О ПЬЯНСТВЕ

 

 

Мир - не что иное, как бесконечное разнообразие и несходство. Все

пороки совершенно сходны между собой в том, что они пороки, и именно так их

и толкуют стоики. Но хотя все они равно пороки, они пороки не в равной мере.

Трудно допустить, чтобы тот, кто преступил установленную границу на сто

шагов, -

 

Quos ultra citraque nequit consistere rectum, -

 

{Дальше и ближе которых (этих пределов) не может быть справедливого [1]

(лат.).}

 

не был более тяжким преступником, чем тот, кто преступил ее на десять;

или что совершить святотатство не хуже, чем украсть на огороде кочан

капусты:

 

Ne vincet ratio, tantundem ut peccet idemque

Qui teneros caules alieni fregerit horti,

Et qui nocturnus divum sacra legerit.

 

{Разумом нельзя доказать, что переломать молодые кочаны капусты на

чужом огороде такое же преступление, как и ограбить ночью храм [2] (лат.).}

 

Во всех этих проступках столько же различий, сколько и в любом другом

деле.

Очень опасно не различать характер и степень прегрешения. Это было бы

весьма выгодно убийцам, предателям, тиранам. Не следует, чтобы их совесть

испытывала облегчение от сознания, что такой-то вот человек лентяй, или

похотлив, или недостаточно набожен. Всякий склонен подчеркивать тяжесть

прегрешений своего ближнего и преуменьшать свой собственный грех. На мой

взгляд, даже судьи часто неправильно оценивают их.

Сократ говорил, что главная задача мудрости в том, чтобы различать

добро и зло; то же самое и мы, в чьих глазах нет безгрешных, должны сказать

об умении различать пороки, ибо без этого точного знания нельзя отличить

добродетельного человека от злодея.

Среди других прегрешений пьянство представляется мне пороком особенно

грубым и низменным. В других пороках больше участвует ум; существуют даже

пороки, в которых, если можно так выразиться, имеется оттенок благородства.

Есть пороки, связанные со знанием, с усердием, с храбростью, с

проницательностью, с ловкостью и хитростью; но что касается пьянства, то это

порок насквозь телесный и материальный. Поэтому самый грубый из всех ныне

существующих народов - тот, у которого особенно распространен этот порок.

Другие пороки притупляют разум, пьянство же разрушает его и поражает тело:

 

cum vini vis penetravit

Conseguitur gravitas membrorum, praepediuntur

Crura vacillanti, tardescit lingua, madet mens,

Nant oculi; clamor, singultus, iurgia gliscunt.

 

{Когда вино окажет cвое действие на человека, все тело его отяжелеет,

начнут спотыкаться ноги, заплетаться язык, затуманится разум, глаза станут

блуждать, и поднимутся, все усиливаясь, крики, брань, икота [3] (лат.).}

 

Наихудшее состояние человека - это когда он перестает сознавать себя и

владеть собой.

 

По поводу пьяных среди прочего говорят, что подобно тому, как при

кипячении вся муть со дна поднимается на поверхность, точно так же те, кто

хватил лишнего, под влиянием винных паров выбалтывают самые сокровенные

тайны:

 

tu sapientium

Curas et arcanum iocoso.

Consilium retegis Lyaeo.

 

{Твое веселое вино, амфора, раскроет думы мудрецов и зреющие втайне

замыслы [4] (лат.).}

 

Иосиф [5] рассказывает, что, напоив направленного к нему неприятелем

посла, он выведал у него важные тайны. Однако Август, доверившись в самых

сокровенных своих делах завоевателю Фракии Луцию Пизону, ни разу не

просчитался, как равным образом и Тиберий [6] с Коссом, которому он открывал

все свои планы; между тем известно, что оба они были столь привержены к

вину, что их нередко приходилось уносить из сената совсем упившимися:

Hesterno inflatum venas de more Lyaeo {Вены его (Силена), как обычно, вздуты

вчерашним вином [7] (лат.).}.

