ОПАВШИЕ ЛИСТЬЯ 2 страница
Столпообразные руины... - не замечая, что эта "изменчивость" входит в самый план мира... В самом деле, "по эллипсисам", - все "сбивающимся в одну сторону" от прямой линии, все "уклоняющимся и уклоняющимся" от прежнего направления, - движутся все небесные светила. И на этом основано равновесие вселенной. Самые "лукавые линии" приводят к вечной устойчивости. Не наблюдали ли вы в порядке истории, что начала всех вещей хороши... Прекрасно "начинались" папы, когда в лагерь гуннов, к Атилле, они спешили, чтобы, поклонившись варвару, остановить поток полчищ перед ветхими, бессильными, но осмысленными старым смыслом городами Италии. Прекрасно волновалась реформация... Революция в первых шагах - какой расцвет, рассвет... Да не хорошо ли начало всякой любви... И любви, и молитвы, и даже войны. Эти легионы, текущие к границам отечества, чтобы его защитить, - как они трогательны... Но представьте-ка войну "без конца", - влюбленность, затянувшуюся до 90 лет, папство без реформации, реформацию без отражения ее Тридентским собором... И вот вещи "сгибаются на сторону" ("эллипсис" вместо "прямой линии"), "лукавят", "дрожат"... Вещи - стареют!! Как это страшно! Как страшна старость! Как она и однако, радостна, - ибо из "старости"-то все и юнеет, из "старости" возникает "юность" (устойчивость эллиптических линий)... Юная реформация - из постаревшего католицизма, юное христианство - из постаревшего язычества, юная... новая жизнь, vita nuova - из беззубой политики... Так я думаю, так мне кажется. Тут (нападение на меня Струве, укоры и других) привходит мой "цинизм", "бесстыдство". Однако оглянитесь-ка на прошлое и вдумайтесь в корень жизни. С великих измен начинаются великие возрождения. In nova fert animus.<<3>> Тот насаждает истинно новый сад, кто предает, предательствует старый, осевший, увядший сад... Глядите, глядите на удивительные вещи истории: христиане-воины "бесстыдно изменяют твердыням Рима", бросая равнодушно на землю копье и щит, - Лютер "ничего не чувствует при имени Папы и нагло отказывается повиноваться ему"... Певец ведь вечно "изменяет политике". Люди прежнего одушевления теряются, проклинают, упрекают в "аморализме", чтó есть в сущности "измена нашей традиции";, "перерыв нашего столбового (наследственного) дворянства". Клянет язычник христианина, католик - лютеранина и, глубже и основнее всего - политик клянет поэта, философа, религиозного человека. Хватают "зá полы" бесстыдных. Бессильно. Это Бог "переломил через колено" одну "прямую линию" истории, и, бросив концы ее в пространство, - повелел двигаться совсем иначе небесному телу, земле, луне, человеческой истории. "Мы же в руках Божиих и делаем то, что Он вложил нам"...и своею правдою, и своею неправдою, и своими качествами, и своими пороками даже, без коих "согнуться в складочку" не смог бы эллипсис, а ему это "нужно"... Великая во всем этом реальность: и "да будет благословенно имя Господне вовек". (размышляя о полемике со Струве). * * * 8-ми лет. Мамаша вошла в комнату. - Где сахар? На сахарнице было кусков пять. Одного недоставало. Я молчал. Сахар съел я. Она бурно схватила Сережу за белые волосы, больно-больно выдрала его. Сережа заплакал. Ему было лет 6. Я молчал. Почему я молчал? Много лет (всю жизнь) я упрекал, как это было низко; и только теперь прихожу к убеждению, что низости не было. Ужасная низость, как бы клеветы на другого, получается в материи факта, и если глядеть со стороны. Но я промолчал от испуга перед гневом ее, бурностью, но не оттого, что будет больно, когда будет драть. Боль была пустяки. Она постоянно сердилась (сама была несчастна): а именно, как ветер сгибает лозину - гнев взрослого пригнул душонку 8-ми лет. У меня язык не шевелился. Зато добрый поступок с Сережей. Мы бежали от грозы, а гроза как бы гналась за нами. Бывают такие внезапные, быстрые грозы. Сперва потемнело. Облако. Дом далеко, но мы думали, что успеем. Полянка с бугорками. Вдруг брызнул гром: и мы испуганно кинулись бежать. Бежали, не останавливая шагу. Еще бежали, бежали. Я ужасно боялся. "Ударит молния в спину". Сережа был сзади, шагах в четырех. Вдруг он стал замедлять бег. Я оглянулся. И не сказал - "ну". Остановился. И чуть-чуть, почти идя, но "не выдавая друг друга молнии", пошли рядом. * * * Бодро, крепко: - Ну, Варя. Сажусь писать. - Бог благословит! Бог благословит! И большим крестом клала три православных пальца на лоб, грудь и плечи. И выходило лучше. Выходило весело (хорошо на душе). (все годы).
