замуж за Фрэнка, и командовали им, и случайно явились причиной его смерти. Вы жалеете лишь себя, потому что боитесь попасть в ад. Верно?

— Ну.., все так перепуталось.

— Ваши моральные принципы тоже весьма путаные. Вы совсем как вор, которого поймали с поличным и который вовсе не жалеет о том, что он украл, он очень, очень жалеет, что ему придется за это идти в тюрьму.

— Это я-то вор…

— Ах, не понимайте все буквально! Иными словами, если б в вас не засела эта идиотская мысль о том, что обречены вечно гореть в адском пламени, вы б считали, что удачно избавились от Фрэнка.

— Ох, Ретт!

— Ох, не притворяйтесь! Вы исповедуетесь мне, но на исповеди вполне способны сказать и правду, и красивую ложь. Ваша.., м-м.., совесть очень вас мучила, когда вы соглашались.., скажем, так — расстаться с этим сокровищем, которое вам дороже жизни, за триста долларов?

Коньяк ударил ей в голову — перед глазами поплыли круги и все стало нипочем. Какой смысл лгать ему? Он, казалось, всегда мог прочесть ее мысли.

— Я, конечно, тогда не очень думала о боге.., или об аде. А, когда задумывалась.., ну, я считала, что бог поймет.

— Но вы не считаете бога способным понять причины, побудившие вас выйти за Франка?

— Ретт, как вы можете так говорить о боге — вы же не верите, что он существует!

— Зато вы верите в бога карающего, а это сейчас главное. Почему господь бог вас не поймет? Вы что, жалеете, что Тара по-прежнему ваша и в ней не живут какие-нибудь «саквояжники»? Вы что, жалеете, что сейчас не голодаете и не ходите в лохмотьях?

— Ах, нет!

— В таком случае, был у вас другой выход, кроме брака с Франком?

— Нет.

— Он же не обязан был на вас жениться, верно? Мужчины в этом отношении вольны поступать, как им заблагорассудится. Он не обязан был давать вам волю командовать собой и заставлять делать то, чего ему не хотелось, верно?

— Ну…

— Так почему же надо этим терзаться, Скарлетт? Если бы вам пришлось начать все сначала, вы бы снова вынуждены были солгать ему и он снова бы на вас женился. Вы снова подвергали бы себя опасности, а он снова вынужден бил бы мстить за вас. Если бы он женился на вашей сестрице Сью, она, возможно, не погубила бы его, но с нею он наверняка был бы куда несчастнее, чем, с вами. Иначе быть не могло.

— Но я могла бы лучше относиться к нему.

— Могли бы.., если б были другой. Но вы рождены командовать всеми, кто вам позволит. Сильные люди призваны командовать, а слабые — подчиняться. Фрэнк сам виноват в том, что не бил вас хлыстом… Вы удивляете меня, Скарлетт, — зачем вам понадобилось сейчас, когда вы уже взрослая, будить в себе совесть. Авантюристам вроде вас совесть не нужна.

— Как вы сказали: аван — что?

— Так называют людей, которые стремятся извлечь выгоду из любых обстоятельств. — А это плохо?

— На них всегда смотрят косо — особенно те, у кого были такие же возможности, но они не сумели ими воспользоваться.

— Ах, Ретт, вы все смеетесь надо мной, а мне-то казалось, что вы решили стать милым!

— А я и есть милый — для себя. Скарлетт, дорогая моя, вы пьяны. Вот что с вами.

— И вы смеете…

— Да, смею. Вы вот-вот начнете плакать «пьяными слезами», как говорят в народе, поэтому я переменю тему и немножко повеселю вас, сообщив некую забавную новость. Собственно, за тем сюда сегодня и пришел — сообщить вам свою новость, прежде чем уеду.

— Куда это вы собрались?

— В Англию, и возможно, я буду отсутствовать не один месяц. Забудьте о своей совести, Скарлетт. Я больше не намерен обсуждать благополучие вашей души. Хотите послушать мою новость?

— Но… — слабо запротестовала она и умолкла. Под воздействием коньяка, размывавшего контуры совести, и насмешливых, но успокаивающих слов Ретта бледный призрак Фрэнка стирался, отступал во тьму. Быть может, Ретт и прав. Быть может, бог все понял. Она настолько сумела овладеть собой, что даже умудрилась отогнать подальше на задний план тревожные мысли. «Подумаю об этом завтра», — решила она.