И ведь не побоялись же заговорщики посвятить Цимбра [8], который часто

напивался, в свой замысел убить Цезаря, как они посвятили в него Кассия,

который пил только воду. Цимбр по этому поводу весело сострил: "Мне ли

носить в себе тайну о тиране, - ведь я даже вино переношу плохо!" Известно

также, что немецкие солдаты, действующие во Франции, даже напившись до

положения риз, никогда не забывают, однако, ни о том, в каком полку

числятся, ни о своем пароле, ни о своем чине:

 

nec facilis victoria de madidis et

Blaesis, atquc mero titubantibus.

 

{Хотя они захмелели, пошатываются и от вина языки их заплетаются,

однако их нелегко одолеть [9] (лат.).}

 

Я бы не мог себе представить такого беспробудного и нескончаемого

пьянства, если бы не прочел у одного историка [10] о следующем случае.

Аттал, пригласив на ужин того самого Павсания, который впоследствии, в связи

с нижеописанным происшествием убил македонского царя Филиппа - царя, своими

превосходными качествами доказавшего, какое прекрасное воспитание он получил

в доме Эпаминонда и в его обществе, - желая нанести Павсанию чувствительное

оскорбление, напоил его до такой степени, что Павсаний, совершенно не помня

себя, как гулящая девка, стал отдаваться погонщикам мулов и самым презренным

слугам в доме Аттала.

Или вот еще один случай, о котором рассказала мне одна весьма уважаемая

мною дама. Неподалеку от Бордо, возле Кастра, где она живет, одна

деревенская женщина, вдова, славившаяся своей добродетелью, вдруг заметила у

себя признаки начинающейся беременности. "Если бы у меня был муж, - сказала

она соседям, - то я решила бы, что я беременна". С каждым днем подозрения

относительно беременности все усиливались и наконец дело стало явным. Тогда

она попросила, чтобы с церковного амвона было оглашено, что она обещает

тому, кто сознается в своем поступке, простить его и, если он захочет, выйти

за него замуж. И вот один из ее молодых работников, ободренный ее

заявлением, рассказал, что однажды в праздничный день он застал ее около

очага погруженную после обильной выпивки в такой глубокий сон и в такой

нескромной позе, что сумел овладеть ею, не разбудив ее. Они и поныне живут в

честном браке.

Известно, что в древности пьянство не особенно осуждалось. Многие

философы в своих сочинениях довольно мягко отзываются о нем; и даже среди

стоиков есть такие, которые советуют иногда выпивать, но только не слишком

много, а ровно столько, сколько нужно, чтобы потешить душу:

 

Нос quoque virtutum quondam certamine, magnum

Socratem palmam promeruisse ferunt*.

 

{Говорят, что в этом состязании на доблесть пальма первенства досталась

великому Сократу [11] (лат.).}

 

Того самого Катона [12], которого называли цензором и наставником,

упрекали в том, что он изрядно выпивал:

 

Narratur et prisci Catonis

Saepe mero caluisse virtus".

 

{Рассказывают, что доблесть древнего Катона часто подогревалась вином

[13] (лат.).}

 

Прославленный Кир [14], желая показать свое превосходство над братом

Артаксерксом, в числе прочих своих достоинств ссылался на то, что он умеет

гораздо лучше пить, чем Артаксеркс. У самых цивилизованных и просвещенных

народов очень принято было пить. Я слышал от знаменитого парижского врача

Сильвия [15], что для того, чтобы наш желудок не ленился работать, хорошо

раз в месяц дать ему встряску, выпив вина и пробудив этим его активность.

О персах пишут, что они совещались о важнейших своих делах под хмельком

[16].