Много лет спустя я узнал ее обычай: встав на 1/2часа раньше меня утром, подходила к столу и прочитывала написанное за ночь. И если хорошо было (живо, правдиво, энергично, - в "ход мысли" и "доказательства" она не входила), то ничего не говорила. А если было вяло, устало, безжизненно, - она как-нибудь в день, между делом, замечала мне, что "не нравится", чтó я написал, иногда - "язык заплетается". И тогда я не продолжал. Но я думал, что она как-нибудь днем прочла, и не знал этого ее обычая, - и узнал уже во время последней болезни, года 3 назад. * * * В грусти человек - естественный христианин. В счастье человек - естественный язычник. Две эти категории, кажется, известны и первоначальны. Они не принесены "к нам", они - "из нас". Они - мы сами в разных состояниях. Левая рука выздоравливает и "просит древних богов". Правая - заболевает и ищет Христа. Перед древними нам заплакать? "Позитивные боги", с шутками и вымыслами. Но вдруг "спина болит": тут уж не до вымыслов, а "помоги! облегчи!". Вот Юпитеру никак не скажешь: "Облегчи!" И когда по человечеству прошла великая тоска: - "Облегчи", - явился Христос. В "облегчи! избави! спаси!" - в муке человечества есть что-то более важное, черное, глубокое, м. б., и страшное, и зловещее, но, несомненно, и более глубокое, чем во всех радостях. Как ни велика загадка рождения, и вся сладость его, восторг: но когда я увидел бы человека в раке, и с другой стороны - "счастливую мать", кормящую ребенка, со всеми ее надеждами, - я кинулся бы к больному. Нет, иначе: старец в раке, а хуже - старуха в раке, а по другую сторону - рождающая девица. И вдруг бы выбор: ей - не родить, а той - выздороветь, или этой родить, зато уж той - умереть: и всемирное человеческое чувство воскликнет: лучше погодить родить, лишь бы выздоровела она. Вот победа христианства. Это победа именно над позитивизмом. Весь античный мир, при всей прелести, был все-таки позитивен. Но болезнь прорвала позитивизм, испорошила его: "Хочу чуда. Боже, дай чуда!" Этот прорыв и есть Христос. Он плакал. И только слезам Он открыт. Кто никогда не плачет - никогда не увидит Христа. А кто плачет - увидит Его непременно. Христос - это слезы человечества, развернувшиеся в поразительный рассказ, поразительное событие.
