Молебен и сигнальные огни.

5-го июля, в 8 часов утра, в отряде был отслужен молебен, после котораго Перовский, отведя меня в сторону, спросил: «как бы вы думали брать крепость?» Я отвечал: в крепости сидит не более 300 азиятцев с тремя маленькими пушками; а у нас около 2 ½ тысяч войска, 17 орудий с тройным комплектом снарядов, 250 конгревовых ракет и есть все приспособления для осады и штурма; поэтому я бы думал немедленно же, в течение суток или двух, обстрелять крепость сильнейшим артилерийским огнем и если, паче чаяния, после этого она не сдастся, штурмовать ее с нескольких сторон. «Это значит, возразил Перовский, вы хотите повторить неудачу Бларамберга?» — Совсем нет, отвечал я. Бларамберг пошел на штурм зря, не подготовив его и не имея с собою даже лестниц, а у нас все есть. Продолжительная осада отымет гораздо более людей, нежели хорошо подготовленный штурм. Мы еще не начинали осадных работ, а уже потеряли вчера одного солдата. Ежедневныя небольшия потери, сопряженныя с постоянными работами, утомят солдат физически и нравственно, а в конце концов, если неприятелю не надоест сидеть в крепости, все же придется ее штурмовать.

Перовский слушал с видимым неудовольствием и, когда я кончил, не сказав ни слова, отошел к офицерской группе и между прочим объявил, что сегодня ночью будет заложена первая батарея, а для отвлечения внимания неприятеля с 11 часов вечера на пароходе будут жечь сигнальные огни и пускать с него ракеты. Ночью, часу в первом, когда я занимался вместе с Падуровым и Марком нарядами на работы следующаго дня, явился за мною казак от корпуснаго командира. Я отправился и застал Перовскаго со свитою на возвышении около арыка. Увидав меня, он повел к себе в кибитку и, когда уселись, начал говорить: «скажите откровенно, вы должны это знать, за что Падуров и Марк недовольны мною и почему постоянно от меня удаляются? Сегодня, например, я сказал им, что на пароходе будут жечь сигнальные огни, но ни тот, ни другой не пришли ко мне смотреть на фейерверк». — Хотя я нахожусь почти постоянно вместе с Падуровым и Марком, отвечал я, но никогда не слыхал выражений какого-либо неудовольствия.

Если же оно действительно существует, то может быть объяснено несколько неловким в настоящее время служебным их положением. Один носит название начальника, а другой начальника штаба экспедиционнаго отряда, а между тем все распоряжения по отряду делаются без всякаго их участия и на их долю достаются только наряды на работы и передача приказаний. Что же касается до того, что ни Падуров, ни Марк, ни я не явились на фейерверк, то мы смотрели на это, как на развлечение и не считали себя в праве отрываться для него от прямой своей обязанности.

Вечером скопляется у нас очень много работы: получаются записки из вашей канцелярии нарядить на ночь и на следующий день столько-то людей на те или другия работы, в караулы и проч. Надо все это сообразить, распределить по командам, вытребовать из команд толковых людей, передать и объяснить им приказания, и на эти объяснений тратится очень много времени, особенно когда имеешь дело с башкирами, которые почти совсем не понимают по-русски. Вчера мы окончили наряды в 3 часа ночи, а сегодня придется, может быть, проработать еще долее.

Не возражая на мои замечания, Перовский долго и горячо говорил о том, что на войне между всеми чинами должно быть полное единодушие, что личныя неудовольствия не должны иметь места и проч. Наконец, встав, прибавил: «передайте все, что я вам говорил, Падурову и Марку и если кто-либо из них захочет со мною объясниться, пусть явится немедленно, я буду ждать». Возвратясь к себе в лагерь, я застал Падурова и Марка за ужином и передал им слово в слово разговор мой с Перовским. Падуров был сильно смущен, уверял, что он никогда не имел никакого неудовольствия на Василий Алексеевича и сожалел, что я намекнул на неловкость служебнаго его положения. Марк отнесся к делу совершенно иначе. Он поблагодарил меня именно за этот намек, но нашел, что он выражен слабо, мягко и отправился объясняться лично к Перовскому.