Что касается меня, то врагом этого порока является не столько мой

разум, сколько мой нрав и мои вкусы. Ибо, кроме того, что я легко поддаюсь

авторитетным мнениям древних авторов, я действительно нахожу, что пьянство -

бессмысленный и низкий порок, однако менее злостный и вредный, чем другие,

подтачивающие самые устои человеческого общества. И хотя нет, как полагают,

такого удовольствия, которое мы могли бы доставить себе так, чтобы оно нам

ничего не стоило, я все же нахожу, что этот порок менее отягчает нашу

совесть, чем другие, не говоря уже о том, что он не требует особых ухищрений

и его проще всего удовлетворить, что также должно быть принято в

соображение.

Один весьма почтенный и пожилой человек говорил мне, что в число трех

главных оставшихся ему в жизни удовольствий входит выпивка. Но она не шла

ему впрок: в этом деле надо избегать изысканности и нельзя быть чересчур

разборчивым в выборе вина. Если вы хотите получать от вина наслаждение,

смиритесь с тем, что оно иногда будет вам не вкусно. Надо иметь и более

грубый, и более разнообразный вкус. Кто желает быть настоящим выпивохой,

должен отказаться от тонкого вкуса. Немцы, например, почти с одинаковым

удовольствием пьют всякое вино. Они хотят влить в себя побольше, а не

лакомиться вином. Это вещь более достижимая. Удовольствие немцев в том,

чтобы вина было вволю, чтобы оно было доступным. Что касается французской

манеры пить, то прикладываться к бутылке дважды в день за едой, умеренно,

опасаясь за здоровье, - значит лишать себя многих милостей Вакха. Тут нужно

больше постоянства, больше пристрастия. Древние предавались этому занятию

ночи напролет, прибавляя часто сверх того еще и дни. И, действительно, надо,

чтобы обычная порция вина была и более обильной и более постоянной. Я знавал

некоего сановника, на редкость удачливого во всех своих великих начинаниях,

который без труда выпивал во время своих обычных трапез не менее двадцати

пинт вина и после этого становился только более проницательным и искусным в

решении сложных дел. Удовольствие, которое мы хотим познать в жизни, должно

занимать в ней побольше места. Нельзя упускать ни одного представляющегося

случая выпить и следует всегда помнить об одном желании, надо походить в

этом отношении на рассыльных из лавки или мастеровых. Похоже на то, что мы с

каждым днем ограничиваем наше повседневное потребление вина и что раньше в

наших домах, как я наблюдал в детстве, всякие угощения и возлияния были куда

более частыми и обычными, чем в настоящее время. Значит ли это, что мы в

каких-то отношениях идем к лучшему? Отнюдь нет! Это значит только, что мы в

гораздо большей степени, чем наши отцы, ударились в распутство. Ведь

невозможно предаваться с одинаковой силой и распутству, и страсти к вину.

Воздержание от вина, с одной стороны, ослабляет наш желудок, а с другой -

делает нас дамскими угодниками, более падкими к любовным утехам.