А кто разгадал тайну слез? Одни при всяческих несчастиях не плачут. Другие плачут и при не очень больших. Женская душа вся на слезах стоит. Женская душа - другая, чем мужская ("мужланы"). Чтó же это такое, мир слез? Женский - отчасти, и - страдания, тоже отчасти. Да, это категория вечная. И христианство - вечно. Христианство нежнее, тоньше, углубленнее язычества. Все "Авраамы" плодущие не стоят плачущей женщины. Вот граница чередующихся в рождениях Рахилей и Лий. Есть великолепие душевное, которое заливает все, будущее, "рождение", позитивное стояние мира. Есть тó "прекрасное" души, перед чем мы останавливаемся и говорим: "Не надо больше, не надо лучше, ибо лучшее мы имеем и больше его не будет". Это конец и точка, самое рождение прекращается. Я знал такие экстазы восхищения: как я мог забыть их. Я был очень счастлив (20 лет): и невольно впал в язычество. Присуще счастливому быть язычником, как солнцу - светить, растению - быть зеленым, как ребенку быть глупеньким, милым и ограниченным. Но он вырастет. И я вырос. Могу ли я вернуться к язычеству? Если бы совсем выздороветь, и навсегда - здоровым: мог бы. Не в этом ли родник, что мы умираем и болеем: т. е. не потому ли и для того ли, чтобы всем открылся Христос. Чтобы человек не остался без Христа. Ужасное сплетение понятий. Как мир запутан. Какой это неразглядимый колодезь. (глубокой ночью). * * * Шуточки Тургенева над религией - как они жалки. * * * Чего я жадничаю, что "мало обо мне пишут". Это истинно хамское чувство. Много ли пишут о Перцове, о Философове. Как унизительно это сознание в себе хамства. Да... не отвязывайся от самого лакейского в себе. Лакей и гений. Всегдашняя и, м. б., всеобщая человеческая судьба (кроме "друга", который "лакеем" никогда, ни на минуту не был, глубоко спокойный к любви и порицаниям. Так же и бабушка, ее мать). * * * Только такая любовь к человеку есть настоящая, не преуменьшенная против существа любви и ее задачи, - где любящий совершенно не отделяет себя в мысли и не разделяется как бы в самой крови и нервах от любимого. * * * Одна из удивительных мыслей Рцы. Я вошел к нему с Таней. Он вышел в туфлях и "бабьей кацавейке" в переднюю. Новая квартира. Оглядываюсь и здороваюсь. Он и говорит: - Как вы молоды! Вы помолодели, и лицо у вас лучше, чем прежде, - чем я его знал много лет. Мне 57. - Теперь вы в фокусе, - и это признак, что вам остается еще много жить. - Он что-то сделал пальцами вроде щелканья, но не щелканье (было бы грубо). - Почему "фокус" лица, "фокус" жизни? - спросил я, что-то чувствуя, но еще не понимая. Он любитель Рембрандта, а в свое время наслаждался Мазини, коего слушал и знал во все возрасты его жизни. - Как же!.. Сколько есть "автопортретов" Рембрандта... сколько я видел карточек Мазини. И думал, перебирая, рассматривая: "Нет, нет... это - еще не Мазини". Или: "Это - уже не Мазини"... "Не тот, которого мы, замирая, слушали в Большом театре (Москва) и за которым бегала вся Европа"... И наконец найдя одну (он назвал, какого года), говорил: "Вот!! - Настоящего Мазини существует только одна карточка, - хотя вообще-то их множество; и также настоящего Рембрандта - только один портрет. Тоже - Бисмарк: конечно, только в один момент, т. е. в одну эпоху жизни своей, из нескольких, Бисмарк имел свое настоящее лицо: это - лицо во власти, в могуществе, в торжестве; а - не там, где он старый, обессиленный кот, на все сердитый и ничего не могущий. Я слушал и удивлялся. Он говорил, и я догадывался о его мысли, что биография человека и лицо его, - его физика и вместе дух, - имеют фокус, до которого все идет, расширяясь и вырастая, а после которого все идет, умаляясь и умирая; и что этот фокус тó приходится на молодые годы, - и тогда человек недолго проживет; тó - лет на 40, и тогда он проживет нормально; тó на позже - даже за 50: и тогда он проживет очень долго. "Жизнь в горку и с горки";. И естественно - в ней есть кульминационный пункт. Но это - не "вообще", а имеет выражение себя в серии меняющихся лиц человека, из которых только об одном лице можно сказать, что тут и в эти свои годы он... "достиг себя";. Как удивительно! Нигде не читал, не слышал. Конечно - это магия, магическое постижение вещей. Тут домовой, тут леший бродит, Русалка на ветвях сидит. ...И кот ученый Свои нам сказки говорит. Седой, некрасивый и - увы! - с давно перейденным "фокусом", Рцы мне показался таким мудрым "котом". Вот за что я его люблю. (это было в 1911 или 1910 г.). * * * Перестаешь верить действительности, читая Гоголя. Свет искусства, льющийся из него, заливает все. Теряешь осязание, зрение и веришь только ему. (за вечерним чаем). * * * Щедрин около Гоголя как конюх около Александра Македонского.