— Так что же у вас за новость? — спросила она, сделав над собой усилие, и, высморкавшись в его платок, отбросила с лица прядь распустившихся волос.

— А новость у меня вот какая, — с усмешкой глядя на нее, ответил он. — Я по-прежнему хочу обладать вами, больше, чем какой-либо женщиной, встречавшейся на моем пути, и теперь, когда Фрэнка не стало, я подумал, что вас это может заинтересовать.

Скарлетт выдернула руки из его цепких пальцев и вскочила с дивана.

— Я… Вы самый невоспитанный человек на свете! Да как вы смеете являться сюда в такую минуту с вашими грязными… Следовало бы мне знать, что вы никогда не изменитесь. Тело Фрэнка едва успело остыть, а вы!.. Если бы вам было хоть немного знакомо чувство приличия… Сейчас же покиньте…

— Угомонитесь, не то мисс Питтипэт тут же явится сюда, — сказал он и, не поднимаясь с места, крепко взял ее за оба запястья. — Я боюсь, вы меня неверно поняли.

— Неверно поняла? Я все прекрасно понимаю. — Она снова попыталась отнять у него свои руки. — Отпустите меня и убирайтесь отсюда. В жизни не видала такого бестактного человека. Я же…

— Не кричите, — сказал он. — Я предлагаю вам руку и сердце. Может быть, для большей убедительности мне встать на колени? Она лишь выдохнула: «О!» — и с размаху села на диван. Раскрыв рот, она смотрела на него и думала, что это, может, коньяк играет с ней злую шутку, и совсем некстати вдруг вспомнила его насмешливое: «Моя дорогая, я не из тех, кто женится». Либо она пьяна, либо Ретт рехнулся. Но он не производил впечатления сумасшедшего. Тон у него был спокойный, словно он говорил с ней о погоде, и его мягкий, тягучий голос звучал в ее ушах как всегда ровно.

— Я всю жизнь стремился завладеть вами, Скарлетт, с того первого дня, как увидел вас в Двенадцати Дубах, когда вы швырнули в угол вазу и чертыхнулись неподобающим даме образом. Я всю жизнь стремился так или иначе завладеть вами. Но как только у вас с Франком завелись небольшие денежки, я понял, что вы уже больше не придете ко мне и не попросите взаймы на весьма интересных условиях. Значит, как я понимаю, выход один: надо на вас жениться.

— Ретт Батлер, это еще одна ваша мерзкая шуточка?

— Я раскрываю вам душу, а вы полны подозрений! Нет, Скарлетт, это bonа fide[22] честное предложение.. Признаю, появление у вас в такое время не свидетельствует о том, что я такой уж тактичный человек, но есть весьма веская причина, объясняющая мою невоспитанность. Завтра утром я уезжаю надолго и боюсь, отложи я этот разговор до своего возвращения, вы еще возьмете да выскочите замуж за другого, у кого водятся деньжата. Вот я и подумал: почему бы ей не выйти за меня — у меня ведь есть деньги! Право же, Скарлетт, я не могу провести всю жизнь, гоняясь за вами в ожидании, когда удастся втиснуться между двух мужей!

Это была не шутка. Сомнений быть не могло. У Скарлетт пересохло в горле, когда до нее дошел смысл его слов; она глотнула и посмотрела Ретту в глаза, пытаясь найти разгадку. Глаза его искрились смехом, но было в самой глубине и что-то другое — что-то, чего Скарлетт прежде никогда не видела, какой-то непонятный блеск. Ретт сидел с непринужденным, небрежным видом, но она чувствовала, что он наблюдает за ней напряженно, как кошка за мышиной норой. Под его спокойствием угадывалось крепко взнузданное нетерпение, и Скарлетт, испугавшись, невольно отшатнулась от него.

Значит, он действительно предлагает ей вступить в брак — совершает нечто невероятное. Когда-то она думала о том, как мучила бы его, сделай он ей предложение. Когда-то она думала, что если он все же произнесет эти слова, уж она над ним поиздевается и с удовольствием и злорадством даст почувствовать свою власть. И вот он произнес эти слова, а у нее и желания не возникло осуществить свое намерение, ибо сейчас он был в ее власти не больше, чем всегда. Хозяином положения по-прежнему был он, а не она.

Скарлетт разволновалась, как девчонка, которой впервые сделали предложение, и лишь краснела и заикалась.

— Я.., я никогда больше не выйду замуж.

— О нет, выйдете. Вы рождены, чтобы быть чьей-то женой. Так почему бы не моей?