Какое множество рассказов довелось мне слышать от моего отца о

добродетельности людей его времени! Добродетель, по его словам, как нельзя

более соответствовала нравам тогдашних дам. Отец мой говорил мало и очень

складно, уснащая свою речь некоторыми выражениями не из древних, а из новых

авторов, в особенности из испанских; из испанских книг его излюбленной было

сочинение, обычно именуемое у испанцев "Марком Аврелием" [17]. Он держался с

приятным достоинством, полным скромности и смирения. На нем лежал особый

отпечаток честности и порядочности; он проявлял большую тщательность в

одежде как обычного рода, так и для верховой езды. Он был поразительно верен

своему слову, а в отношении религиозных убеждений скорее склонен был к

суеверию, чем к другой крайности. Он был небольшого роста, но полон сил,

имел хорошую выправку и был прекрасно сложен. У него было приятное

смугловатое лицо. Он был ловок и искусен во всякого рода физических

упражнениях. Я еще застал палки со свинцовым грузом, которые, как мне

передавали, служили ему для упражнений рук при подготовке к игре в городки

или фехтованию, и ботинки со свинцовыми набойками, в которых легче было

бегать и прыгать. С самых ранних лет в моей памяти с ним связаны маленькие

чудеса. Когда ему было уже за шестьдесят, мне не раз приходилось видеть, как

он, посмеиваясь над нашей неловкостью, вскакивал в своем меховом плаще на

коня, как он перепрыгивал через стол или как он, поднимаясь по лестнице в

свою комнату, всегда перескакивал через три или четыре ступеньки. Он

утверждал, что во всей нашей области вряд ли можно было найти хоть одну

благородную женщину, которая пользовалась бы дурной славой, и рассказывал о

приключавшихся с ним случаях удивительной близости с почтенными женщинами,

случаях, не вызывавших никаких сомнений в его безупречном поведении. Он

клялся, что до самой своей женитьбы был девственником. Он провел многие годы

в Италии, участвуя в итальянских походах, о которых оставил нам

собственноручный дневник с подробнейшим описанием всего происходившего,

описанием, предназначавшимся и для его личного и для общественного

пользования.

Поэтому он и женился довольно поздно, по возвращении из Италии, в 1528

году, когда ему было тридцать три года. Но вернемся к разговору о бутылках.

Докуки старости, нуждающейся в опоре и каком-то освежении, с полным

основанием могли бы внушить мне желание обладать умением пить, ибо это одна

из последних радостей, которые остаются после того, как убегающие годы

украли у нас одну за другой все остальные. Знающие толк в этом деле

собутыльники говорят, что естественное тепло прежде всего появляется в

ногах: оно сродни детству. По ногам оно поднимается вверх, в среднюю

область, и, водворясь здесь надолго, является источником, на мой взгляд,

единственных, подлинных плотских радостей (другие наслаждения меркнут по

сравнению с ними). Под конец, подобно поднимающемуся и оседающему пару, оно

достигает нашей глотки и здесь делает последнюю остановку.

Однако я не могу представить себе, как можно продлить удовольствие от

питья, когда пить уже больше не хочется, и как можно создать себе

воображением искусственное и противоестественное желание пить. Мой желудок

был бы не способен на это: он может вместить только то, что ему необходимо.

У меня привычка пить только после еды, и поэтому я под конец почти всегда

пью самый большой бокал. Анахарсис [18] удивлялся, что греки к концу трапезы

пили из более объемистых чаш, чем в начале ее. Я полагаю, что это делалось

по той же причине, по какой так поступают немцы, которые к концу начинают

состязание - кто выпьет больше. Платон запрещал детям пить вино до

восемнадцатилетнего возраста и запрещал напиваться ранее сорока лет; тем же,

кому стукнуло сорок, он предписывает наслаждаться вином вволю и щедро

приправлять свои пиры дарами Диониса, этого доброго бога, возвращающего

людям веселье и юность старцам, укрощающего и усмиряющего страсти, подобно

тому, как огонь плавит железо. В своих "Законах" [19] он считает такие

пирушки полезными (лишь бы для наведения порядка был распорядитель застолья,

сдерживающий остальных), ибо опьянение - это хорошее и верное испытание

натуры всякого человека; оно, как ничто другое, способно придать пожилым

людям смелость пуститься в пляс или затянуть песню, чего они не решились бы

сделать в трезвом виде. Вино способно придать душе выдержку, телу здоровье.

И все же Платон одобряет следующие ограничения, частью заимствованные им у

карфагенян: "Следует отказаться от вина в военных походах; всякому

должностному лицу и всякому судье надо воздерживаться от вина при исполнении

своих обязанностей и решении государственных дел; выпивке не следует

посвящать ни дневных часов, отведенных для других занятий, ни той ночи,

когда хотят дать жизнь потомству".