Да Гоголь и есть Алекс. Мак. Так же велики и обширны завоевания. И "вновь открытые страны". Даже - "Индия" есть. (за вечерним чаем). * * * Ни один политик и ни один политический писатель в мире не произвел в "политике" так много, как Гоголь. (за вечерним чаем). * * * Катков произнес извощичье: - Тпрру... А линия журналов и газет ответила ему лошадиным ляганьем. И вот весь русский консерватизм и либерализм. Неужели же Стасюлевич, читавший Гизо, не понимал, что нельзя быть образованным человеком, не зная, откуда происходит слово "география", т. е. что есть γη<<4>> и γραφω.<<5>> Но он 20 лет набрал воды в рот и не произнес: "Господа, все-таки ге-о-граф -ию-то нужно знать". Но "обозреватели" в его журнале только пожимали плечами и писали: "Это - не ученье, а баллопромышленничество" и "тут не учителя, а - чехи": тогда как вопрос шел вовсе не об этом. (в вагоне). * * * Кто не знал горя, не знает и религии. * * * Демократия имеет под собою одно право... хотя, правда, оно очень огромно... проистекающее из голода... О, это такое чудовищное право: из него проистекает убийство, грабеж, вопль к небу и ко всем концам земли. Оно может и вправе потрясти даже религиями. "Голодного" нельзя вообще судить; голодного нельзя осудить, когда он у вас отнял кошелек. Вот "преисподний" фундамент революции.
Но ни революция, ни демократия, кроме этого, не имеют никаких прав. "Да, - ты зарезал меня, и, как голодного, я тебя не осуждаю". "Но ты еще говоришь что-то, ты хочешь души моей и рассуждаешь о высших точках зрения: в таком случае я плюю кровью в бесстыжие глаза твои, ибо ты менее голодный, чем мошенник".
Едва демократия начинает морализировать и философствовать, как она обращается в мошенничество. Тут-то и положен для нее исторический предел.
Высший предел демократии, в сущности, в "Книге Иова". Дальше этого она не может пойти, не пошла, не пойдет. Но есть "Книга Товии сына Товитова". Есть Евангелие. Есть вообще, кроме черных туч, небо. И небо больше всякой тучи, которая "на нем" (часть) и "проходит" (время). Хижина и богатый дом. В хижине томятся: и все то прекрасное, что сказано о вдове Сарепты Сидонской ("испечем последний раз хлеб и умрем"), - принадлежит этой хижине. Но в богатом доме также все тихо. Затворясь, хозяин пересматривает счетные книги и подводит месячный итог. Невеста - дочь, чистая и невинная, грезит о женихе. Малыши заснули в спальне. И заботливая мысль бабушки обнимает их всех, обдумывая завтрашний день. Тут полная чаша. Это - Иов "до несчастия". И хорошо там, но хорошо и тут. Там благочестие, но и тут не без молитвы. Почему эти богатые люди хуже тех бедных?
Иное дело "звон бокалов"... Но ведь и в бедной хижине может быть лязг оттачиваемого на человека ножа. Но до порока - богатство и бедность равночастны. Но после порока проклято богатство, но проклята также и бедность.
