Жизнь отца 1 страница

«Как перейти жизнь?... Как по струне бездну – красиво, бережно и стремительно» – эти слова Учения Живой Этики можно поставить эпиграфом ко всей жизни Рихарда Рудзитиса.

Латышский поэт и философ, общественный деятель Р. Я. Рудзитис знаком русскому читателю по переписке с Еленой Ивановной и Николаем Константиновичем Рерих («Письма с Гор», Минск, 2000). Необычайно прекрасна судьба этого удивительного человека. Вырос Рудзитис на хуторе у Балтийского моря в семье бедных крестьян, которым всё давалось нечеловеческим трудом, и единственные их книги – Библия и календарь. Рихард сам учится читать, и книги становятся главным в его жизни. Он покупает их на свои деньги, добытые продажей собранных в лесу ягод и грибов. Читает тайком – в сумерках, рано утром, поздно вечером. Рано испортил глаза. Нередко родители его наказывают, ведь читать – «это лень и распутство». Но с малых лет Рихард начинает писать стихи, и с 12 лет ведёт дневник (сохранился в переписанном виде с 1914 года).

К 1930 году, когда Рихард Рудзитис уже известный поэт и активный член Латвийского общества Рериха, дневник становится беспристрастной объективной хроникой его жизни и исторических событий. Не зря он, ещё в виде манускрипта, часто использовался и литературоведами, и историками. Но всё равно здесь много и поэзии, и переживаний. Рудзитису присуще качество восхищаться всем положительным и умалчивать о некоторых отрицательных чертах друзей. Но и здесь его правдивость говорит сама по себе, и часто ещё более остро открывает качества людей.

Как будто далекий от политики, Рудзитис всё же с большим проникновением отражает реальность истории. Многим будет интересно прочесть о латышских легионерах, вопросе своеобразном в контексте оккупированной немцами Латвии после недолгих двух десятилетий независимости. Также удивляет его – любящего Россию – сколь различны советские законы на бумаге и в действительности. Шесть его книг советская власть запрещает. Одну из них, «Записки пилигрима», имевшую во второй части столь явные мотивы защиты прав рабочих на заводах Берлина, – очевидно, лишь из-за названия. (Кстати, так было с очень многими книгами. Диктующие новые законы не отличались глубокой культурой и знаниями.)

Дневник этих лет является и своеобразной историей Латвийского общества Рериха, официально основанного 13 октября 1930 г. и закрытого советскими властями в августе 1940 г. Рихард Рудзитис был председателем Общества четыре года, с 1936 по 1940 гг., но чувствовал ответственность за него и после закрытия, до своего скоропостижного ухода в 1960 г.

Перед началом Второй мировой войны Е.И. и Н.К.Рерих стремятся вернуться на родину, чтобы в трудную минуту быть вместе с нею. Сначала они обращаются прямо в Москву, потом, с 1938 года, пытаются получить визы через советское полпредство в Латвии. Они просят членов Общества достать визы «любой ценой». Этим занимается член коммунистической партии в подполье Иван Блюменталь и его друг, врач-гомеопат Гаральд Лукин. Они обращаются к секретарям полпредства М.Ветрову и Ефимову. Увы, полпредство использует их, чтобы издать просоветский альманах, сначала более умеренный – «Мысль», потом уже просто политический – «Литературные записки» (последний подписать Рихард Рудзитис в качестве редактора отказался, но всё равно из-за него прослыл за рубежом «коммунистом»). Но вопрос о визах явно и не доходит до Москвы. Ведь в это время, перед войной, советские власти, наоборот, пытаются освободиться от всяких для них «сомнительных элементов». Несмотря на договор о сотрудничестве, в 1940 году советские войска входят с танками на территорию Латвии. Расстреляны латышские офицеры, даже те, кто изъявил желание служить на русской стороне. В июне 1941 г. происходят массовые аресты, расстрелы, депортации чаще всего невинных людей – ведь прифронтовая территория должна быть «чистой».