Говорят, что философ Стильпон [20], удрученный надвинувшейся старостью,

сознательно ускорил свою смерть тем, что пил вино, не разбавленное водой. По

той же причине - только вопреки собственному желанию - погиб и отягченный

годами философ Аркесилай [21].

Существует старинный, очень любопытный вопрос: поддается ли душа

мудреца действию вина?

 

Si munitae adhibet vim sapientiae.

 

{Не придаст ли оно (вино) ослабевшей мудрости большую мощь [22] (лат.)}

 

На какие только глупости не толкает нас наше высокое мнение о себе!

Самому уравновешенному человеку на свете надо помнить о том, чтобы твердо

держаться на ногах и не свалиться на землю из-за собственной слабости. Из

тысячи человеческих душ нет ни одной, которая хоть в какой-то миг своей

жизни была бы недвижна и неизменна, и можно сомневаться, способна ли душа по

своим естественным свойствам быть таковой? Если добавить к этому еще

постоянство, то это будет последняя ступень совершенства; я имею в виду,

если ничто ее не поколеблет, - а это может произойти из-за тысячи

случайностей. Великий поэт Лукреций философствовал и зарекался, как только

мог, и все же случилось, что он вдруг потерял рассудок от любовного напитка.

Думаете ли вы, что апоплексический удар не может поразить с таким же успехом

Сократа, как и любого носильщика? Некоторых людей болезнь доводила до того,

что они забывали свое собственное имя, а разум других повреждался от легкого

ранения. Ты можешь быть сколько угодно мудрым, и все же в конечном счете -

ты человек; а есть ли что-нибудь более хрупкое, более жалкое и ничтожное?

Мудрость нисколько не укрепляет нашей природы:

 

Sudores itaque et pallorem existere totо

Corpore, et infringi linguam, vocemque aboriri

Caligare oculos, sonere aures, succidere artus

Denique concidere ex animi terrore videmus.

 

{Если душа охвачена страхом, то мы видим, что тело покрывается потом,

бледнеет кожа, цепенеет язык, голос прерывается, темнеет в глазах, в ушах

звенит, колени подгибаются и человек валится с ног [23] (лат.).}

 

Человек не может не начать моргать глазами, когда ему грозит удар. Он

не может не задрожать всем телом, как ребенок, оказавшись на краю пропасти.

Природе угодно было сохранить за собой эти незначительные признаки своей

власти, которую не может превозмочь ни наш разум, ни стоическая добродетель,

чтобы напомнить человеку, что он смертен и хрупок. Он бледнеет от страха,

краснеет от стыда; на припадок боли он реагирует, если не громким отчаянным

воплем, то хриплым и неузнаваемым голосом:

 

Humani a se nlhil alienum putet.

 

{Пусть ничто человеческое ему не будет чуждо [24] (лат.).}

 

Поэты, которые творят со своими героями все, что им заблагорассудится,

не решаются лишить их способности плакать:

 

Sic fatur lacrimans, classique immitit habenas.

 

{Так говорит он сквозь слезы и замедляет ход кораблей [25] (лат.).}

 

С писателя достаточно того, что он обуздывает и умеряет склонности

своего героя; но одолеть их не в его власти. Даже сам Плутарх, - этот

превосходный и тонкий судья человеческих поступков, - упомянув о Бруте [26]

и Торквате [27], казнивших своих сыновей, выразил сомнение, может ли

добродетель дойти до таких пределов и не были ли они скорее всего побуждаемы

какой-нибудь другой страстью. Все поступки, выходящие за обычные рамки,

истолковываются в дурную сторону, ибо нам не по вкусу ни то, что выше нашего

понимания, ни то, что ниже его.