И собственно, вместо социал-демократии лежит старая, простая, за обыденностью, пошлая истина, "ее же не прейдеши": Живи в богатстве так просто и целомудренно, заботливо и трудолюбиво, как бы ты был беден. * * * Бывало: - Варя. Опять дырявые перчатки? Ведь я же купил тебе новые? Молчит. - Варя. Где перчатки? - Я Шуре отдала. Ей было 12 лет. Она же "дама" и "жена". Так ходила она всегда "дамой в худых перчатках". Теперь (2 года) все лежит, и руки сжаты в кулачок. * * * Забыть землю великим забвением - это хорошо. (идя из Окруж. Суда. - об "Уед."; затмение солнца). * * * Поразительное суждение я услышал от Флоренского (в 1911 г., зима, декабрь): "Ищут Христа вне Церкви";, "хотят найти Христа вне Церкви", но мы не знаем Христа вне Церкви, вне Церкви - "нет Христа". "Церковь - она именно и дала человечеству Христа". Он сказал это немного короче, но еще выразительнее. Смысл был почти тот, как бы Церковь родила нам Христа, и (тогда) как же сметь, любя Христа, ополчаться на Церковь?
Смысл был этот, но у него - лучше. Это меня поразило новизною. Теперь очень распространена риторика о Христе без Церкви, - и сюда упирается все новое либеральное христианство.
Действительно. По мелочам познается и крупное. "Лучшую книгу - переплетаем в лучший переплет": сколько же Церковь должна была почувствовать в Евангелии, чтобы переплести его в 1/2пудовые, кованные из серебра и золота, переплеты. Это - пустяки: но оно показует важное. Все "сектанты" читают Евангелие, только раз в неделю соберясь: это - в миг их прозелитизма, взрывчатого начала. А "Церковь", через 1800 лет после начала, не понимает "отслужить службы", днем ли, ночью ли, каждый день - не почитав Евангелия. Она написала его огромными буквами. Переплет она усыпала драгоценными камнями. Действительно: именно Церковь пронесла Христа от края и до края земли, пронесла "как Бога", без колебания, даже до истребления спорящих, сомневающихся, колеблющихся. Таким образом, энтузиазм Церкви ко Христу б. так велик, как "не хватит порохов" у всех сектантов вместе и, конечно, у всех "либеральных христиан" тоже вместе. Действительно, Церковь может сказать: "Евангелие было бы как "Энеида" Виргилия у читателей, - книга чтимая, но недейственная, - и, м. б., просто оно затерялось бы и исчезло. Ведь не читал же всю жизнь Тургенев Евангелия. Он не читал, - могло бы и поколение не читать, - и, наконец, пришло бы поколение, совсем его забывшее, и уже следующее за ним - просто потерявшее самую книгу. Я спасла Евангелие для человечества: как же теперь, вырывая его из моих рук, вы смеете говорить о Христе помимо и обходя Церковь. Я дала человечеству: ну а нужно ли Евангелие больным, убогим, страждущим, томящимся, нужно ли оно сегодня, будет ли нужно завтра - об этом уже не вам решать".
Поразительно. Так обыкновенно и совершенно ново. И, конечно, одним этим сохранением для человечества Евангелия Церковь выше не то что "наших времен", но и выше всего золотого века Возрождения, спасшего человечеству Виргилия и Гомера. * * * Есть люди до того робкие, что не смеют сойти со стула, на котором сел. Таков Михайловский. (размышляя об удивительном заглавии статьи его - полемика
Михайловский был робкий человек. Это никому не приходило на ум. Таково и личное впечатление (читал лекцию о Щедрине, - торопливо, и все оглядывался, точно его кто хватает). * * * Правительству нужно бы утилизировать благородные чувства печати, и всякий раз, когда нужно провести что-нибудь в покое и сосредоточенности (только проводит ли оно что-нибудь "сосредоточенно"?), - поднимать дело о "проворовавшемся тайном советнике N", - или о том, что он "содержит актрису". Печать будет 1/2года травить его, визжать, стонать. Яблоновский "запишет", Баян "посыплет главу пеплом", "Русское Слово" будет занимать 100000 подписчиков новыми столбцами à la "Гурко-Лидваль", "Гурко-Лидваль"... И когда все кончится и нужное дело будет проведено, "пострадавшему (фиктивно) тайному советнику" давать "еще орден через два" ("приял раны ради отечества") и объявлять, что "правительство ошиблось в излишней подозрительности". Без этого отвлечения в сторону правительству нельзя ничего делать. Разве можно делать дело среди шума? * * * Поэт Майков (Aп. H.) смиренно ездил в конке. Я спросил Страхова. - О, да! Конечно - в конке. Он же беден. Был "тайный советник" (кажется), и большая должность в цензуре.