Неизвестно, какая бы участь постигла семью Рерих, если бы они получили визы при таких условиях.

В эти годы пострадали и многие члены Латвийского общества Рериха, немало пострадало и от немцев. Когда в 1944 г. перед наступлением Советской армии около 80% латышской интеллигенции эвакуировались в Швецию и другие страны, уехали и некоторые члены Общества (семья Виестур, Е.И.Бумбер и др.). Члены Общества немецкого происхождения должны были «репатриироваться» в Германию еще в 1939 г.

Но и в трудных послевоенных условиях члены запрещенного Общества собираются, Рихард Рудзитис продолжает работать над своими трудами.

Дневник обрывается весной 1948 года с арестом Рудзитиса. Его арестовали первого, причислив к теософской группе в Москве, против чего он яро протестовал. Особое совещание осуждает его по 58 статье на десять лет лагерей. Начались аресты других членов Общества, попала в лагерь и жена Рудзитиса – Элла Рейнгольдовна. Свои дневники, как и манускрипты неизданных работ, Рихард Яковлевич успел спрятать на взморье, в опилках на чердаке дома своей матери.

Вернувшись реабилитированным осенью 1954 г., Рихард Рудзитис испытал большое потрясение – его уникальная библиотека 8-10 тыс. томов увезена НКВД и перемолота на бумагу, но свой дневник он находит целым. Впоследствии большую работу совершила Элла Рейнгольдовна, переписав его в двенадцать толстых тетрадей, поскольку многие страницы были уже попорчены временем.

Рихард Рудзитис вновь начинает вести дневник в 1956 г., когда в Рижском музее выставлены первые 11 картин Н.К. Рериха, и до Риги через Москву доходят первые сведения о том, что Ю.Н.Рерих готовится приехать на родину.

В дневнике 1957-60 гг. главным событием являются встречи Рихарда Рудзитиса с Ю.Н.Рерихом. Если в своих «Воспоминаниях»[1] о Ю.Н.Рерихе Рихард Яковлевич дает больше «чистых фактов», здесь все изображено более живописно, описаны и его личные переживания.

Последняя запись в дневнике от 1 ноября 1960 г. Пятого ноября Рихард Рудзитис покинул земной план.

Дневник переведен на русский язык художником Леопольдом Цесюлевичем, который знал Рихарда Яковлевича с детства и считал его своим вторым отцом. Это редкая удача – иметь перевод человека, которому понятен и близок мир и мысли Рихарда Рудзитиса.

Гунта Рудзите

 

 

4 января

Воистину, для меня Новый год начался только сегодня. Мой дружочек[2] поборола свой недуг и снова дома. Хоть прошло двенадцать дней, но ещё некоторое время придётся побыть в постели. Но уже всё хорошо. Постепенно всё заживёт, душа улыбнётся, дух расцветёт, жизнь вновь нас благословит. Как знать, не являются ли страдания благословением, быть может – наибольшим?

 

12 января. 12.00, воскресенье

В квартире д-ра Лукина кружок теософов проводит еженедельные заседания. Или, вернее, – кружок учения «Листов Сада Мории». Там было несколько консервативных дам. Залькалн хотел уйти, если кружок не реорганизуют. Лукин в конце концов так и сделал, некоторых не приглашая, других, наоборот, призвал вновь. К последним принадлежу и я. Значит, наконец стал «достойным»? Внутренне я ещё будто бы сомневался: что-то таинственное, несвободное было и в теософах. Но, чтобы идти дальше, надо познать. И больше всего меня привлекают сами люди, ищущие глубин.

Ходил сегодня к одиннадцати часам. Минут десять было уже после указанного срока, когда я постучался в дверь кабинета Лукина. Дверь открылась, показалась голова Лукина: «Слишком поздно, надо было вовремя!» И дверь захлопнулась. Значит – заседание началось. Кто мог это знать? Может быть, так и лучше. Судьба, которая не позволила к ним приблизиться до сих пор, лучше знает.