Оставим в покое стоиков, явно кичащихся своей гордыней. Но когда среди

представителей философской школы, которая считается наиболее гибкой [28], мы

встречаем следующее бахвальство Метродора: "Occupavi te, Fortuna, atque

cepi; omnesque aditus tuos interclusi, ut ad me aspirare non posses" {Я

поймал и обуздал тебя, судьба; я закрыл для тебя все входы и выходы, чтобы

ты не могла до меня добраться [29] (лат.).}; или когда по повелению

кипрского тирана Никокреона, положив Анаксарха в каменную колоду, его бьют

железными молотами и он не перестает восклицать при этом: "Бейте, колотите

сколько угодно, вы уничтожаете не Анаксарха, а его оболочку" [30]; или когда

мы узнаем, что наши мученики, объятые пламенем, кричали тирану: "С этой

стороны уже достаточно прожарено, руби и ешь, мясо готово; начинай

поджаривать с другой"; или когда у Иосифа мы читаем [31], что ребенок,

которого по приказанию Антиоха рвут клещами и колют шипами, все еще смело

противится ему и твердым, властным голосом кричит: "Тиран, ты попусту

теряешь время, я прекрасно себя чувствую. Где то страдание, те муки,

которыми ты угрожал мне? Знаешь ли ты, с чем ты имеешь дело? Моя стойкость

причиняет тебе большее мучение, чем мне твоя жестокость, о гнусное чудовище,

ты слабеешь, а я лишь крепну; заставь меня жаловаться, заставь меня

дрогнуть, заставь меня, если можешь, молить о пощаде, придай мужества твоим

приспешникам и палачам - ты же видишь, что они упали духом и больше не

выдерживают, - дай им оружие в руки, возбуди их кровожадность", - когда мы

узнаем обо всем этом, то, конечно, приходится признать, что в душах всех

этих людей что-то произошло, что их обуяла какая-то ярость, может быть

священная. А когда мы читаем о следующих суждениях стоиков: "Я предпочитаю

быть безумным, чем предаваться наслаждениям" (слова Антисфена [32]) -

Maneihn mallon h hueiein когда Секст [33] уверяет нас, что предпочитает быть во

власти боли, нежели наслаждения; когда Эпикур легко мирится со своей

подагрой, отказывается от покоя и здоровья и, готовый вынести любые

страдания, пренебрегает слабою болью и призывает более сильные и острые

мучения, как более достойные его:

 

Spumantemque dari pecora inter inertia votis

Optat aprum, aut fulvum descendere monte leonem,

 

{Он жаждет, чтобы среди этих беззащитных животных ему явился, весь в

пене, кабан или спустился с горы рыжий лев [34] (лат.).}

 

то кто не согласится с тем, что это проявления мужества, вышедшего за

свои пределы? Наша душа не в состоянии воспарить из своего обиталища до

таких высот. Ей надо покинуть его и, закусив удила, вознестись вместе со

своим обладателем в такую высь, что потом он сам станет удивляться

случившемуся, подобно тому как это бывает при военных подвигах, когда в пылу

сражения отважные бойцы часто совершают такие рискованные вещи, что придя

потом в себя, они первые им изумляются; и точно так же поэты часто приходят

в восторг от своих собственных произведений и не помнят, каким образом их

озарило такое вдохновение; это и есть то душевное состояние, которое

называют восторгом и исступлением. И как Платон говорит, что тщетно стучится

в дверь поэзии человек бесстрастный, точно так же и Аристотель утверждает,

что ни одна выдающаяся душа не чужда до известной степени безумия [35]. Он

прав, называя безумием всякое исступление, каким бы похвальным оно ни было,

превосходящее наше суждение и разумение. Ведь мудрость - это умение владеть

своей душой, которой она руководит осмотрительно, с тактом и с чувством

ответственности за нее.

Платон следующим образом обосновывает утверждение [36], что дар

пророчества есть способность, превосходящая наши силы: "Пророчествуя, -

говорит он, - надо быть вне себя, и наш рассудок должен быть помрачен либо

сном, либо какой-нибудь болезнью, либо он должен быть вытеснен каким-то

сошедшим с небес вдохновением".