Это бедные студенты воображают (или, вернее, их науськал Некрасов), что тайные советники и вообще, "черт их дери, все генералы" едят все "Вальтассаровы пиры" (читал в каком-то левом стихотворении: "Они едят Вальтассаровы пиры, когда народ пухнет с голода"). * * * В газетах, журналах интересны не "передовики" и фельетонисты. Эти, как personæ certæ<<6>> и индейские петухи, с другой стороны - нисколько не интересны. Но я люблю в газете зайти, где собирается "пожарная команда", т. е. сидят что-то делающие в ночи. Согнувшись, как Архимед над циркулем, одни сидят "в шашки". Другие шепчутся, как заговорщики, о лошадях (скачки, играют). Тут услышишь последнюю сплетню, сногсшибательную сенсацию. Вдруг говор, шум, поток: ругают Шварца. Папиросы и "крепкое слово". * * * Ге о Евг. П. Иванове: "Вот ктó естественный профессор университета: сколько новых мыслей, какие неожиданные, поразительные замечания, наблюдения, размышления".
Делянов сказал, когда у него спросили, отчего Соловьев (Влад.) не профессор: - У него мысли. Старик, сам полный мыслей и остроумия, не находил, чтобы они были нужны на кафедре. Но еще удивительнее, что самопополняющаяся коллегия профессоров тоже делает все усилия, чтобы к ним в среду не попал человек с мыслью, с творчеством, с воображением, с догадкой. Ни Иванов, ни Шперк не могли даже кончить русского университета. Профессор должен быть балаболка. Это его стиль. И дождутся, когда в обществе начнут говорить: - Быть умным - это "не идет" профессору. Он будет черным вороном среди распустивших хвост павлинов. * * * Что-то было глухое, слепое, чтó даже без имени... И все чувствовали - нет дела. И некуда приложить силу, добро, порыв. Теперь все только ждет работы и приложения силы.
Вот "мы" до 1905-6 года и после него. Что-то прорвало, и какой-то застой грязи, сырости, болезни безвозвратно унесло потоком. (после разговора с Ге). * * * Все мы выражаем в сочинениях субъективную уверенность. Но - обобщая и повелительно. Чтó же делать, если Дарвин "субъективно чувствовал" происхождение свое от шимпанзе: он так и писал. Во Франкфурте-на-Майне я впервые увидел в зоол. саду шимпанзе. Действительно, удивительно. Она помогала своему сторожу "собирать" и "убирать" стол (завтрак), сметала крошки, стлала скатерть. Совсем человек! Я безмолвно дивился. Дарвину даже есть честь происходить от такой умной обезьяны. Он мог бы произойти и от более мелкой, от более позитивной породы. (рано утром). * * * Не надо забывать, что Фонвизин бывал "при дворе", - видал лично императрицу, - и "просветителей" около нее, - может быть, лично с нею разговаривал. Это чрезвычайная высокопоставленность. Он был тем, чтó теперь Арс. Арк. Кутузов или гр. А. К. Толстой. Изобразительный талант (гений?) его несомненен: но высокое положение не толкнуло ли его посмотреть слишком свысока на окружающую его поместье дворянскую мелкоту, дворянскую обывательщину, и даже губернскую вообще жизнь, быт и нравы. Поэтому яркость его "Недоросля" и "Бригадира", говоря о живописи автора, не является ли пристрастною и неверною в тоне, в освещении, в понимании? "Недоросли" глубокой провинциальной России несли ранец в итальянском походе Суворова, с ним усмиряли Польшу; а "бригадиры" командовали в этих войсках. Каковы они были? Верить ли Суворову или Фонвизину? * * * Прогресс технически необходим, для души он вовсе не необходим.