Я только одного никак не могу понять: если Махатмы есть, то почему они были доступны единственно Блаватской и Безант и ещё кому-то, но многие, которые нравственно, может быть, стоят ещё выше, даже не догадывались о существовании Махатм? Что я могу понять своим рассудком? Я не вправе судить о том, до чего, быть может, ещё не дорос.

 

2 февраля. Воскресенье, половина второго

Уже в третий раз я посетил кружок Морианцев. И хорошо здесь, очень хорошо! Особенно сегодня. Кажется, обогащусь многим. Все люди духовные, каждый от себя как бы вносит какой-то цветок. Правда, кое-что мне ещё кажется немного чужим, но это я внутренне должен понять и принять сердцем. Так, например, Лукин не признаёт идею Толстого о непротивлении. Надо сопротивляться, и в известных случаях также физически. Но не по поводу лично тебе причинённого зла, а бороться против зла, причиняемого многим людям. Как это суметь? Не является ли ещё более ценным позитивный путь? Я и сам боролся, но, может быть, иногда не знал границ этой борьбы. Поэтому мне ещё многому, многому надо учиться.

Лукин вменил в обязанность всем на каждое второе воскресенье готовить небольшие доклады о своих мыслях по поводу соответствующей проблемы. Так, на сегодня надо было рассмотреть идею перевоплощения. Возможно, каждому по отдельности это и полезно, но что это может дать тому, кто служит? Большинство пересказывают по книгам – скучно. Некоторые всё же преподносят нечто своё – образное и глубокое. Залькалн тоже не был доволен этим решением, заявил Лукину категорически, что он отказывается читать доклады, ибо не видит в них смысла. На следующий раз Лукин потребовал, чтобы он обещал выполнять устав кружка, или ему придётся уйти. Залькалн выбрал второе. Быть может, он и сам хотел уйти, потому что всё повторяется. Я же лично должен сказать – эти собрания дадут многое. Здесь ведь все люди духовные, а некоторые даже выдающиеся личности, внутренне горящие. Где же ещё найти духовное родство? На семинарах Дале?

Для некоторых докладов мне, к счастью, сгодится то, что я когда-то писал для ежегодника «Даугава». Надо только перевести на русский и дополнить. Да и нет свободного времени что-то шире делать. Экзамены[3]. Теперь – логика, априоризм Канта, и притом на немецком языке.

 

7 марта

Если бы я мог хоть немного людям помочь! Хоть немного помочь найти свет их глазам! Так много людей, бесконечно много, не видящих смысла жизни ни в чём и всё же живущих, «как-то» живущих. Большинство людей так и существует.

Но всё же в груди многих теплится огонь, тоска по чему-то высшему, неуспокоенность, только ум ничего не принимает, подавляет каждую свободную вспышку огня, и так в серой унылости течёт жизнь.

Светом наполненный, иду я на занятия кружка Мории. Иду в радостном ожидании. И в новых осознаниях нахожу великую истину. Я чувствую, что стою у непознанного духовного порога. Ещё множество звёздных путей впереди. Хотя бы каплю только от великой святости отпить!

Но своё знамя всё выше в небеса подниму: «Тебе, мой Бог!»

 

27 марта. Четверг, сумерки

Только что я прочел на семинаре Дале доклад «О прекрасном и святом». Был в приподнятом настрое, спокойно, как прежде, участвовал в обсуждении. Идеалистическую эстетику часть слушателей не признаёт. Жаль, могло бы быть больше прений. Дале вообще-то принял мою точку зрения. При обсуждении я упомянул, что придерживаюсь идеи перевоплощения, ибо как же люди могут объяснить себе несовершенство жизневосприятия у множества «прекрасных душ». Так, к примеру, Святой Франциск был не столь развит интеллектуально, другие святые, быть может, были более развиты иначе – эстетически. Прекрасное – ведь это такая могучая сила, что на последней ступени развития каждый призван приобщиться к нему.