— Но, Ретт, я.., я не люблю вас.

— Это не должно вас удерживать. Я что-то не помню, чтобы любовь играла большую роль в двух ваших предшествующих предприятиях.

— Да как вы смеете?! Вы же знаете, как мне дорог был Фрэнк! Ретт молчал.

— Дорог! Дорог!

— Ну, не стоит об этом спорить. Готовы ли вы подумать о моем предложении, пока я буду отсутствовать?

— Ретт, я не люблю ничего откладывать. Я лучше скажу вам сейчас. Я скоро уеду отсюда в Тару, а с тетей Питти останется Индия Уилкс. Я хочу уехать домой надолго, и я.., я не хочу больше выходить замуж.

— Глупости! Почему?

— Но, видите ли.., в общем, не важно. Просто не хочу выходить замуж, и все.

— Но, бедное мое дитя, вы же ни разу еще не были по-настоящему замужем. Откуда вам знать, что это такое? Согласен, вам не очень везло: один раз вы вышли замуж, чтобы досадить, другой раз — из-за денег. А вы когда-нибудь думали о том, что можно выйти замуж — ради удовольствия?

— Удовольствия?! Не говорите глупостей! Никакого удовольствия в браке нет.

— Нет? Почему?

К ней вернулось некоторое спокойствие, а вместе с ним и природное свойство говорить все напрямик, усиленное действием коньяка.

— Это удовольствие для мужчин, хотя одному богу известно, что они тут находят. Я этого никогда не могла понять. А женщине замужество приносит лишь бесплатную еду, прорву работы да еще необходимость мириться с мужскими причудами. Ну, и, конечно, по ребенку в год.

Ретт расхохотался так громко, что смех его эхом прокатился по притихшему дому, и Скарлетт услышала, как открылась кухонная дверь.

— Прекратите! У Мамушки уши как у рыси. Неприлично ведь смеяться так громко после.., словом, перестаньте. Вы же знаете, что это правда. Удовольствие! Че-пу-ха!

— Я ведь уже сказал, что вам не везло, и ваши слова это подтверждают; Вы были замужем за мальчишкой и за стариком. Да к тому же ваша матушка наверняка говорила вам, что женщина должна мириться «со всем этим» ради счастья, которое приносит материнство. Ну, так это не так. Почему же вам не выйти замуж за отличного молодого мужчину со скверной репутацией и умением обращаться с женщинами? Вот от такого брака вы получите удовольствие.

— Вы грубиян, и к тому же самовлюбленный, и я считаю, что наш разговор слишком далеко зашел. Он.., он просто стал вульгарным.

— Но и весьма занимательным, верно? Могу поклясться, вы никогда прежде не обсуждали супружество ни с одним мужчиной, даже с Чарльзом или Фрэнком.

Она насупясь посмотрела на него. Слишком много Ретт знает.

Интересно, подумала она, где это он выучился всем своим знаниям насчет женщин. Сущее неприличие.

— Не надо хмуриться. Назовите день, Скарлетт. Я не настаиваю на том, чтобы немедля вести вас под венец и тем испортить вам репутацию. Мы выждем положенный приличием срок. Кстати, а сколько это — «положенный приличием срок»?

— Я ведь еще не сказала, что выйду за вас. Неприлично даже говорить о таких вещах в такое время.

— Я же сказал вам, почему говорю об этом сейчас. Завтра я уезжаю и слишком пылко влюблен, чтобы дольше сдерживать свою страсть. Но быть может, я чрезмерно ускорил события. — И совсем неожиданно — так, что она даже испугалась, — он соскользнул с дивана на колени и, положив руку на сердце, быстро речитативом заговорил: — Прошу простить меня за то, что напугал вас пылкостью своих чувств, дорогая моя Скарлетт, — я хочу сказать: дорогая моя миссис Кеннеди. От вашего внимания едва ли ускользнуло то, что с некоторых пор моя дружба к вам переросла в более глубокое чувство — чувство более прекрасное, более чистое, более святое. Осмелюсь я назвать его? Ах! Ведь это любовь придала мне такую смелость!

— Прошу вас, встаньте, — взмолилась она. — Вы выглядите так глупо. А что, если Мамушка зайдет и увидит вас?