Нужно "усовершенствованное ружье", рантовые сапоги, печи, чтобы не дымили. Но душа в нем не растет. И душа скорее даже малится в нем. Это тот "печной горшок", без которого неудобно жить и ради которого мы так часто малим и даже вовсе разрушаем душу.
И борьба между "прогрессистами" и людьми "домашнего строя" очень часто есть борьба за душу или за "обед с каперцами", в котором "каперцы", конечно, побеждают. (умываясь утром). * * * Не всякую мысль можно записать, а только если она музыкальна. И "У." никто не повторит. * * * В каждом органе ощущения, кроме его "я знаю"; (вижу, слышу, обоняю, осязаю), есть еще - "я хочу";. Органы суть не только органы чувств, но еще и - хотения, жажды аппетитов. В каждом органе есть жадность к миру, алкание мира; органами не связывается только с миром человек, но органами он входит (врезается) в мир, уродняется ему. Органами он "съедает мир", как через органы - "мир съедает человека". Съедает - ибо властно входит в него... Человек входит в мир. Но и мир входит в человека. Эти "двери" - зрение, вкус, обоняние, осязание, слух. (на обороте транспаранта). * * * Легко Ш. X. разыскивать преступников, когда они говорят, когда он подслушивает - тó самое, чтó ему нужно. Так-то и я бы изловил. (Шерлок Холмс - один случай).
А когда осматривают труп, то непременно в пальцах "зажат волос убийцы". * * * Евреи слишком стары, слишком культурны, чтобы не понимать, что лаской возьмешь больше, чем силой. И что гений в торговле - это призвать Бога в расчет (честно рассчитаться).
Они вóвремя и полным рублем рассчитываются:<<7>> и все предложили им кредит. Они со всеми предупредительны; и все обратились к ним за помощью. И через век вежливости, ласки и "Бога в торговле" - они овладели всем. А кто обманывал - сидит в тюрьме; и кто был со всеми груб, жёсток, отталкивающ - сидит в рубище одиночества. (ночью в постели, читая письмо еврея Р-чко). * * * Мы прощались с Рцы. В прихожей стояла его семья. Тесно. Он и говорит: - Все по чину. - Чтó? - спрашиваю я. - Когда Муравьев ("Путешествие по св. местам") умирал, то его соборовали. Он лежал, закрыв глаза. Когда сказали "аминь" (последнее), он открыл глаза и проговорил священнику и сослужителям его: "- Благодарю. Все по чину". Т. е. все было прочитано и спето без пропусков и малейшего отступления от формы. Закрыл глаза и помер. У Рцы была та ирония, что каким образом этот столь верующий человек имел столь слабое и, до известной степени, легкомысленное отношение к смерти, что перед лицом ее, перед Сею Великою Минутою, ни о чем не подумал и не вспомнил, кроме как о "наряде церковном" на главу свою. Сия смерть подобна была смерти Вольтера. * * * Смысл Литературного Фонда понятен: "фракция Чернышевского", "особый фонд Добролюбова". Все это понятно каждому, кроме "сфер". Однако из "сфер" они тоже получают тысячки. Что же это такое? "Я тебе готовлю нож под 4-ое ребро. А предварительно дай все-таки гривенничек на чаек". Это Федька каторжник из "Бесов". Вот что на это ответил бы Пешехонов. Отчего об этом не напишет "обличительной статьи" Короленко. Нет, господа, о связи себя с идеализмом - оставьте.
|