Каждое воскресное утро с радостью иду на заседания Морианцев. Надо всем читать короткие доклады по определённым вопросам, в минувшее воскресенье мы уже в третий раз прочли о смысле жизни. Глаз видит все шире, дальше, глубже.

Чувствую, что и те, кто с усмешкой ныне воспринимают моё упоминание слова «перевоплощение», когда-то поймут истинную сущность жизни. Дале тоже в последнее время переживает ломку, напряжённо развивается. От абстрактности философии – в глубины религии. И привлекательней становится, как бы озаряется новым светом.

Много таких, кто жаждет, но полной веры им недостаёт. И Мауринь Зента говорила: «Посвятите меня в свою веру. Как трудно существовать без веры, без центра жизни. Не хочу знать абстрактного аналитического формализма Целма». И так слышу повсюду. И мой милый дружочек, по сути, религиознее многих других, но когда прибегает к логике, не может обрести полной веры. Только вера даёт равновесие, способность пройти по натянутой струне над бездной.

Но мой друг движется к равновесию, я это чувствую. Ознакомилась она с возвышеннейшими книгами, новейшими горизонтами мысли. Была бы только у неё работа, где она могла бы с самоотдачей реализовать себя. Она мечтает стать сестрой милосердия. Это, несомненно, благородный труд. Если бы только можно было это осуществить!

 

14 мая

Мой бедный, милый друг. Чего только она не натерпелась за эту зиму! Разве не самое тяжкое – быть заключённой в четырёх стенах, притом – и в тюрьме души? Разве может удовлетворить будничная мелкая работа? И наилучшие книги в конце концов надоедают, угнетают жутко, если душу не зажигает иное пламя. Где это святое пламя, которое могло бы наполнить и захватить моего дружочка – всего-всего? О театре ей нельзя напоминать – это рана, которая в глубинах души ноет, ноет... И если даже она заглушает эту боль ежедневными заботами, а иногда скрывает за улыбкой – даже на миг забывается, то при каждом удобном случае боль вновь вырывается наружу.

Так, я вчера необдуманно взял её с собой в Национальный театр – на «Марию Магдалину». Уже при входе в театр её охватило чрезвычайное волнение. Зачем мне надо было туда идти?! Я ощутил вчера особенно сильно, насколько люди на сцене мелки, ограниченны. Стало быть, надо превратиться почти в ничтожество, чтобы продвинуться в современном театре! И где же она – личность на сцене? Существует ли актёр, каждая струна души которого чиста, кто жаждет чистоты и созвучен ритму вечного?

Национальный театр причинил моему другу много обид. Свои последние, самые пылкие чаяния она принесла сюда, но ею пренебрегали или давали незначительные и совсем неподходящие роли. И затем изгнали – на вечные времена.

Было бы у Эллы ещё другое горение в сердце! Искусство ведь второстепенно. И все цели второстепенны, кроме божественного в человеке. Но как же нам реализовать эту высочайшую цель, если не через иную цель, более конкретную? Нужна ведь какая-то деятельность, которая бы зажигала сердце и душу. Нужна какая-то работа, в которую можно вложить свою любовь к людям и к божественному, в которой можно воплощать высшие ценности.

Элла мечтает стать сестрой милосердия. Это труд благой, но как всё предусмотреть? Ведь два года учиться – а вдруг жизнь распорядится совсем иначе?

Столько неудач было в жизни моего дружочка всегда и везде. Ну как же душе не «ныть»? Случилось бы труднейшее, случились бы лишения, где можно было бы показать себя, вложить себя! Но пассивность ведь муки.

Приход каждой весны рождает во мне непокой. Особенно трудны май и июнь. Надо устроить жизнь на лето, но как? Прошлым летом Элла была нездорова. В этом году будто бы лучше, но материально трудно что-то предпринять. Зарубежье отодвигается всё дальше. И как знать, возможно, в следующем году найдутся деньги, но Элла будет связана своим делом. Такой заколдованный круг – жизнь.