— Она будет потрясена и не поверит глазам своим, впервые увидев, что я веду себя как джентльмен, — сказал Ретт, легко поднимаясь с пола. — Послушайте, Скарлетт, вы не дитя и не школьница, чтобы отделываться от меня под дурацкими предлогами приличий итому подобного. Скажите, что вы выйдете за меня замуж, когда я вернусь, или, клянусь богом, я никуда не уеду. Я останусь здесь и каждый вечер буду появляться с гитарой под вашим окном и распевать во весь голос серенады, и так вас скомпрометирую, что вам придется выйти за меня замуж, чтобы спасти свою репутацию.

— Ретт, будьте благоразумны. Я вообще ни за кого не хочу замуж.

— Нет? Вы не говорите мне настоящей причины. Дело же не в девичьей застенчивости. Так в чем же?

Перед ней вдруг возник образ Эшли, такого непохожего на Ретта, — она увидела его столь живо, словно он стоял рядом: золотистые волосы его были освещены солнцем, глаза, ослепленные ярким светом, казались сонными, и в нем было столько благородства. Вот она, причина, из-за которой Скарлетт не хотела снова выходить замуж, хотя, в общем-то, не возражала бы против Ретта — ведь порой он ей даже нравился. Но она принадлежала Эшли на веки вечные. Она никогда не принадлежала ни Чарльзу, ни Фрэнку и никогда по-настоящему не сможет принадлежать Ретту. Каждая частица ее, почти все, что она делала, за что боролась, чего добивалась, — все принадлежало Эшли, все делалось потому, что она любила его. Эшли и Тара — она принадлежит им. Улыбки, смех, поцелуи, которыми она одаривала Чарльза и Франка, на самом деле принадлежали Эшли, хотя он никогда их не требовал и никогда не потребует. Просто в глубине ее души жило стремление сохранить себя для него, хоть она и понимала, что он никогда не примет этого ее дара.

Она не знала, что лицо ее изменилось, мечты придали чертам мягкость, — такою Ретт еще не видел ее. Он смотрел на ее чуть раскосые зеленые глаза, широко раскрытые и мечтательные, на нежный изгиб губ, и у него перехватило дыхание. Потом один из уголков его рта вдруг резко дернулся вниз.

— Скарлетт О’Хара, вы просто дура! — вырвалось у него. И прежде чем ее мысли успели вернуться из далеких странствий, руки его обвились вокруг нее, уверенно и крепко, как много лет тому назад на темной дороге в Тару. И нахлынула беспомощность, она почувствовала, что сдается, почва уходит из-под ног и что-то теплое обволакивает ее, лишая воли. А бесстрастное лицо Эшли Уилкса расплывается и тонет в пустоте. Ретт запрокинул ей голову и, прижав к своему плечу, поцеловал — сначала нежно, потом со стремительно нарастающей страстью, заставившей ее прижаться к нему, как к своему единственному спасению в этом хмельном, качающемся мире. Его жадный рот раздвинул ее дрожащие губы, по нервам пробежал ток, будя в ней ощущения, которых она раньше не знала и не думала, что способна познать. И прежде чем отдаться во власть закрутившего ее вихря, она поняла, что тоже целует его.

— Перестаньте.., пожалуйста, я сейчас лишусь чувств, — прошептала она, делая слабую попытку отвернуться от него. Но он снова крепко прижал ее голову к своему плечу, и она, как в тумане, увидела его лицо. Широко раскрытые глаза его страстно блестели, руки дрожали, так что она даже испугалась.

— А я и хочу, чтобы вы лишились чувств. Я заставлю вас лишиться чувств. Вы многие годы не допускали, чтобы это с вами случилось. Ведь ни один из этих дураков, которых вы знали, не целовал вас так, правда? Ваш драгоценный Чарльз, или Фрэнк, или этот ваш дурачок Эшли…

— Прошу вас…

— Я сказал: ваш дурачок Эшли. Все эти джентльмены — да что они знают о женщинах? Что они знали о вас? Вот я вас знаю.

Его губы снова прижались к ее губам, и она сдалась без борьбы, слишком ослабев, чтобы даже отвернуть голову, — да она и не хотела отворачиваться; сердце у нее колотилось так отчаянно, что ее всю сотрясало от его ударов, и ей становилось страшно от силы Ретта и собственной слабости. Что он с ней сейчас сделает? Она в самом деле лишится чувств, если он не отпустит ее. Если бы он только отпустил ее… Ах, если бы он никогда ее не отпускал.

— Скажите «да»! — Губы их почти соприкасались, а его глаза были так близко, что казались огромными и заполняли все пространство. — Скажите «да», черт бы вас подрал! Или…

Она шепнула: «Да», не усп