Нынешней весной я всё же проявил немало бодрости и силы. Сдал последние экзамены, только что «проконтролировали» мне книжечку, то есть – все экзамены зачтены, остались лишь государственные. В качестве исследовательского труда подам свою напечатанную работу о Поруке. Я мог бы начать сдавать государственные экзамены уже теперь, но другие работы вклинились: доклад, перевод стихов Кабира. Ну, и за лето мне надо написать пошире труд о Тагоре – придётся сильно углубляться.

Мой доклад «О прекрасном и святом» совсем неожиданно помещён в сборник религиозно-философских трудов. Накануне праздников мне позвонил по телефону Дале, сообщил, что решили поместить и мою работу. Я остался ещё на два дня в Риге, затем в субботу гостил в Сигулде у Цухо и вечером добрался в Ропажи, где уже была Элла.[4] Все праздники работал. Перепечатать уже не успел, только дополнил. Идей так много, и в несколько дней ведь невозможно систематизировать мысли, для этого нужны годы. Поэтому моя работа – лишь фрагмент, который использую, быть может, для какого-то более обширного труда.

Всё ещё продолжаются наши собрания у д-ра Лукина. Я уже писал о смысле жизни, молитве, жертве, действии. Случаются у нас и отдельные дни, когда мы вчетвером просматриваем перевод «Криптограмм Востока». Но теперь ведь лето. И душе хочется сбежать от всех премудростей к безумному цветению природы.

Наши струны всё больше звучат в согласии и созвучии. Наши души летят вместе, рядом, близко. Мой друг и духовно и физически начинает оживать. И нервность исчезает. Покинула бы её только ноющая тоска. Коснулось бы её души пламя, которое не гасло бы никогда.

 

1 июня. Воскресенье, вечером

Сегодня Элле минуло тридцать лет. Целый век. И трудно ей вдвойне. Всё, чего она в святейших чувствах жаждала, о чём тосковала, – всё рассыпалось прахом или же опутано непознанными узами судьбы. Ещё одна надежда: расцвести как матери. Но когда? Сегодня приблизился рубеж. Зиму провела пассивной, грустной. Ну, что-то надо начинать с начала. Элла надумала поступить на курсы сестёр милосердия. Тогда на два года надо расстаться со мной, и придётся жить в разлуке.[5] Но, по крайней мере, будет какая-то возвышенная цель: служить другим. Я теперь ещё по-детски мирюсь с судьбой, ибо не знаю, что грядёт. Ну, и некое тайное доверие к судьбе: неужели она не повернёт нашу жизнь как-то иначе, счастливее, и Элла сможет вновь раскрыться и идти к своей цели цветущей.

Мой бедный друг, твоя боль священна, я ничтожен перед нею. И нередко мучают меня упрёки: я иду к своей цели день ото дня, неотступно, весьма активно, но мой друг одна, совершенно одна. Много я размышлял: что делать? Если бы её натура была гармоничней, если бы она была в силах посвятить всю себя религиозным поискам, тогда бы она и в трудностях обрела покой. Но ей ведь нужна работа, работа! Тогда и цель, и направление движения жизни придут сами собой.

Каждое воскресенье я спешил на встречу с природой. Был в Страупе, многократно – в Сигулде, в день Вознесения Богоматери вместе с Мауринь Зентой и Анной Бригадере совершил долгое путешествие в Мурмуйжи[6] на День Матери. Казалось, там, среди идеалистов, обрету новых друзей.

 

12 июня

Гостит у нас Цухо. Опять свободен и не ведает, где приклонить голову. От одной судьбы к другой мечет его жизнь. Страдания всё же облагородили, очистили его, дали мудрость жизни. Сомнения, однако, его не оставляют. Изумляется, что я могу так по-детски верить. Но как не верить тому, что вся кровь, вся сущность ощущает. Он тоже теперь полюбил Индию. Быть может, она одарит его истинным созвучием.

Два вечера провели мы в плену музыки. Прикоснувшись к роялю, Цухо преображается, летит, горит лучезарно на весь мир. Сливается с музыкой, и трудно ему оторваться. Наступают сумерки, клавиши еле видны, но вихрь звуков уносит всё пространство и время в неведомую сказочность. Грусть и тоска, и прекрасное звучит во всех.

На празднике мы были в Меллужи[7], затем съездили в Турайду в Скрапьи, мир чудесных крутояров и милых людей. Стал я будто чужд жизни, и мне чудом кажется настоящий, полный сердечности сельский человек.

 

5 августа

Лето миновало, начнётся опять насыщенный, всё преодолевающий труд. Горы ещё предстоит свернуть. Но если бы воля человека была подобна горчичному зёрнышку, перед ним расступилось бы море, стали близкими горизонты. Но человек ещё столь человечен, столь слаб. Когда думаю о пределах человеческих возможностей, мне часто приходит на ум Ганди. Он ведь идеальная личность, Махатма, в руках которого должны быть ключи от земной и небесной державы. И хотя среди миллионной толпы его дух могущественно сияет сквозь телесную оболочку, он всё же ещё как дитя, ещё часто столь немощен; сомневаясь и страдая, идёт навстречу своей цели. Он искренне верил англичанам, и потом разочаровался в них. Он сжигал иностранные ткани, а затем увидел, что это неверно, ибо только разъяряет толпу. Он борется за монополию на соль, хотя сам, как вегетарианец, вряд ли ее употребляет, а морская соль сама по себе не пригодна. Конечно, это уже дело принципа. Так трудно практически развязать запутанные узлы мира. Стало быть, остаётся единственный путь – жертва, – который Ганди принял с колоссальной, нечеловеческой мощью.

Что я обрёл за эти шесть недель, проведённых вне города? Может быть, обновлённую бодрость, хотя я желал обратить отдых в насыщенный труд, свершить много больше. Я уже начал писать широкий обзор о духовном мире Тагора для собрания сочинений. Собирал материалы почти два месяца (плюс ещё предыдущие годы!), прочёл все английские, немецкие и другие книги. Но писать получается медленно, разделов много, в каждом надо определённую проблему исчерпать до конца. И больше бы одолел, но какой-то издёрганной получилась жизнь: неоднократно менял место, и всегда приходилось «акклиматизироваться». После дня Ивана Купалы две недели провёл в Яунпилсе[8]. Несколько дней был опьянён нежным великолепием и бескрайностью полей. Покой просторов, способный захватить и спасти человека! Написал о Тагоре и Ганди, глубоко пережил великий непокой и тоску этих обеих личностей. Каждый полагает, что истина на его стороне, но в глубине души пронзительно ощущает, что своя правда есть и у товарища, и у противника. Один вечность переносит вдаль, другой простирает её во времени и пространстве.

Мы съездили на два дня в Гайти, в гости к пастору Ванагу. Милые и духовно одарённые люди, но отчего человек никак не может избавиться от узких границ конфессионализма? Ванаг с супругой полны глубокого религиозного чувства, которое повлияло и на Дале. Особая заслуга здесь г-жи Ванаг. Дале стал иным человеком – спокойным, смиренным. Уже не холодный, абстрактный философ, но странник среди множества богоискателей. Затем две недели я прожил на взморье <у матери>, как обычно, собирал клубнику, купался и немного писал. Посещал также несколько раз собрания у Лукина. Ну, и одну неделю провёл в Ропажи. Здесь произошло моё глубочайшее переживание этого лета. Был в какой-то растерянности и сомнении, к чему в последние дни присовокупилась и щемящая тоска. Но об этом пусть свидетельствуют заметки, которые я набросал воскресным утром 27 июля в Ропажи.

*

Несколько недель я был в неком затруднении. Многое, многое пережил, передумал. Брат Эллы, Арвид, пригласил меня быть крёстным отцом. Я его уважаю, и как же отказать – в сущности, я взялся бы за это с радостью. Но я слышал, что крёстному отцу полагается давать некое религиозное обещание, будто он будет воспитывать ребёнка в евангелической христианской вере. Я ведь признаю все конфессии... Я ведь ищу истину Христа во всех конфессиях и всех религиях. И как же ограничить себя? И ныне меня увлекает Учение Мории, которое объединяет христианство и лучшее в других религиях. В сердце была тайная боль. Съездил на неделю раньше в Ропажи, хотел там всё обсудить. Арвид – хороший человек, чуткий, но ведь не религиозный мыслитель. И вчера мы наконец сходили к пастору, говорили с ним. Стыдно мне за себя теперь, зачем унижался, спрашивая: нельзя ли в обещании оставить только «воспитывать в христианском духе»? Он ведь консерватор, а здесь требовались реформы. И тогда я узнал, что в обещании говорится «по возможности». Здесь уже дело проще. От лютеранства я могу брать идеальнейшее, а то, чего недостает, из других источников. Лютер тоже, насколько знаю, допускал в переводах свободу. К лютеранству ведь принадлежат идеальные личности, как, например, Кундзинь, который придерживается полнейшего либерализма. И если бы я отказался, не было бы это педантическим догматизмом или даже малодушием? Сердцем ведь я принял приглашение. Всё же много передумал и перестрадал. Потому вчера в шутку сказал: «Я, наверное, ныне самый сознательный крёстный отец в Латвии». Сегодня утром проснулся со светлым чувством: даже если я грешу, я приму наказание, но иначе уже не могу, ибо не хочу быть последователем буквы, я должен реализовать свой дух. И ведь Бог видит мою душу. Эта борьба только углубила меня и дала решимость бороться за религиозные реформы, бороться за победу Чистой Сущности.

Боролся я с Богом своим,

Бесконечная длилась ночь.

Вдруг над грустью моей в небесах

Благодатный вспыхнул рассвет.

 

6 августа

Последнюю неделю я вновь провёл в Яунпилсе. Там только что состоялась конференция студентов-христиан, и мы с Эллой там были гостями. Дале докладывал о христианской радости, я изумлялся, что Дале стал столь конфессиональным. Радость мирская и христианская радость. Христианскую радость следует искать и в мирском – те ценности, которые Христос проповедовал. Это всё верно, и всё же – где граница? Моя душа воспарила, когда доцент Зицанс обмолвился, что религиозная радость одна, во всех религиях одна, быть может, отличается только оттенком. Знаю, что Дале внутренне полагает, что истинная радость – единственно христианская, и что буддист или суфий её никогда не смогут достичь. Но не один ли Бог у всех народов и во всех религиях? И разве все люди не братья – верующие и неверующие? И если один ещё в неведении, второй – прозревает, а третий уже достиг высоты сознания, позволительно ли нам смотреть на неведающего как на язычника? Где истинная, полная свобода? Отчего и в лучших людях её так мало? Грусть навеял на моё сердце ныне Румба, речь которого в Цесисе в минувшем году меня увлекла, в нём фанатическая мощь, но вместе с тем – узость. Он сказал: «Обоюдоострый меч полагаем меж верующими и неверующими». Где здесь Христова заповедь абсолютной любви? Где здесь идеи всечеловечности и совершенного братства? Где здесь смирение и самоотвержение? И всё же в дни этой конференции я испытал глубокие переживания. Я пытаюсь, отбросив логику, предстать свободным, простым и покорным перед тем Богом, который был единственным моим другом, и которому многие горячо молятся и почитают.

Радуюсь, что Элла смогла многое пережить, прочувствовать и передумать. Знаю, она никогда не смогла бы сознанием примириться с этими людьми, но душой она к ним прикоснулась, ибо ощущала великую божественность в себе, в других и Космосе. Элла не способна ещё верить какому-то определённому мировоззрению в религии, в этом её затруднение, но, как знать, быть может, это позволит ей воспринимать религию человечнее; в моём сознании уже существует вполне определённая метафизическая картина мира. Но определённо знаю: для Эллы переход из театра к жизни оказался большой, большой ломкой, которую ей надо преодолеть, которая должна привести её опять к какой-то ясно осознанной цели. Она недавно мечтала стать сестрой милосердия. Думаю и я: может быть, так и лучше, что мы решаемся на это самоотречение, ибо мы ведь живём в наисерьёзнейшее время, возможно, накануне великих мировых духовных революций. И позволительно ли кому-то думать ещё о себе? Я предоставил выбор Элле. Но затем мы задумались: мы ведь друзья, которым надо в жизненных задачах помогать друг другу, формировать, возвышать. И, быть может, Элла обретёт какую-то иную работу, которая захватит всю её до конца, работу, которой она служила бы человечеству. Но разлучаться полностью на два года и затем, быть может, на неведомое время – не поступают ли так лишь пережившие трагедию люди? Много тяжкого было в этих думах. И последние их аккорды прозвучали в Ропажи. По дороге в Ригу мой друг сказала: «Нет, я тебя всё же не оставлю. Ведь у нас судьба общая, душа у нас одна».

*

Вчера у Лукина было наше учредительное собрание. Бог видит мою душу, и я чувствую, что искренен. Разве нельзя объединить Учение Христа и Мории? Христос дал Учение, которое исказили, теперь Мориа даёт чистое Учение Христа, синтезируя его с другими высшими убеждениями. Мориа был другом Христа и учеником, теперь Он сам участвует в судьбах человечества.

Мне, однако, несколько тягостно, ибо я чувствую и в нашем кружке какой-то дух несвободы. Лукин, считая Учение Мории абсолютно истинным для нашей эпохи, внутренне как бы исключает всё иное. Его многие упрекали, что он Христа ставит как бы в меньшем свете, приравнивая его к Мории, однако Лукин мне неоднократно объяснял свои взгляды и высоко превозносил и Христа, но при этом подчёркивал, что величины сравнивать невозможно, в чём он, несомненно, прав. Но отчего же Лукин всё-таки внутренне как бы избегает пути Христа, неужели невозможно достичь спасения, следуя по стопам Христа? Поняли бы люди, что в наше время эгоистично искать только своё избавление, что сам Христос меньше всего думал о своём спасении, была у Него единственная печаль – как спасти других. Содержание Учения Мории: любовь и сопричастность к судьбам человечества, и это же есть содержание чистого Учения Христа. Единственно, Мориа его дополняет, объясняя яснее и шире принципы, соответствующие нашему времени.

Но я всё ещё в процессе становления. И мне кажется, что именно в этом году я приближаюсь к новому религиозному переживанию. Идеи Учения Мории мне знакомы уже с десяток лет, с тех пор, как познал Тагора и индусов. Только теперь мне легче некоторые вопросы осознать глубже. И картина Космоса для меня стала намного реальнее – взгляд обращается к нему через лучезарные вершины Гималаев.

 

31 августа. Воскресенье, вечером

Тёплые дуновения ветра опять веют над мокрой от дождя землёй. Второе лето не ездил на взморье, ибо заканчиваю переустройство квартиры. Солнце влилось в гамму нашего жилища. Приобрёл две иконы, которые дарят мне великую радость: Madonna of holy light[9] и Рериха – Mother of the World[10]. И ещё – священный уголок моей комнаты возвышает невыразимо глубокий взгляд Мории – Владыки Мира. Надеюсь в скором времени в своём святилище видеть и изображение Христа. Я много искал, но где тот художник, который отобразил бы сущность Христа в истиннейшем свете? Кто же смог хотя бы в предчувствиях своих подняться до понимания Его? Поэтому Христа художники изображают замкнутым во времени и пространстве. В изображении Мории, напротив, сразу можно ощутить некое надземное могущество, быть может, и оттого, что этот портрет близок оригиналу.